Дело прояснится, если обратиться к словарным определениям “architect” и «архитектор». У английского слова – в отличие от русского – от частого употребления в качестве метафоры появилось ещё одно, переносное значение, отмеченное, например, в Оксфордском сл

Дело прояснится, если обратиться к словарным определениям “architect” и «архитектор». У английского слова – в отличие от русского – от частого употребления в качестве метафоры появилось ещё одно, переносное значение, отмеченное, например, в Оксфордском словаре английского языка: “One who so plans, devises, contrives, or constructs, as to achieve a desired result (especially when the result may be viewed figuratively as an edifice); a builder-up”.

О подобных случаях говорил несколько лет назад заместитель директора Института русского языка АН РФ Л.П. Крысин, сетуя на язык СМИ:

Такая иной раз несётся с экрана безграмотность – уши вянут (…) Как может «шокировать» убийство? Да откройте вы словарь, он растолкует разницу между «шоком» и «шокировать». «Монстр» означает в русском языке «урод, чудовище». «Монстры балета», «монстры кино» – это же бездумная калька с английского.[1]

(Кстати, по английской же выкройке перелицована и семантика вышеупомянутого «шокировать». “She was shocked by her daughter’s behaviour” вполне можно перевести: «Её шокировало поведение дочери», но “She was shocked by her daughter’s death”…).

«Архитектор», «шокировать», «монстр» заимствования давние, поэтому в шумных спорах об уместности лексического импорта о незаметных сдвигах в их семантике вспоминают редко. Но такие переосмысления привычных слов при некотором упрощении можно приравнять к повторному заимствованию, причём заимствованию, мешающему нормальному общению, поскольку собеседники могут вкладывать в одно и то же слово разный смысл: на «монстра», упомянутого в похвалу («монстр перевода»), иной может и обидеться.

Это лишь одна из сторон вопроса о заимствованиях. Таких сторон множество. Большинство споров вокруг этой темы производят удручающее впечатление именно потому, что предмет спора, конкретная сторона вопроса не обозначены со всей отчётливостью. Заимствования вообще? Или только лексические? Или грамматические? Или изменения в семантике уже употребительных слов под влиянием их иноязычных двойников (вроде этих самых «монстров»)?

Набор доводов в подобных спорах не слишком разнообразен. Очень часто это просто ворох штампов, повторяемых для того, чтобы придать внушительность собственным вкусовым предпочтениям. Ну, а где штампы, там и предрассудки, и неудивительно, что кое-какие мнения на эту тему не соответствуют фактам.

В этой статье я не предлагаю никаких новых подходов к заявленной теме. Мне просто хотелось обратить внимание на некоторые доводы, часто мелькающие в спорах о лексических заимствованиях, и, сопоставив их с фактами, заставить читателя задуматься: а так ли уж эти доводы бесспорны?

Умышленно не привожу источники примеров из современных средств массовой информации: обойдёмся без политических и идеологических ярлыков.

1. «Я не кошка, я киска»

Из недавних наблюдений. В мае этого года, когда в Москве, Туле и ещё ряде городов произошло аварийное отключение электричества, журналисты многих изданий, телеканалов и радиостанций сообщили о «блэкауте».

Когда несколько лет назад подобное происшествие приключилось в Нью-Йорке, журналисты, описывая его, обошлись более употребительными русскими словами.

Так же обстояло дело в 1998 году, когда тогдашнее российское правительство объявило «дефолт». Не первый случай в истории человечества, когда страна или компания извещает о своей финансовой несостоятельности, однако в сообщениях о зарубежных событиях такого рода происшедшее обычно описывалось яснее.

Вспомним, что «секьюрити», «секондхэнд», «ресепшен» и прочие «стартапы» и «хэндауты» тоже обозначают понятия, имеющие наименования на языке родных осин, и переводчики при описании инокультурной среды без труда этими русским наименованиями пользуются.

Сногсшибательный парадокс: инокультурная реальность поддаётся описанию без привлечения заимствованных слов, а описание реальности отечественной непременно их требует!

Кое-что станет яснее, если присмотреться к одной особенности употребления этих слов в современном обиходе.

В 1910 г. видный русский юрист П.С. Пороховщиков (Сергеич) в своей классической работе «Искусство речи на суде» писал:

В устах неразвитого или небрежного человека синонимы (…) служат к затемнению его мыслей. Этот недостаток часто встречается у нас наряду с пристрастием к галлицизмам; русское слово употребляется рядом с иностранным синонимом, причём чужестранец получает первое место. Вот два отрывка из речи учёного юриста в Государственной думе: «Наказание, которое фиксируется, намечается судом..», – «общество, в отличие от отдельного человека, обладает гораздо большим материальным достатком, а потому и может себе позволить роскошь гуманности и человечности».[2]

В таком расположении (заимствование – русское слово) всё же есть известная логика: второе слово выступает как словарное определение первого. Сказал – пояснил.

Наблюдение за языком СМИ показывает, что сегодня при подобном употреблении синонимов этот порядок изменился:

§ Это осознаётся как исключение, как ситуация эксклюзивная.

§ Как по-вашему, говорит ли что-нибудь о политике его словарный запас, вокабуляр?

§ Хочется надеяться, что новое руководство, новый менеджмент телеканала найдет общий язык с журналистами.

§ Я подхожу к этому с отбором, с фильтрацией.

§ Я бы дорого отдал, чтобы была какая-то прозрачность, транспарентность.

§ В России может произойти крах, коллапс центрального правительства.

§ Надо лишить его депутатской неприкосновенности, иммунитета.

§ Но в подобных вопросах берлинцы и берлинки терпимее и толерантнее прочих. [3]

И даже:

§ У них в уме происходит феномен перевёртывания, инверсии.

Может быть, говорящие и пишущие считают, что сочетания «словарный запас» или «депутатская неприкосновенность» недостаточно понятны аудитории и требуют пояснения при помощи «вокабуляра» и «иммунитета»? Или причина в том, что они больше заботятся не о внятности мысли, а о солидности собственного речевого образа? Я склоняюсь ко второму объяснению. По крайней мере, в подобных случаях мне всегда вспоминается герой рассказа Саши Чёрного «Штабс-капитанская сласть»:

Обиделся штабс-капитан, пальцем с амбицией помахал:

– Обалдуй ты корявый, разницы не знаешь. Пьяницы это из нижних чинов, а из офицерского звания – алкоголики.

Всё сказанное наводит на мысль, что распространённое мнение, будто лексические заимствования всегда вызваны переносом в отечественную культуру инокультурных реалий, не совсем справедливо. Немалая часть заимствований – попросту следствие опасений говорящего, как бы его к «нижним чинам» не причислили.

Если бы дело было только в этом, можно было бы сойтись на том, что «о вкусах не спорят», и закончить разговор. Но вот ещё одна подборка высказываний:

· Ходят слухи о время от времени повторяющихся случаях холеры. Врачи для утешения умирающих называют её спорадическою – и успокаиваются сами, полагая, что учёным словом всё изъяснили и поправили; но люди умирают. (А.В. Никитенко, из дневника, 1847)

· Мир, созданный Кетлинской, не поддавался войне. Не Вера Кетлинская придумала слово «дистрофия», например. Но могла бы придумать. Именно с помощью таких лёгких изменений имён и мог существовать её дневной, без признака теней, мир. Назови голодающего дистрофиком – и всё уже пристойно. Принимает даже научный характер. (Е.Л.Шварц, из дневника, 1955)

· Ведь вы не желаете быть только подругой господина Икса? Позвольте мне римский термин? Его конкубиной… По-русски это звучит гораздо хуже. (П.Д. Боборыкин, «Труп», 1892)

· Какие у него хорошенькие вещи! И весь он такой «шикозный»! Явись он к ним, в институт, к какой-нибудь «девице», его бы сразу стали обожать полкласса и никто не поверил бы, что он только «землемер». Она не хочет его так называть даже мысленно.

«Не землемер, а учёный таксатор» (П.Д. Боборыкин, «Василий Тёркин», 1892)

· Учение Лютера пришлось по вкусу именно влиятельным князьям и курфюрстам. В припадке религиозного фанатизма курфюрсты позакрывали все монастыри, а имущество монастырское и земли секуляризировали.

– Послушайте, – возражали монахи, – зачем вы отнимаете у нам наше добро?

– Мы не отнимаем, – оправдывались курфюрсты, – а секуляризируем.

– А, тогда другое дело, – говорили успокоенные монахи. (А.Т. Аверченко, «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”», 1910)

Одна из особенностей заимствованного слова – непрозрачность его внутренней формы для носителей принимающего языка. «Землемер», как подсказывает корень слова, – это тот, кто меряет землю: не Бог весть какое благородное занятие. Чем занимается «таксатор»? Неясность корневой основы будоражит воображение, и оно украшает прозаическую профессию дополнительными подробностями самого «престижного» свойства (отблеск «престижности» заимствованной словесной оболочки). «Руководство», понятное дело, руководит. А «менеджмент»? Видимо, область его деятельности шире, чем у «руководства» – иначе для чего было заимствовать слово? Понятия утрачивают отчётливость, косметически облагораживаются, окутываются зыбкой многозначительностью, что позволяет говорящему воздействовать на сознание аудитории так, как ему выгодно. Так что при некоторой сноровке заимствования становятся надёжным средством речевой демагогии.

Достаточно напомнить, что произошло в начале ХХ века со словом «экспроприация», которое в словаре В.И. Даля поначалу определялось как «выкуп в казну или на общественные нужды частных недвижимых имуществ; понудительный выкуп, уступка; отчуждение собины» (то есть имущества, пожитков, достояния). Когда для обозначения известного рода деятельности был выбран термин «революционная экспроприация», в таком выборе ясно чувствовалась забота если не о «престижности», то хотя бы о благообразии. Грабёж преподносился как «отчуждение имущества на общественные нужды». Так что в 1909 году редактору нового издания словаря Даля И.А. Бодуэну де Куртенэ пришлось добавить в статью «экспроприация» ещё одно значение: «насильственное лишение собственности, грабёж, воровство».[4]

Ещё один пример. Сегодня частенько можно услышать, что нормальное развитие общества «в этой стране» невозможно, пока на смену слову «терпимость» не придёт «толерантность». Объясняют это тем, что «толерантность» – более широкая категория, которая русской национальной психологии была-де до сих пор не свойственна: у слова «терпимость» тот же корень, что у глагола «терпеть», то есть нехотя с чем-то примиряться, а «толерантность» означает готовность принять чужие мнения, обычаи, образ мысли. Жаль только, что сторонники этого взгляда забывают указать на первоисточник слова «толерантность» – латинский глагол “tolerare”, имеющий значение «переносить, терпеть, выдерживать». Так что этимологические ссылки в данном случае мало что доказывают, и делать на их основании выводы об особенностях национальной психологии – по меньшей мере легкомыслие.

Кроме того, поборники «толерантности» то ли не знают, то ли умалчивают о том, что в русской литературе XIX века слова «толерантный», «толерировать» встречаются почти исключительно в речи сатирических персонажей – не истинных либералов, а деятелей, склонных к либеральному краснобайству: салонный болтун Тебеньков в щедринских «Благонамеренных речах», генерал Бодростин в романе Н.С. Лескова «На ножах», фон Лембке в «Бесах» Ф.М. Достоевского («Я не могу относиться толерантно, когда он при людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания»).

Демагогические возможности заимствований позволило думским языкотворцам несколько лет назад придать глаголу «секвестировать (бюджет)» значение «сокращать, урезать», что привело к появлению ещё одного «ложного друга переводчика». О нём в своё время писала М. Берди в статье “Beware Those False Friends”.[5] В самом деле: в английском языке есть глагол “to sequester”. Но использовать его, например, при переводе фразы: «Имеем ли мы право сегодня секвестировать образование, культуру, медицину?» никак невозможно: значение английского глагола – “to set apart, to segregate, to hide from sight,” или “to confiscate, to seize, to impound property,” или “to take and hold (property) by judicial authority, for safekeeping or as security, until a legal dispute is resolved.” Последние два значения совпадают со словарными определениями русского глагола «секвестировать». (Глагол «секвестровать» встречается уже в cловаре Даля с толкованием: «задержать, взять под присмотр»).

Так при чём здесь «сокращение»? Какие семантические процессы могли привести к возникновению у этого слова в русском языке нового значения, столь далёкого от первоначального? Скорее всего, тот процесс, который со всей прямотой описал Шалтай-Болтай в кэрролловской «Алисе в Зазеркалье»:

– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чём вопрос! (Пер. Н.М. Демуровой)

«Сокращение бюджета» звучит слишком недвусмысленно и не спасает говорящего от досадных вопросов вроде: «С какой стати? На каком основании?». «Секвестирование» удобно тем, что из-за неясности внутренней формы как бы заключает в себе эти основания («Мы не отнимаем, а секуляризируем»). А что это за основания, озадаченный обыватель допытываться не станет: кому охота показывать свою необразованность? ( «– А, тогда другое дело, – говорили успокоенные монахи»).

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒