Глава седьмая. Признание первых публикаций

Глава седьмая

Признание первых публикаций

Первые числа июня. Я по-прежнему живу на окраине города. По-прежнему один. Уже больше двух недель я не выходил из дома. У меня началась какая-то творческая лихорадка — за эти несколько недель я написал экстатическую повесть под названием «Одержимый», а также написал парочку эссе и ещё несколько рассказов, которые, однако, лишь по жанру рассказы, а по объёму вполне могут претендовать на звание повестей.

Я пишу днями и ночами напролёт, забываясь во сне, лишь когда совсем устаю. Оказывается, творческий труд — это куда сложнее, тяжелее, чем труд физический. Потому что требует гораздо большего, чем только лишь волевых напряжений.

В светлое время суток я в основном составляю заметки, пишу сентенции подобно афористическим философам. А в тёмное время берусь за увлекающую меня прозу, с которой я забываю и про время, и про еду, и про сон.

Вот и про прогулки я как-то совсем позабыл в эти последние недели. Но теперь, когда рукописи готовы и я до дна исчерпал себя, — теперь я наконец одеваюсь с намерением прогуляться. Все эти недели я жил голым, поскольку надобности в одежде у меня не было.

Открыв дверь, я оборачиваюсь, чтобы проверить, не оставил ли я включенными какие кухонные приборы, и внезапно вижу всю неубранность своего жилья: по столу и по полу разбросаны исписанные тетрадные и альбомные листы, в раковине полно грязной посуды; да и помимо этого видно, что в квартире давно не убирались. Я решаю, что возьмусь за всё это, когда вернусь. Затем я покидаю свою комнатушку.

Город пронизан духотой полуденного летнего дня. Я сижу на скамье на фонтанной площади. Гуляют любовные парочки, причём не только парни с девушками, но и девочки-подружки и мальчики, больше похожие на голубков, чем на друзей, учитывая их внешний вид.

Сегодня 22 июня 2020 года. Сегодня у моей матери был бы день рождения. Я плохо помню свою мать. То есть лица её не помню уже совсем. У меня был альбом с фотографиями, где мама ещё совсем молодая и свежая. Но в колонии у меня этот альбом вскоре исчез. А спустя какое-то время я нашёл несколько маминых фотографий в сортире — у сливного бачка. На тех фотографиях мама держала меня маленького на руках, но своё фото я обнаружил закрашенным перманентным маркером.

Фотографии я тогда поднял, отмыл и зашил в свою подушку. Но и те два фото я утратил во время шмона надзирателей. Больше маминых фотографий у меня не осталось.

Я был единственный ребёнок, хотя у матери, как я помню, было много мужчин — она была очень красивая в молодости и чертами лица я очень на неё похож. Из-за этого, когда я только попал в колонию, некоторые сидельцы постарше едва не трахнули меня. Их было двое, они решили напасть на меня в душевой.

Одному я расшиб голову о сливной бачок, а другого утопил в сортире. Но утопил — не в буквальном смысле, хотя я имел тогда именно такое намерение. Мне не дали сделать это четверо охранников, отбив мне почки и бросив в одиночку. Но пока они меня били своими дубинками, они явно перестарались, так что вместо наказания я получил отдых в санитарном блоке, где познакомился с симпатичной медсестрой, Оля её звали.

Так вот, засадить мне в задницу в колонии так никто и не смог. Хотя я видел, что были и другие желающие.

Что до моих родителей, то, как я уже сказал, мать моя имела много мужчин и пять браков. У неё, насколько я знаю, и до меня должен был быть ребёнок, но мать сделала аборт.

Я родился от предпоследнего маминого мужа. Не называю этого человека своим отцом, поскольку отцом его и не считаю. Нас он бросил, когда я был ещё совсем маленький, и его лица я тоже не запомнил. Мать, когда я потом спрашивал её об отце, отзывалась о нём всегда негативно. Мать говорила, что отец ушёл жить к шлюхе, а потом его посадили в тюрьму, где он, якобы, и умер.

Моя мать умерла в возрасте тридцати трёх лет во время операции. Ей делали трепанацию черепа, потому что последний её муж однажды напился и бросился её избивать. Я в тот день был в школе, а после уроков был до вечера с Софьей Игоревной. Так что когда я вернулся, я обнаружил мать одну, на полу, в крови. Без сознания. Я вызвал скорую.

Всё поначалу обошлось. Мать поправилась в больнице. Она, помню, постоянно просила меня, чтобы я не мстил за неё этому её последнему хахалю. Но мне и возможности такой не представилось — тот урод, узнав о последствиях или же испугавшись сразу, как в воду канул. И я его больше не видел.

Мать выписали, и наша жизнь как будто бы наладилась. Но мать всё чаще стала жаловаться на мигрени, а через несколько недель, когда я уже за руку потащил её в больницу, оказалось, что у неё из-за сотрясения головного мозга образовалась опухоль, которая начала стремительно расти.

Мать госпитализировали с целью прооперировать её. Во время операции, как уже было сказано, мама и умерла.

Поскольку я был несовершеннолетний, опеку надо мной взяла моя бабка, которая была во враждебных отношениях со своей дочерью — моей мамой, — из-за чего я только теперь имел возможность со своей бабкой познакомиться. И сразу я своей бабке не понравился.

Она была старая, вредная и ворчливая. Поначалу, когда я её не слушался, она отчитывала меня, говоря, что моя мать несчастная шлюха, а я никому, кроме неё — бабки — больше не нужен, так что, мол, я должен быть ей за всё благодарен… Бабка говорила это до тех пор, пока я однажды не пригрозил ей, что придушу её, если она ещё хоть раз позволит себе сказать что-то подобное про мою мать.

Бабку я очень скоро возненавидел. Я отказался выносить из-под неё утку, когда ноги у бабки совсем отказали. К моему удивлению, она тогда спокойно к этому отнеслась, ограничившись ворчанием в мой адрес.

Я хотел уйти от неё, и даже искал жильё и работу, но, не найдя ничего путного, вынужден был вернуться. Квартира у бабки была трёхкомнатная, и я поселился отдельно от неё, практически совсем перестав общаться с бабкой. Она же наняла себе в сиделки женщину, чтобы та и утку из-под неё выносила, и бельё ей стирала, и мыла и кормила её.

Женщину звали Марта. Она была наполовину немка, и было ей тогда тридцать четыре года. Она показалась мне неплохим человеком, и скоро мы подружились. Марта помогала мне с уроками, а потом то ли я соблазнил её, то ли она совратила меня.

Всё чаще Марта оставалась у нас, хотя дома её ждал, как я узнал впоследствии, сынок — немногим старше меня.

Пока бабка кряхтела в своей комнате, мы трахались в моей скрипучей кровати, на которой, кстати сказать, по словам бабки, моя мать и рожала меня.

Я перестал спать с Мартой после того, как она зачем-то начала приводить с собой своего сына. Уж не знаю, зачем она это делала — лично я с ранних лет оставался дома один, без присмотра со стороны.

Сынок Марты, Ваня, оказался ещё тем придурком. Он, будучи старше меня на полтора года, всё выпендривался передо мной с поводом и без повода. А когда увидел, что я никак на это не реагирую, счёл моё поведение за слабость и обнаглел ещё больше. Тогда мы повздорили, и я в порыве гнева ляпнул, что трахаю каждую ночь его маму. Ваня расплакался и убежал. Он всё рассказал Марте, приврав, впрочем, что я ещё и угрожал ему, и Марта перестала общаться со мной. Перестала даже разговаривать со мной. Тогда и я послал её куда подальше и прекратил всякое общение с ней. Хотя Марта всё также ходила ухаживать за моей бабкой, мы даже не здоровались друг с другом.

Я всё больше прогуливал школу. Всё больше стал проводить время на улице, найдя себе компанию. Вступление в эту компанию малолетних хулиганов и привело меня затем в колонию для малолетних преступников.

Как я позже узнал, квартиру моя бабка переписала на Марту, а та вскоре оформила её на своего туповатого сына. Сейчас эта квартира и вовсе сдаётся — я побывал там после того, как сходил к маме на кладбище. Некогда бабушкину квартиру сдаёт тот самый Ваня, сам он вроде как живёт в Москве, а что сталось с его матерью, мне неизвестно.

Фонтан вдруг перестал бить, точно иссяк. Но вокруг меня жизнь в лице молодых людей по-прежнему бьёт ключом. Сегодня выходной, и с близостью вечера гуляющих на площади всё больше. Я вижу, что рядом со мной, на скамье, сидят две красивые девушки. Совсем ещё юные девушки. Я даже не уверен, что они совершеннолетние.

Девушки перешёптываются и смеются, поглядывая время от времени в мою сторону. Я курю, слушаю их и стараюсь не смотреть в их сторону. Вскоре одна из них сама подходит ко мне:

— Извини, у тебя сигаретки не будет?

Я смотрю на неё и лишь убеждаюсь в том, что она ещё совсем юная. Но я достаю пачку, открываю её и протягиваю девушке. В конце концов, сам-то я курю с шести лет…

— А можно на двоих? — она показывает два пальца, указывая другой рукой на пачку.

— Можно и на троих, — говорю я.

Она медленно улыбается. А потом вдруг говорит мне:

— Не грустите. Всё будет хорошо!

Я с любопытством смотрю ей в глаза.

— Обязательно! — говорю я. — Именно поэтому лучше не злоупотреблять.

Я закрываю пачку и убираю в карман. Девушка успела взять только две сигареты.

Поднимаюсь и, не глядя больше в их сторону, бреду с площади к автобусной остановке. Внезапно мой телефон начинает трезвонить.

Смотрю — номер неизвестен. Отвечаю.

— Это Лев? Лев Дикобразов?

— Да.

— Вас беспокоят из издательства АСТ. Вы ведь отправляли нам свой роман «…»?

— Да, отправлял.

— И мы готовы его издавать. Это требует обстоятельного обсуждения. Скажите, вам удобно сейчас говорить?..

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒