ВОЙНА 20 страница

Нет, она не бредила, не сходила с ума, напротив, в эти минуты она прекрасно отдавала себе отчет в происходящем и разыгрывала в полном сознании маленький спектакль, потому что только он приносил ей на краткий миг утешение, как приносят его вино или морфий. В темноте, в тишине она воскрешала прошлое. Из могилы времени извлекала драгоценные мгновения, которые, казалось, забыла навсегда, любовалась при свете дня сокровищами, она припоминала словечки сына, интонации, тембр голоса, движения пухлых детских ручек, и воспоминания, пусть ненадолго, уничтожали время. Воспоминания не отгораживали ее от действительности, как отгораживают картины, рисуемые воображением, они воскрешали реальность во всей ее нетленности, ибо она была и ничего уже с ней не поделать. Разлуке и даже смерти не справиться с прошлым, ничто не в силах стереть или уничтожить его: розовый фартучек сына, протянутая ей с плачем обожженная крапивой ручка – существовали, и в ее силах, поскольку она жила, было оживить и все остальное. Для этого она нуждалась только в одиночестве, сумраке и знакомых сыну с детства комнатах. Вызывая видения, она распоряжалась ими по своей воле. Но путешествовала не только по прошлому, она заглядывала и в будущее. Перекраивала на свой вкус настоящее, обманывала себя и поддавалась на обман, ее обманы были ее творениями, и она с нежностью лелеяла их. На короткие мгновенья мадам Анжелье становилась счастливой. И счастье ее не ведало пределов, какими ограничивает нас реальность. Она наслаждалась собственным всемогуществом и для начала заканчивала войну. Конец войны виделся ей той отправной точкой, после которой наступало счастье, мечты уносили ее туда… Война кончилась. Кончилась в самый обыкновенный, ничем не отличающийся от других день. Почему бы, например, не завтра? До последней минуты она не будет подозревать, что войны уже нет, ведь газет она не читает, радио не слушает. Весть грянет, как удар грома. Спустившись утром в кухню, она увидит Марту с вытаращенными глазами, и та ее спросит: «Как?! Мадам еще не знает?!» Да, именно так мадам Анжелье узнала о согласии короля Бельгии на капитуляцию, падении Парижа, приходе немцев, перемирии… Так почему бы и не о наступившем мире? Почему бы не услышать: «Мадам! Похоже, кончилось. Вроде больше не сражаются, войны нет, и военнопленные скоро вернутся». Англичане победят или немцы – мадам Анжелье не видела разницы. Заботила ее только судьба сына. Бледная, с трясущимися губами, сидела она в кресле, закрыв глаза, и рисовала перед собой картины с тем изобилием подробностей, какое отличает воображение сумасшедших. Она видела каждую морщинку на лице Гастона, видела, как он подстрижен, как одет, – видела все вплоть до шнурков на его солдатских ботинках, слышала малейшую вибрацию его голоса. Протягивала к нему руки и шептала: «Ну что же ты? Входи! Или ты не узнал свой дом?»

Люсиль в эти первые минуты встречи исчезала, сын принадлежал только ей одной. Она целовала его, она плакала, потом приказывала кухарке принести обед повкуснее, приготовить Гастону ванну, а уж потом, не спеша, сообщала: «Знаешь, я недурно заботилась о твоем добре. Тебе ведь нравилась земля возле Этан‑Неу? Так вот, я купила ее, она твоя. Купила луг у Монморов, тот, что граничил с нашим и виконт ни за что не хотел нам отдать. Но я не упустила благоприятной минуты и добилась, чего хотела. Порадовала тебя, да? Твое золото, серебряную утварь, фамильные драгоценности я спрятала в надежном месте. Всем занималась я одна, больше некому… Вот если бы твоя жена была мне помощницей… Но у тебя ведь один только друг, это я, не так ли? Я одна тебя понимаю. А теперь, сынок, отправляйся к своей жене. На многое не рассчитывай, она женщина холодная, упрямая. От меня обычно отделывалась молчанием. Но вдвоем с тобой мы управимся и научим ее послушанию. Ты имеешь право ее спросить: «О чем ты думаешь? Что у тебя на уме?» Ты – хозяин, ты вправе потребовать ответа. Иди к ней, иди. Бери от нее все, что тебе принадлежит по праву: молодость, красоту… Мне сказали, в Дижоне… Не стоит, сынок, любовницы обходятся дорого. Долгая разлука поможет тебе крепче привязаться к родному дому. Какие чудесные долгие дни мы проведем в нем вместе!..» Она встала с кресла и тихонечко пошла по комнате к двери. Она держалась за воображаемую руку, опиралась на плечо, о котором мечтала. «Пойдем, мы спустимся вместе. В столовой тебе уже приготовили перекусить. Ты исхудал, сынок, тебе нужно набираться сил».

Мадам Анжелье машинально отворила дверь и спустилась по лестнице. Да, вот так однажды вечером она выйдет из своей комнаты, спустится вниз и застанет в гостиной детей – Гастон сидит в своем кресле у окна, а жена возле него читает ему вслух. Таковы ее долг, ее роль в жизни – она должна оберегать покой мужа, развлекать его. Когда Гастон поправлялся после брюшного тифа, Люсиль читала ему вслух газеты. Голос у нее теплый, приятный, мадам Анжелье и сама иной раз слушала ее с удовольствием… Негромкий, низкий голос… И она его слышит… Сон ей, что ли, снится? Похоже, она в своих мечтах перешла грань дозволенного. Мадам Анжелье выпрямилась, сделала несколько шагов, вошла в гостиную и увидела в кресле, подвинутом к окну, врага, захватчика, немца – он сидел в своем серо‑зеленом мундире, положив больную руку на подлокотник, с трубкой в зубах. Люсиль сидела рядом и читала ему вслух.

Несколько секунд царило молчание. Оба встали. Люсиль выронила из рук книгу, и та упала на пол. Офицер поспешно нагнулся, поднял ее, положил на стол и негромко сказал:

– Мадам, ваша невестка позволила мне составить ей ненадолго компанию.

Старая женщина, смертельно побледнев, наклонила голову:

– Вы здесь хозяин.

– И поскольку мне прислали из Парижа новые книги, я позволил себе…

– Вы здесь хозяин, – повторила мадам Анжелье. Она повернулась и вышла. Люсиль услышала, как она сказала кухарке: – Марта, я больше не спущусь вниз. Вы будете приносить мне еду наверх, в мою комнату.

– Сегодня, мадам?

– Сегодня, завтра и до тех пор, пока эти господа не покинут наш дом.

Когда она ушла достаточно далеко и даже шагов ее не стало слышно, немец прошептал:

– Теперь у нас будет рай…

Виконтесса де Монмор страдала бессонницей. Не было злобы дня, на которую не отозвались бы ее душа и всеобъемлющий ум. Стоило ей подумать о будущем белой расы, о французско‑немецких отношениях, об опасностях, которыми грозят масоны и коммунисты, как сон бежал от ее глаз. Она поднималась с постели, набрасывала источенную молью меховую накидку и выходила в парк. Виконтесса не снисходила до нарядов, возможно, потому, что потеряла надежду помочь изящными туалетами своей незавидной наружности – куда денешь большой красный нос, прыщавую кожу, нескладную фигуру? Хотя, возможно, в ней говорили природная гордость и вера в свои великие достоинства, коих не могли умалить в глазах окружающих ни измятая фетровая шляпка, ни вязаное канареечное пальто с ярко‑зелеными полосками, от которого в ужасе отшатнулась бы и кухарка. А может быть, она до такой степени презирала всех вокруг. «Какое это имеет значение, мой друг?» – говорила она ласково мужу, когда тот пенял ей за то, что к ужину она явилась в разных туфлях. Однако, когда нужно было дать нагоняй слугам или постоять за свое добро, виконтесса мигом спускалась с небесных высот на землю.

Во время бессонницы она прогуливалась по парку и читала вслух стихи, а то навещала птичий двор, чтобы проверить три больших засова, преграждавших к нему доступ. Навещала она и коров – с тех пор как началась война, на лужайках больше не растили цветы, зато выпускали туда на ночь попастись скотину. Иногда в призрачном свете луны она обходила огород и считала, сколько появилось новых ростков кукурузы. Кукурузу у нее воровали. До войны в этом богатом краю, где кур кормили овсом и пшеницей, никто и знать не хотел кукурузы. Зато теперь, когда все амбары обшаривали агенты реквизиционной службы, ища там мешки с зерном, у фермеров не осталось ни зернышка для петухов и кур. Тогда они стали приходить в замок и просить кукурузу, но Монморы хранили ее для себя и добрых знакомых, каких у них было в округе немало. Крестьяне обижались, сердились. «Мы же хотели купить за деньги», – говорили они. Платить они вряд ли бы стали, но и дело тут было не в деньгах, фермеры подспудно чувствовали это, догадывались, что столкнулись с чем‑то вроде масонства, с круговой порукой сословия, когда и они сами, и их деньги должны были отступить перед желанием оказать услугу барону де Монтрефо или графине Пинепуль. Не сумев купить, крестьяне забирали. Замок больше никто не сторожил, все сторожа сидели по немецким лагерям, и найти им замену не представлялось возможным: мужчин в округе не хватало. Нельзя было найти ни каменщиков, ни кирпичей, чтобы заложить бреши в стенах, и крестьяне пробирались сквозь проломы в парк, браконьерствовали, ловили в пруду рыбу, воровали кур, рассаду помидоров и кукурузы, словом, пользовались хозяйским добром по своему усмотрению. Виконт де Монмор оказался в щекотливом положении. С одной стороны, он дорожил своей должностью мэра, и, стало быть, не в его интересах было преследовать собственных сограждан, с другой – и свое имущество было ему небезразлично. Но все‑таки если бы не жена, он, скорее всего, посмотрел бы на потравы сквозь пальцы, что же касается виконтессы, то она не признавала никаких компромиссов и клеймила любую слабость. «Вам дороже всего спокойствие, – с горечью пеняла она супругу, – а ведь даже Христос говорил: «Я принес не мир, но меч». – «Вы же не Иисус Христос», – ворчливо возражал Амори. Однако у них в семье давно уже было признано, что в виконтессе есть что – то от апостолов и пророков, поэтому мужу приходилось следовать за женой. Разделять взгляды домашнего пророка помогало ему и то, что виконтесса крепко держала в руках не только скрижали, но и кошелек, расстегивая его весьма неохотно. Виконту приходилось преданно служить своему пророку, и он ожесточенно воевал с мародерами, браконьерами, с учительницей, которая не ходила в церковь, с почтальоном, подозреваемым в симпатиях к Народному фронту, хотя тот и вывесил на двери телефонной кабины портрет маршала Петена.

Итак, прекрасной июньской ночью виконтесса прогуливалась у себя в парке и произносила вслух стихи, которым намеревалась обучить своих юных школьниц к празднику мам. Она не отказалась бы и сама написать стихи к этому празднику, но – увы! – обладая природным даром прозаика (когда виконтесса писала, обилие мыслей было так велико, что ей приходилось время от времени класть перо и опускать руки в холодную воду, чтобы немного уменьшить приток крови к голове), она не могла сказать, что стихи давались ей так же легко. Достойную даму приводил в негодование деспотизм рифмовки. Наконец она решила заменить стихотворную оду, которой мечтала восславить мать‑француженку, прочувствованной прозой. «Мамочка! – воскликнет одна из учениц младших классов, одетая в белое платьице и держащая в руках букет полевых цветов. – Мамочка! Какое счастье видеть твое ласковое лицо, склонившееся над моей кроваткой, когда вокруг бушует буря! Черная ночь нависла над миром, но скоро заалеет радостная заря. Улыбнись, любящая моя мамочка! Взгляни! Твое дитя следует за маршалом, крепко взявшим в свои руки счастье и мир. Войди со мной в радостный хоровод детей и матерей Франции, будем вместе танцевать вокруг увенчанного лаврами старца, вернувшего нам надежду!»

Мадам де Монмор с особой восторженностью произнесла последние слова своей речи, и они раскатились громом в тишине парка. Когда на виконтессу снисходило вдохновение, она становилась сама не своя. Вот и сейчас она мерила аллею огромными шагами, ходила по ней взад и вперед, пока наконец не опустилась на влажный мох, укутала потеплее костлявые плечи меховой накидкой и принялась размышлять. Раздумья очень скоро превратились в упреки и протесты. Почему, спрашивается, она, одаренная такими талантами, лишена тепла любви и восторженного восхищения? Почему ее взяли замуж из‑за денег? Почему в городке ее тоже никто не любит? Когда она идет по улице, дети прячутся от нее или корчат за спиной рожи и насмехаются. Для виконтессы не было секретом, что ее прозвали «чокнутой». Тяжело сознавать, что простые люди тебя терпеть не могут, хотя ты постоянно трудишься ради их блага. Взять, например, собранную ею библиотеку – их нисколько не интересуют прекрасные, возвышающие душу книги, отобранные ею с такой любовью, а девчонки – ну что за поколение! – спрашивают романы Мориса Декобра! А познавательные фильмы! (Фильмы тоже не имели никакого успеха.) А ежегодный праздник в их собственном парке, на котором ученицы благотворительной школы непременно показывают спектакль? Снова все остались недовольны, сколько до ее ушей дошло критических замечаний. Видите ли, зрителям пришлось не по нраву, что сидели они в гараже, а не под деревьями, хотя погода стояла прекрасная. Интересно, что этим людям надо? Может, их нужно было в замок пригласить? Да они первые почувствовали бы там себя не в своей тарелке! Ох уж этот новый, достойный сожаления дух, что веет над Францией! Она одна научилась распознавать его и знает, как он называется. Французский народ понемногу превращается в «большевиков». Она‑то надеялась, что поражение пойдет народу на пользу, избавит от пагубных заблуждений, научит почитать вышестоящих. Нет! Стало еще хуже.

Услышав на дороге, огибающей парк, шаги немецкого патруля, виконтесса подумала, что иной раз даже ей – пламенной патриотке! – приходится поздравлять себя с тем, что их округ находится в руках врага. Патруль в составе четырех человек всю ночь напролет нес дозорную службу, обходя городок и его окрестности. Жители слышали вместе с привычным и утешительным звоном церковного колокола, баюкавшим их сновидения, чеканный шаг дозорных и бряцание их оружия, словно в тюремном дворе. А виконтесса и в самом деле иной раз спрашивала себя, не стоит ли поблагодарить Бога за то, что Он разрешил немцам занять Францию. Вовсе не потому, что она любила немцев, Господи! Да она их терпеть не могла, но без них… кто знает? И хотя Амори не раз говорил ей: «Коммунисты? Из наших фермеров? Да фермеры богаче нас с вами», она с ним не соглашалась. Вопрос, по ее мнению, был не столько в деньгах или собственности, сколько в отношениях. Она это подспудно чувствовала, но не могла отчетливо объяснить. Вполне возможно, фермеры тоже представляли себе весьма смутно, что такое на деле коммунизм, но им льстило предполагаемое равенство, потому что и деньги, и земля, которые они наживали, делали их положение не завиднее, а обиднее. По их собственному выражению, их здорово допекало, что, обладая целым состоянием в виде поголовья скота, имея возможность оплатить образование сыновьям и шелковые чулки дочерям, они все равно чувствовали себя ниже де Монморов. Любые знаки уважения казались крестьянам недостаточными, особенно с тех пор, как виконт де Монмор занял должность мэра… Старый крестьянин, который занимал до виконта эту должность, называл всех на «ты», был скуп, груб, жесток, оскорблял своих подопечных, и… все ему прощалось. Зато виконта де Монмора упрекали в гордости и не прощали ему ничего. Чего они, собственно, хотели? Чтобы он вставал им навстречу, как только они входили в зал мэрии? Или чтобы провожал до дверей? Фермеры болезненно относились к любому превосходству, не важно, чего оно касалось – происхождения или состояния. В общем, как бы там ни было, но у немцев немало достоинств. «Немцы – народ дисциплинированный, послушный», – думала мадам де Монмор, слушая чуть ли не с удовольствием чеканный шаг удаляющихся часовых и хриплый голос, кричавший в отдалении: «Achtung». Должно быть, очень приятно быть владельцем обширных земель в Германии, тогда как здесь…

Заботы грызли сердце виконтессы. Между тем близился рассвет, и мадам де Монмор уже собиралась вернуться в дом, как вдруг увидела – во всяком случае, ей так показалось – крадущуюся вдоль стены тень, потом тень пригнулась и скрылась в направлении огорода. Наконец‑то виконтесса поймает с поличным одного из воров, который явился за кукурузой. От радости она чуть не подпрыгнула. Надо сказать, что ни на единую секунду ей не стало боязно. Амори опасался неприятностей, она – никогда… Опасность пробуждала в ней аппетит охотницы. Прячась за стволы деревьев, виконтесса последовала за тенью, но до этого не поленилась подойти к стене и обследовать место, где появилась тень, и нашла там пару деревянных сабо, спрятанных во мху. Вор отправился на огород в носках, чтобы не наделать лишнего шума. Виконтесса проследила за похитителем и, когда тот выходил с ее огорода, оказалась прямо перед ним. Вор метнулся в сторону и убежал бы, но хозяйка крикнула ему с презрением:

– У меня остались твои сабо, дружок. Жандармы без труда определят, чьи они.

Человек остановился, потом вернулся и подошел к виконтессе, она узнала Бенуа Лабари. Глядя друг на друга, они стояли и молчали.

– Хорошенькое дело, – произнесла наконец виконтесса дрожащим от ненависти голосом. Этого парня она ненавидела. Он был самым дерзким, самым неуживчивым из всех фермеров – сено, скотина, ограда, любой пустяк и тем более не пустяк становились поводом для возобновления войны, которую давным‑давно вели между собой замок и семья арендаторов. – Что ж, голубчик, теперь я знаю, кто у нас вор, – с негодованием произнесла виконтесса, – и не замедлю поставить об этом в известность мэра. Ты у меня за это поплатишься!

– Я когда‑нибудь обращался к вам на «ты», ну‑ка отвечайте! И забирайте, вот она, ваша кукуруза! – Бенуа швырнул на землю кустики, и они рассыпались по земле в лунном свете. – Мы что, отказывались вам заплатить? Или вы решили, что у нас не хватит денег? Сколько времени мы вас просим оказать нам услугу… готовы заплатить деньгами… Нет! Вам приятнее, чтобы мы все передохли.

– Вор! Вор! Вор! – завизжала пронзительно виконтесса. – Мэр…

– Наплевать мне на вашего мэра. Пойдите позовите его, и я выскажу ему правду в лицо.

– Как вы смеете говорить со мной таким тоном?

– Да если хотите знать, вы нам всем давным‑давно осточертели. Все вокруг ваше, и вы ничего не хотите выпустить из рук – ваш лес, ваши фрукты, ваша рыба, ваша дичь, ваши куры, и вы никогда ничего не продадите, ничего не отдадите ни за что на свете. О взаимопомощи господин мэр только длинные речи произносит. Мне на речи наплевать. Замок у вас ломится от всяческого добра, набит от чердака до погреба, все об этом знают, сами видели! Но мы у вас не милостыни просим! Вот это вам и обидно. Милостыню вы бы подали, вы любите унижать простых людей. А когда к вам придешь на равных и попросишь оказать услугу: заплатил деньги и унес, – на такое вы не согласны. Почему вы не пожелали продать мне кукурузу?

– Это мое дело, и надеюсь, что я у себя в доме хозяйка, наглец ты этакий!

– Кукурузу я взял не для себя и поклянусь в этом кому угодно! Я лучше сдохну, чем поживлюсь чем‑нибудь у людей вроде вас. Кукурузу я взял для Луизы, у которой муж в лагере для военнопленных, потому что я не отказываюсь оказать услугу!

– При помощи воровства?

– А по‑другому я мог бы от вас что‑то получить?! Вы люди жестокие и до крайности расчетливые. Интересно, что другое вы хотели бы мне предложить? – повторил он с яростью. – Я не один вашим огородом пользуюсь. Все, в чем вы отказываете людям без всякого разума, из чистой злобы, люди берут сами. И этим дело не кончится. Посмотрите, что будет осенью! Когда господин мэр будет охотиться с немцами…

– Ложь! Вранье! Никогда он не охотился с немцами!

Разгневанная виконтесса топнула ногой: она была вне себя от негодования. Снова услышать гнусную клевету! Правда, немцы приглашали их обоих на одну из последних зимних охот. Но они отказались от приглашения, а вот не принять участия в общей трапезе, которой завершалась охота, они не могли. Хочешь не хочешь, а поддерживать политику правительства мэр обязан. К тому же немецкие офицеры, что бы о них ни говорили, люди воспитанные. Объединяет и разъединяет людей вовсе не язык, не законы, не нравы, не принципы, а умение держать нож и вилку!

Бенуа повторил:

– Осенью, когда он начнет охотиться с немцами, я сам лично буду приходить в ваш парк и не стану стесняться ни с зайцами, ни с лисами. Можете насылать на меня управляющего, сторожей, собак. Ни у кого из них не достанет ловкости справиться с Бенуа Лабари. Они бегали за мной всю прошлую зиму, но так и не поймали.

– Я обойдусь без сторожей, без управляющего, я обращусь прямо к немцам. Их и вы боитесь и не посмеете это отрицать. Даже такой дуболом, как вы, при виде зеленого немецкого мундира предпочитает улизнуть потихоньку!

– Скажете тоже! Я бошей видел прямо перед собой и в Бельгии, и на Соме. Ваш муженек им в подметки не годится! Кстати, где он воевал? В канцелярии, где морочил людям головы?

– Мерзкий грубиян!

– С сентября и до того дня, когда заявились к нам немцы, он сидел в Шалон‑сюр‑Сон, а потом сбежал оттуда, вот и вся его война.

– Вы… Вы отвратительны! Убирайтесь или я закричу! Немедленно вон или я позову на помощь!

– Вот, вот, позовите на помощь бошей! Вы ведь очень довольны, что они к нам сюда пришли. Они тут для нас полиция, они охраняют ваше добро. Так молите Господа Бога, чтобы они оставались тут как можно дольше, потому как в день, когда они уйдут…

Он не договорил, вырвал из рук виконтессы вещественное доказательство – свои сабо, обулся, перескочил через стену и исчез. И почти сразу же мадам де Монмор услышала чеканный шаг приближающихся немцев.

«О, как я хочу, чтобы они его поймали! Поймали и немедленно расстреляли! – твердила виконтесса, пока бегом бежала в замок. – Ну и тип! Какой мерзавец! До чего же подлы все эти крестьяне! Это и есть большевизм, это он и есть! Господи! Что же сталось с нашим народом! Во времена моего папочки, если в лесу ловили браконьера, он плакал и просил прощенья. Само собой разумеется, его прощали. Папа, сама доброта, грозил, конечно, и гневался, но потом приказывал, чтобы на кухне бедняге поднесли стаканчик вина… Сколько раз я видела подобные сцены в детстве. Но крестьяне тогда были бедными. С той поры как у них появились деньги, в них пробудились самые низкие и дурные инстинкты. «Замок ломится, он набит добром от чердака до погреба», – повторила она с яростью. – А что у него самого‑то в доме делается? Они же богаче нас! И что им от нас надо? Их гложет зависть, низкое недостойное чувство! А Бенуа Лабари просто опасен. Он похвалялся, что будет осенью охотиться у нас в парке. Так, значит, он не сдал ружье? А ведь он способен на все. И что будет, если он совершит злодейство? Возьмет и убьет немца? За его преступления придется отвечать всем мирным жителям, и в первую очередь мэру. Причиной всех наших бед люди вроде этого Лабари. Наш долг сообщить о нем в комендатуру. Я объясню, Амори поймет меня и согласится… А если понадобится, я и сама схожу к коменданту. Подумать только, вопреки приказу он смеет ходить ночью по лесам, дома у него огнестрельное оружие, его песенка спета!»

Виконтесса бегом прибежала в спальню, разбудила мужа и рассказала все, что произошло с ней в парке.

– Вот что у нас творится! – патетически завершила она свой рассказ. – Приходят ко мне прямо в дом, оскорбляют меня, обирают и грабят! Я бы этим пренебрегла. Что мне оскорбления жалкого крестьянина! Но уверяю вас, Лабари – человек опасный. Он готов на все. Я не сомневаюсь, что, если бы мне недостало ума молчать и я позвала бы на помощь немецкий патруль, который как раз проходил по дороге, он бы набросился на немцев с кулаками или даже… – Она вскрикнула и побледнела. – Да, у него в руке был нож. Я видела, как поблескивало лезвие ножа. Уверяю вас, я не ошибаюсь! Представьте себе, что было бы дальше? Убийство немца ночью в нашем парке. Попробуйте потом доказать, что мы тут ни при чем. Амори! Ваш долг совершенно очевиден. Нужно действовать, и немедленно. В руках у Лабари оружие, недаром он хвастался, что будет охотиться у нас в парке всю зиму. Оружие! А немцы только и твердят, что такого они никому не спустят. А если он все‑таки не сдал ружье, то, значит, задумал что‑то опасное. Без сомнения, покушение! Вы только себе представьте, что вас ждет!

– Наверняка перочинный ножик, – попробовал возразить Амори, но жена не слушала его и продолжала:

– Вспомните, когда в соседнем городе убили немца, то арестовали и посадили в тюрьму самых видных людей в качестве заложников. В первую очередь мэра. Их держали до тех пор, пока не отыскался виновник. В маленькой деревеньке, всего в одиннадцати километрах от нас, мальчишка шестнадцати лет, напившись, ударил немецкого часового, который хотел арестовать его за нарушение комендантского часа. И что? Парня расстреляли. Следуй он правилам, ничего дурного бы с ним не случилось. Но дело этим не кончилось. Немцы сочли, что мэр отвечает за своих подчиненных, и тот с большим трудом избежал расстрела.

– Я начинаю думать, – сказал Амори, дрожащими руками нащупывая свою одежду (было уже около восьми часов), – я начинаю думать, что совершенно напрасно согласился на пост мэра.

– Надеюсь, вы идете жаловаться в жандармерию?

– В жандармерию? Да вы с ума сошли! Против нас восстанет вся округа! Вы прекрасно знаете, что для всех местных крестьян взять то, что им не дали возможности купить за наличные, не является воровством. Они устроят нам невыносимую жизнь. Нет, я пойду в комендатуру. Я попрошу сохранить мое посещение в тайне и не сомневаюсь, что они так и сделают, поскольку вообще не отличаются болтливостью и прекрасно поймут всю ситуацию. Они придут к Лабари с обыском и, разумеется, найдут оружие…

– А вы уверены, что найдут? Крестьяне…

– Крестьяне считают себя большими хитрецами, но я прекрасно знаю все их тайники. Они хвастают ими друг перед другом, стоит им выпить в трактире по стакану вина. Обычно это чердак, погреб или свиной хлев. Бенуа арестуют, но я заручусь от немцев обещанием, что они не станут его наказывать слишком сурово. Лабари отделается несколькими месяцами тюрьмы. На это время мы будем от него избавлены, а потом, я вам гарантирую, он будет сидеть смирно. Немцы умеют их укрощать. Но что им надо, нашим крестьянам?! – внезапно вскрикнул фальцетом виконт, он был еще в ночной рубашке, и из‑под полотняного подола торчали его голые щиколотки. – Что у них, спрашивается, в голове? Почему им не сидится спокойно? Разве от них много требуют? Молчать и сидеть тихо. Так нет! Они буянят, вздорят, пыжатся. К чему это поведет, я вас спрашиваю? Мы же побежденные, не так ли? Значит, нужно вести себя с оглядкой Можно подумать, крестьяне это делают нарочно, чтобы мне насолить. Ценой невероятных усилий я добился хороших отношений с немцами. Подумать только, ни один из них не поселился у нас в замке! Это большая милость. А что касается крестьян… я и для них делаю, что могу… из‑за них я ночей не сплю… Немцы по отношению ко всем нам ведут себя очень корректно. Они здороваются с женщинами, ласковы с детьми. Расплачиваются за все наличными. Но нашим крестьянам этого мало! Чего они хотят? Чтобы им вернули Эльзас и Лотарингию? Устроили тут республику с Леоном Блюмом в качестве президента? Чего им надо? Чего?!

– Не сердитесь, Амори. Берите пример с меня, вы же видите, как я спокойна. Исполняйте ваш долг, надеясь на воздаяние только на небесах. Верьте мне, сердца наши для Господа открытая книга.

– Да знаю я, знаю, но все это так тяжело, – горько вздохнул виконт.

Он даже не позавтракал («Горло свело так, что и крошка хлеба не пролезет», – пожаловался он жене), вышел из дома и отправился просить тайной аудиенции в комендатуре.

Немецкое командование отдало приказ о реквизиции лошадей в пользу армии. За кобылу давали тогда шестьдесят, а то и семьдесят тысяч франков; немцы платили (точнее, обещали заплатить) едва ли половину. Между тем близилось время пахоты, и крестьяне с горечью осведомлялись у мэра, что им, спрашивается, делать:

– На своей горбине прикажете пахать? А не поработаем сейчас – города с голоду подохнут, вот что вы поимейте в виду.

– Но я‑то что могу поделать, друзья мои? – бормотал в ответ мэр.

И хотя крестьяне прекрасно знали, что мэр тут в самом деле ни при чем и поделать ничего не может, обиду затаили именно на него. «Он‑то вывернется, он‑то свои дела устроит, и его распроклятущих лошадей (будь им пусто!) пальцем никто не тронет».

Все в том году шло наперекосяк. Сады пропитались насквозь водой, град побил поля. А накануне реквизиции с вечера задул ураганный ветер. Выехав ранним утром из дома Анжелье, Бруно, направляясь верхом в соседний городок, где должна была проходить реквизиция, попал под ледяной ливень, что сек, не жалея, все вокруг. Ветер яростно трепал раскидистые липы, и они жалобно стонали и потрескивали, словно корабельные мачты. Однако, несмотря на ливень, Бруно скачка радовала: свежий, чистый холодный воздух напоминал ему Восточную Пруссию. Когда же он снова увидит родные поля, светло‑зеленую траву, болотца и удивительной красоты весеннее небо? Удивительную неспешную весну северных краев?.. Желтоватое небо, белоснежные облачка, рогоз, камыш и редкие островки берез. Когда снова поохотится на цапель, на куликов?.. Сейчас он ехал по дороге и видел вокруг себя крестьян, что брели из окрестных деревень, городков, местечек, ферм, ведя в поводу своих лошадок. «Хорошие лошади, – одобрил Бруно, – но совсем не ухожены. Французы – да и вообще все штатские – ничего в лошадях не смыслят».

На секунду он приостанавливался и пропускал мимо себя крестьян – они шли небольшими группками, – внимательно приглядываясь к лошадям, ища среди них тех, которые могут пригодиться на войне. Большую часть из них, разумеется, отошлют в Германию для полевых работ, но кое‑кто потащит тяжелые грузы по пескам Африки или по заросшим хмелем пустошам Кента. Только Бог знает, куда подует вскоре ветер войны. Бруно вспомнил, как ржали перепуганные лошади в охваченном пожаром Руане. А сейчас лил дождь. Крестьяне брели, понурившись, и едва приподнимали головы, заметив стоящего неподвижно всадника в зеленом военном плаще. На секунду их взгляды встречались. «До чего же они медлительны, до чего неуклюжи, – думал Бруно. – Приползут с опозданием на два часа, и когда мы сможем пообедать? Сначала‑то придется заниматься лошадьми. Ну, скорей же, скорей!» – негромко торопил он их, нетерпеливо ударяя хлыстом по голенищу и едва сдерживаясь, чтобы не заорать команду во весь голос, как на учениях. Мимо тянулись старики, дети, иной раз даже женщины: односельчане теснились поближе друг к другу. Прошли – и никого. На просторе, нарушая тишину свистом, гуляет только ветер. Воспользовавшись просветом, Бруно пустил лошадь в галоп, торопясь в город. Позади него потянулось новое терпеливое шествие. Крестьяне шли молча. Сначала у них забрали молодых ребят, потом хлеб, потом зерно, муку, картошку, забрали бензин, автомобили, теперь забирают лошадей. Завтра что заберут? Кое‑кто из них пустился в путь уже с полуночи. Шли, сгорбившись, опустив головы с непроницаемыми лицами. Сколько бы ни говорили они мэру, что все кончено и теперь хоть трава не расти, сами прекрасно знали, что земля должна быть распахана и урожай собран. Есть‑то надо. «А ведь было куда как неплохо, – думали они. – Немцы… свиные морды… А с другой стороны, война есть война… Господи! Сколько она еще продлится? Долго еще терпеть?» – бормотали потихоньку крестьяне, поглядывая на свинцовое грозовое небо.

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒