ИЮНЬСКАЯ ГРОЗА 7 страница

Господи, сколько народу! Жители, стоя у порогов, молча настороженно прислушивались, внимательно разглядывали толпу прибывших, тщетно пытались их сосчитать. Немцев появилось великое множество, они заполнили все улицы и переулки, их становилось все больше. После сентябрьского призыва деревня отвыкла от молодых мужских голосов и смеха. Ее захлестнула волна серо‑зеленых кителей, оглушил громкий иноземный говор, удушал запах здорового молодого пота, похожий на запах парного мяса. В каждом доме, в каждом магазине, в каждом кафе были немцы. Они звонко топали сапогами по красным кирпичным полам кухонь, просили поесть и попить. Сажали на колени детей. Пели, размахивали руками, шутили, улыбались женщинам. Они были счастливы, блаженно опьянели от своей победы, хотя еще не верили до конца, что поход благополучно завершился. Их безумное лихорадочное веселье обладало такой убедительностью, таким напором, что побежденные на мгновение позабыли про горе и гнев. Они смотрели на победителей в полном недоумении.

В крошечной гостинице Юбер по‑прежнему спал, а внизу все сотрясалось от криков и пения. Немцы, первым делом, потребовали шампанского: «Sekt! Nahrung!» – пробки полетели в потолок. Одни играли на бильярде, другие жарили на кухне большие розовые ломти мяса, и они скворчали на сковородке, распространяя чад. Солдаты в нетерпении опередили отправленную за пивом служанку и сами выкатили из погреба несколько бочонков. Молодой румяный блондин у плиты собственноручно готовил себе яичницу; его товарищ собирал в саду первую землянику. Два обнаженных до пояса юноши плескались, зачерпывая из ведер ледяную колодезную воду. Они молоды, они выжили, перехитрили смерть, они победили! И теперь брали полными пригоршнями все земные дары, упивались, наслаждались ими. Захлебываясь от переполнявшего их восторга, немцы быстро сбивчиво говорили, объясняли всякому на ломаном французском: «Мы долго идти, идти, товарищи падать, а мы идти». И нарочно шаркали сапогами. Топот, голоса, звяканье и скрежет доносились снизу, вплетались в сон Юбера: ему виделись недавние события, битва за мост у Мулена. Он заворочался, застонал, словно боролся с кем‑то невидимым, испытывая боль и страх. В конце концов очнулся в незнакомой комнате. Юбер проспал до позднего вечера. В открытое окно заглядывала полная луна. Мальчик удивленно протер глаза, дверь открылась, в комнату вошла балерина. Он забормотал слова благодарности, попросил прощения, что так бессовестно заснул.

– Вы, наверное, проголодались? – спросила она.

Да, он действительно до смерти хотел есть.

– Знаете что? По‑моему, вам лучше поужинать здесь, в моей комнате. Внизу такая сутолока, там полно солдат.

– Солдат? Неужели? – Он бросился к двери. – Ну, что они говорят? Где немцы? Мы их отбросили?

– Где немцы? Да здесь, внизу. Там полно немецких солдат.

Он отпрянул в изумлении, в испуге, так мечется застигнутая врасплох зверушка.

– Немецкие? Не может быть! Вы шутите!

Ничего другого не приходило в голову, и он снова прошептал дрожащими губами: «Вы шутите!» Она приоткрыла дверь; в комнату повалил густой едкий чад, послышались крики, смех, пение, громкий топот, радостный говор множества довольных и гордых собой людей; они расстегивали ремни, звякая пряжками, бросали на мраморные столики тяжелые пистолеты и каски; все были веселы, пьяны от счастья – сомнений не оставалось, это пировали победители. «Точно выиграли матч в регби», – подумал Юбер. Ему хотелось вслух проклинать их и плакать, но он сдержался. Кинулся к окну, выглянул. На улице солдат почти не осталось. Лишь четверо вышагивали в ряд, стуча кулаками во все двери и ставни с криком: «А ну, тушите свет!» Жители послушно гасили лампы. Одна только луна светила по‑прежнему, бросая яркие голубые блики на серые каски и черные дула автоматов. Юбер обеими руками ухватился за штору, судорожно прижался к ней лицом и зарыдал.

– Тише, тише, – с жалостью приговаривала балерина, легонько поглаживая его по плечу. – Слезами горю не поможешь, верно? Тут уж ничего не поделаешь. Плачь не плачь. Придут другие времена. Нужно только дождаться их, нужно жить, сейчас главное: дожить, выжить. Вы же смелый. Все бы сражались так! И вы так молоды. Вы еще ребенок.

Он помотал головой.

– Не ребенок? – прошептала она. – Взрослый? – Она умолкла. Вцепилась дрожащими пальцами с острыми коготками в плечо юноши, словно ощупывала добычу, прежде чем загрызть ее и утолить голод. И продолжала тихим изменившимся голосом: – Не надо плакать. Вы не маленький. Вы мужчина, а мужчину в горе всегда утешает…

Она подождала, но он не отвечал. Закрыв глаза, болезненно сжав губы, он тяжело прерывисто дышал. Тогда Арлет произнесла едва слышно: – Женская нежность…

В комнате, где спали младшие Периканы, устроился на ночлег и кот Альбер. Сначала он улегся в ногах у Жаклин на цветастом кретоновом покрывале и стал потихоньку его покусывать и царапать, оно очень вкусно пахло рыбьим клеем и чем‑то сладким, но тут вошла няня и согнала кота. Стоило ей отвернуться, он легко и бесшумно одним грациозным прыжком возвращался на покрывало, трижды она снимала его, в конце концов, он сдался, влез на кресло, спрятался под халатиком Жаклин и свернулся клубком. В комнате все спали. Мирно посапывали дети, с четками в руках задремала нянюшка. Кот замер; приоткрыв один хитрый зеленый глаз, он уставился на четки, мерцающие при лунном свете. Кота почти не было видно под розовой фланелью. Потихоньку одну за другой он высунул лапки, потянулся; под мягкой горячей шерсткой напряглись стальные мускулы, показались цепкие блестящие коготки. Он сжался в комок, весь напрягся и вспрыгнул к няне на кровать; некоторое время следил за ней в полной неподвижности; только кончики усов слегка подрагивали. Потом протянул лапку и тронул блестящие четки; они чуть заметно качнулись. Ему понравилось ловить когтями гладкие маленькие бусины; он сильней раскачал четки, они со стуком упали. Кот испугался и спрятался под кресло.

Вскоре проснулся и заплакал Эммануэль. Ставни и окна в комнате были распахнуты. Черепица на деревенских крышах поблескивала при луне, как рыбья чешуя. Спящий сад благоухал; серебряный лунный свет зыбился мягкими волнами, переливался в листве яблонь и вишен.

Кот важно выглядывал из‑под бахромы; при взгляде в окно на мордочке появилось мечтательное удивленное выражение. Альбер по своей молодости еще никогда не бывал в деревне. В городе теплый пьянящий запах июньской ночи был слабым, далеким, а здесь он бил коту в ноздри, так что у него топорщились усы, обволакивал, дурманил, томил, завлекал. Зажмурившись, кот принюхивался к острому и в то же время тонкому благоуханию, различил аромат отцветшей сирени, слегка отдающей тлением, запах древесных соков, ночной запах влажной земли; пряно пахло к тому же всякой живностью: птичками, кротами, мышами – шерстью, плотью, кровью добычи. Кот алчно зевнул и вскочил на подоконник. Неспешно прошелся по карнизу. Вот отсюда его позавчера грубо сдернула человеческая рука и бросила на кровать рыдающей Жаклин. Сегодня им его не поймать. Он посмотрел, далеко ли от карниза до земли. Ему ничего не стоило спрыгнуть отсюда, но он явно воображал себя героем и стремился преувеличить сложность предстоящего прыжка. Прижимая уши, он обмахнул карниз распушенным хвостом, с грозным победоносным видом оттолкнулся задними лапами и оказался на мягкой недавно вскопанной грядке. Кот застыл, приник носом к земле, вот теперь он в центре, в глубине, в самой сердцевине ночи. Земля – средоточие запаха; между камешками и корнями он еще не выветрился, не развеялся, не смешался с человеческими испарениями. Таинственный, горячий, многообещающий. Живой. Здесь прятались мелкие подвижные съедобные существа. Майские жуки, сверчки, полевки, жабы с плачущими звенящими голосами. Кот навострил уши – опушенные серебристой шерсткой треугольные ракушки, внутри гладкие, похожие на розовые цветы вьюнка. Прислушался к тихим ночным звукам, приглушенным, тайным, – он один мог их различить: вот затрещали прутики – птица шевельнулась в гнезде, оберегая птенцов; вот она почистила перья, поточила клюв о кору, поудобней сложила крылышки; жук расправил надкрылья; мышь заскреблась в норе. Кот слышал даже, как в земле прозябали зерна. Светящиеся желтые глаза видели во тьме спящих посреди листвы воробьев, синичек, большого черного дрозда и самку соловья. Самец не спал; его пенью вторили другие с берега реки, из далекого перелеска.

Впрочем, были и другие звуки, звуки стрельбы; они становились то глуше, то громче, то вообще стихали; им в ответ звенели стекла; иногда распахивались и вновь закрывались ставни, люди испуганно перекликались в темноте. Поначалу кот пугался каждого выстрела, шарахался, распушив хвост, муаровая шерсть на спине вставала дыбом, усы топорщились; но, постепенно, привык к почти непрерывному гулу, принимая его, должно быть, за раскаты грома. Альбер стал прыгать по клумбе, царапнул розу; она уже отцвела; одно дуновение ветра могло ее сбить и развеять: едва кот задел ее, на землю снегом посыпались белые душистые увядшие лепестки. Альбер ловко, как белка, во мгновение ока вскарабкался на верхушку дерева, обдирая кору. Птицы разлетелись в испуге. Кот раскачивался на ветке, будто бесстрашно исполнял дикий воинственный наглый танец, насмехаясь над небом, луной, землей, людьми и животными. Время от времени он разевал узкую хищную пасть и пронзительно мяукал, бросая вызов всем окрестным котам.

Весь курятник проснулся и затрепетал; на крыше голуби испуганно высунули головы из‑под крыла, чувствуя приближение опасности и смерти. Молодая белая курочка взобралась на край цинковой лохани, перевернула ее, испугалась и скорей побежала прочь, квохча от ужаса. Кот прыгнул в траву и затаился; он подстерегал добычу. Круглые желтые глаза светились в темноте; вблизи зашуршали листья. Птица стала биться в пасти, потом замерла. Альбер пил кровь из раны на птичьей грудке. С наслаждением слизывал горячие капли, смаковал их, зажмурившись. Не спеша вонзал когти в трепещущую нежную плоть, терзал ее, ломал косточки, наконец сердце птицы остановилось. Кот съел ее без спешки, умылся, вылизал хвост, прекрасный пушистый хвост, влажный и блестящий от ночной росы. Отныне кот был настроен вполне благодушно; мимо прошмыгнула землеройка, он ее не тронул. Высунулся крот. Альбер ударил его лапой по голове; потекла кровь, зверек упал замертво; кот, однако, не стал его есть, лишь брезгливо обнюхал. Теперь в нем проснулся голод иного свойства; он выгнул спинку, поднял голову и снова издал клич, хриплый и властный. На крыше курятника, изгибаясь в лунном свете, появилась солидная рыжая кошка. Короткая летняя ночь шла на убыль, побледнели звезды, запахло влажной травой и молоком; постепенно еще видимый из‑за леса розовый краешек луны растворился в тумане. Торжествующий утомленный кот, мокрый от росы, с травинкой в зубах, проскользнул в комнату, вспрыгнул на кровать Жаклин, и свернулся на теплом одеяле, поверх ее худеньких ножек. Он мурлыкал, словно закипающий чайник.

И тут раздался оглушительный грохот: взорвался пороховой склад.

Едва отзвучало эхо после взрыва порохового склада (вся округа взбудоражилась; задрожали окна и двери, обвалилась невысокая кладбищенская ограда), как над колокольней с треском взвилось высокое пламя. В нее угодил зажигательный снаряд. В одно мгновение запылала вся деревня. Занялось сено под навесами, солома на чердаках; падали деревянные балки, растрескивались кирпичные полы. Беженцы толпами выбегали из домов; местные жители поспешно раскрывали коровники и конюшни, чтобы спасти скотину. Лошади ржали, вставали на дыбы, ошалев посреди пламени и криков, упирались, били копытами в горящие перегородки. Корова бежала, неистово вертя головой, мыча от боли и ужаса: к ее рогам прицепился пук горящего сена, от него во все стороны разлетались искры. Цветы в садах казались кроваво‑красными. В мирное время люди справились бы с пожаром. Преодолев панику, собрались бы с силами; теперь несчастья сваливались одно за другим, и все потеряли голову. К тому же пожарных со снаряжением эвакуировали три дня назад. Спасения не было. «Где наши мужчины?! Мужчины бы потушили!» – рыдали крестьянки. Но взрослые мужчины еще не вернулись, а подростки носились кругами, вопили, суетились, создавая еще большую сумятицу. Беженцы плакали. Здесь же были Периканы, полуголые, растрепанные с закопченными лицами. Так же как после бомбежки на шоссе, все орали разом, заглушая друг друга, вся деревня стонала: «Жан! Сюзанна! Мама! Бабуля!» Все звали, никто не отзывался. Парни, что догадались спасти из пылающих сараев велосипеды, ездили буквально по ногам. Однако странное дело, каждый в обезумевшей толпе был убежден, что сохранил хладнокровие и сделал все что мог. Мадам Перикан держала на руках Эммануэля, за ее юбку цеплялись Жаклин и Бернар (Жаклин умудрилась, когда ее выдернули из постели, запихнуть кота в корзину, и теперь судорожно прижимала его к груди). Мадам Перикан повторяла про себя: «Слава Богу! Самое дорогое спасено!» Все деньги и драгоценности, зашитые в замшевый мешочек, были надежно спрятаны; она приколола мешочек изнутри к блузке и, пока бежала, чувствовала, как он ударяет ей в грудь. У нее хватило присутствия духа захватить меховое манто и чемоданчик со столовым серебром, лежавший в изголовье. И дети были здесь, все трое! Иногда ее сердце пронзала острая боль: два старших сына в опасности, Филипп и горячка Юбер. Побег Юбера привел ее в отчаяние; в то же время она им гордилась. Поступок безумный, совершенный вопреки материнской воле, но благородный, достойный настоящего мужчины. Филиппу и Юберу она ничем не могла помочь, зато трем малюткам! Своих малюток она спасла. По ее глубокому убеждению, материнский инстинкт подсказал ей накануне уложить их, не раздевая. Правда, Жаклин была без платья, в жакетке, надетой на голое тело, но все равно ей тепло и она не простудится. Как бы она замерзла в ночной рубашке! Бернар одет полностью, даже беретик не снимал. Сама мадам Перикан выскочила без чулок, в красных домашних туфлях на босу ногу и, стиснув зубы, вцепившись в малыша, который со страха даже плакать не мог, только таращил глазки, продиралась сквозь толпу охваченных паникой беженцев, абсолютно не соображая, куда идет. В небе над ними носились бесчисленные самолеты (в действительности их было два) и зловеще гудели, как шершни.

Она твердила без устали: «Господи, только бы нас больше не бомбили! Господи, только бы не бомбили! Только бы не бомбили!» Одни и те же слова всплывали в ее помраченном сознании. Она машинально говорила вслух: «Жаклин, держись за меня, потеряешься! Бернар, прекрати реветь! Ты не девчонка! Не бойся, мой маленький, все хорошо, мама с тобой!» А в душе по‑прежнему молилась: «Только бы нас не бомбили! Господи, пусть других, только бы не нас! Ты видишь, у меня трое детей! Сохрани их, Господи! Только бы не бомбили!»

Наконец она прошла всю узкую деревенскую улицу и оказалась в поле. Пожар остался позади. Пламя веером взвивалось над домами. Снаряд поджег колокольню на рассвете, с той поры прошел, наверное, час. По дороге ехали одна за другой машины; люди по‑прежнему бежали из Парижа, Дижона, из Нормандии, Лотарингии, вообще из Франции. Беженцы дремали. Изредка выглядывали наружу и равнодушно следили за всполохами вдали. Они столько перевидали! Вслед за мадам Перикан шла няня, казалось, она онемела от ужаса: шевелила губами, но ни слова не могла выговорить. Няня несла накрахмаленный плоеный чепец с муслиновыми лентами. Мадам Перикан с возмущением глянула на нее: «Право, нянюшка, неужели ничего более ценного не нашлось под рукой?» Старуха пыталась заговорить, но напрасно. Лицо исказилось от напряжения, побагровело, глаза наполнились слезами. «Боже правый! – вздохнула мадам Перикан. – Кажется, она сошла с ума! Что мне теперь делать?!» Но строгий выговор хозяйки принес няне чудесное исцеление. Она ответила, как всегда, почтительно, с затаенной насмешкой: «Вы, мадам, надеялись, что он сгорит? Для меня он большая ценность!» Этот чепец явился яблоком раздора между ними; нянюшка упорно отказывалась носить чепцы, подаренные хозяйкой. «А они бы ей пошли! Такие носит прислуга во всех хороших домах!» – сокрушалась мадам Перикан. По ее мнению, все слои населения должны носить знаки отличия, чтобы не вышло путаницы: висят же в магазине на всех товарах ценники. «Сразу видно, что эта верблюдица сама не стирает и не гладит!» – сердито говорила нянюшка на кухне. Дрожащими руками она водрузила своего любимого кружевного мотылька поверх высокого ночного чепца. Мадам Перикан глянула на нее, заметила, что няня какая‑то странная, а почему, не могла сообразить. Все казалось ненормальным. Словно в дурном сне. Она передала нянюшке Эммануэля, сказала резко и решительно: «Нам нужно выбираться отсюда!» Опустилась на насыпь и замерла в ожидании чудес. Чуда не произошло; однако на дороге показался осел, запряженный в тележку. Возчик придержал поводья, оглядывая мадам Перикан с детьми; тут в ней проснулось безошибочное чутье богатых, позволяющее определить: продается – не продается.

– Постой! – закричала она. – Где тут ближайшая станция?

– В Сен‑Жорже.

– А ехать до нее сколько, если тащиться, как ты?

– Эва! Часа четыре будет.

– Поезда еще ходят?

– Говорят, ходят.

– Отлично. Едем. Иди сюда, Бернар. Няня, не уроните малыша.

– Нет, мадам, мне ведь туда не с руки. С обратной дорогой, это уж восемь набежит.

– Не обижу, – заверила возчика мадам Перикан.

Сидя в тележке, она прикинула, что если поезда ходят по расписанию, то через день утром она уже будет в Ниме. В Ниме… В старинном материнском доме. Будет спать в своей спальне, мыться в ванной; при одной мысли об этом, мадам Перикан едва не лишилась чувств от восторга. Но сможет ли она уехать? В поездах столько народа… «С тремя детьми меня всюду пропустят!» В качестве многодетной матери мадам Перикан всегда и везде занимала по праву, словно особа королевской крови, самое почетное место. И не в ее правилах было отказываться от законных привилегий, она напомнит о них любому. Она гордо сложила руки на груди и оглядела окрестность с видом превосходства.

– Мадам, а как же ваша машина? – скулила няня.

– Сгорела дотла.

– А чемоданы, а детские вещи?

Чемоданы ехали на грузовичке вместе с прислугой. За последнее время из них осталось всего три, с бельем.

– Пришлось ими пожертвовать, – тяжело вздохнула мадам Перикан, возведя очи горе. В то же время она с наслаждением думала об обширных шкафах в Ниме, полных драгоценного полотна и батиста.

Няня, у которой пропали окованный сундучок и сумка под свиную кожу, горько плакала. Тщетно мадам Перикан увещевала ее, упрекая в черной неблагодарности Создателю. «Опомнитесь, нянюшка, главное, вы живы, а остальное – пустяки!» Ослик шел потихоньку. Крестьянин вез их по проселку, срезая, но и здесь было полно беженцев. Около одиннадцати они приехали в Сен‑Жорж; мадам Перикан с семейством удалось протиснуться в поезд, идущий в сторону Нима. Здесь она услышала, что договор о капитуляции подписан. Некоторые не верили, но на следующий день прекратились бомбардировки и не слышно стало стрельбы. «Неужели все ужасы позади?» – понадеялась мадам Перикан. Еще раз осмотрела свое добро, «все, что ей удалось спасти», начиная с детей, кончая чемоданчиком. Положила руку на грудь, проверяя, на месте ли деньги и драгоценности. Да, она смогла при любых обстоятельствах не терять бодрости духа, мужества, хладнокровия. Не терять головы! Не терять… терять… Внезапно у нее вырвался сдавленный стон. Она откинулась назад, схватилась за горло и захрипела, словно от удушья.

– Бог мой, что с вами, мадам? Вам плохо? – всплеснула руками няня.

Мадам Перикан не могла говорить, но наконец выдавила с трудом:

– Нянюшка, ах, нянюшка, мы забыли…

– Что такое? Что забыли?

– Забыли про моего дорогого свекра, – и мадам Перикан ударилась в слезы.

Шарль Ланжеле провел всю ночь за рулем, ехал из Парижа в сторону Монтаржи, не избегнув общей для всех печальной участи. И, надо сказать, обнаружил немалую душевную силу. В харчевне, где он остановился позавтракать, толпилось множество беженцев, все они жаловались на всевозможные дорожные ужасы, призывая в свидетели окружающих, и Шарля в том числе: «Правда, сударь? Вы тоже видели? Нельзя сказать, чтоб мы преувеличили!» Но он сухо отвечал:

– Лично я ничего подобного не видел.

– Как? – изумилась хозяйка. – А бомбардировки?

– Ни единой, мадам.

– А пожары?

– Тоже ни одного. И даже ни одной автокатастрофы.

– Тем лучше для вас, сударь. Вам повезло, – сказала хозяйка, немного подумала и недоверчиво пожала плечами, словно говоря: «Ей‑богу, чудак какой‑то».

Ланжеле едва лизнул поданный омлет, вздохнул: «Несъедобен», – попросил счет и уехал. Ему доставляло недоброе удовольствие отказывать добродушным простецам в нехитрых радостях, за которыми они к нему обращались.

Им‑то казалось, что они задают вопросы из сочувствия друг к другу. Ничего подобного! Из любопытства. Да еще из низкопробного пристрастия к мелодраматическим ужасам. «Просто неслыханно, до чего мир вульгарен, до чего люди примитивны», – с печалью констатировал Шарли Ланжеле. Он всякий раз огорчался и негодовал, убеждаясь, что реальный мир состоит из несчастных, ни разу в жизни не обративших внимания на собор, статую, картину. Впрочем, и happy few[3] – Ланжеле льстил себя надеждой, что именно к этой категории принадлежит он сам, – повели себя в час испытаний столь же неумно и малодушно. Господи! Да как представишь себе, что каждый из них наговорит потом об этом «исходе», во что они превратят его своими рассказами! Шарли наслушался такого вранья. В голове еще звучали всевозможные голоса. Мяукала старая ломака: «Я не испугалась немцев, подошла к ним и сказала: «Господа! Вы в гостях у матери французского офицера, – они в ответ и слова не вымолвили»; басил низкий женский голос: «Пули вокруг меня так и свистели, а мне хоть бы что – я не боялась». Но все сойдутся в одном: рассказ каждого станет средоточием мыслимых и немыслимых ужасов. А он ответит рассказчикам: «Мне, как ни странно, показалось все очень скучным. Да, на дорогах было много народа, ну и что?» Он воображал изумление собеседников и с удовлетворением улыбался. Он нуждался сейчас в утешении. Стоило ему подумать о своей парижской квартире, и у него начинало болеть сердце. Он оборачивался тогда и с нежностью смотрел на ящики с фарфором, в них покоилось самое главное его сокровище. Беспокоила Ланжеле миниатюрная скульптурная группа Капо ди Монте, хорошо ли он обернул ее шелковой бумагой, достаточно ли положил стружек? К концу упаковочной бумаги оставалось маловато… А ведь такая красота: девушки, пляшущие с амурами и павлинами. Шарли вздохнул. Мысленно он сравнивал себя с римлянином, который бежит из Помпеи от лавы и пепла, бросив рабынь, дом, золото, но спрятав в складках туники статуэтку из обоженной глины или прижимая к груди вазу совершенной формы или прекрасный кубок. Шарли и радовала, и огорчала его непохожесть на других людей. Но он снизошел к этим другим людям, поглядев вокруг бесцветными глазами. Поток автомобилей не уменьшился, мрачные, встревоженные лица походили друг на друга как две капли воды. Жалкие существа! О чем они пеклись? О чем беспокоились? О еде? Питье? Шарли не давала покоя судьба Руанского собора, замков Луары, Лувра. Один‑единственный камень этих священных построек стоил тысячи человеческих жизней. Скоро Жьен. Осталось совсем немного. В небе появилась черная точка, с быстротой молнии у Шарли промелькнула мысль, что забитая беженцами дорога возле железнодорожного переезда может стать соблазнительной целью для вражеского летчика, и он мигом свернул на боковой проселок. Не прошло и нескольких минут, как вслед за напуганным Ланжеле хлынули и другие автомобили, не он один пожелал отъехать подальше от главного шоссе. Автомобили, тесня друг друга, резко поворачивали к противоположной обочине, мчались напрямую по полю, теряя на ходу багаж, матрасы, клетки с птицами. Шарли слышал позади себя шум и грохот, но не оборачивался. Он правил к густому зеленому перелеску. Там он и укрылся вместе со своей машиной, переждал некоторое время и поехал проселочной дорогой – двигаться и дальше по шоссе в самом деле было неразумно.

Опасности, грозившие Руанскому собору, отошли пока что на задний план; Шарли Ланжеле неожиданно ярко и выпукло представил себе, что грозит ему лично. Он попытался отвлечься от пугающих картин, но они, одна другой непригляднее, сменялись перед его мысленным взором, и его крупные, мягкие, с тонкими пальцами руки, вцепившись в руль, дрожали от ужаса. В местности, где он оказался, машин было гораздо меньше, мало было и деревень, другое дело, что он не мог понять, в каком направлении ему нужно ехать. Ориентировался Шарли всегда с большим трудом: привык ездить с шофером. С час он блуждал по окрестностям Жьена. И уже нервничал, боясь, что ему не хватит бензина. Вздыхал, покачивал головой. Он же предвидел, что все так и будет: Шарли Ланжеле не создан для грубой действительности. Тысячи мелких неурядиц обыденной жизни – непосильный для него груз. Машина остановилась. Бензин кончился. Он адресовал себе небольшой изящный поклон, отдал дань своему напрасному геройству. Делать было нечего, ночевать ему предстояло в лесу.

– У вас не найдется для меня канистры бензина? – спросил он проезжавшего мимо автомобилиста.

Тот отрицательно покачал головой, и Шарли горько усмехнулся. «Да, таковы люди! Жестокая раса эгоистов. Никто не поделится с собратом по несчастью коркой хлеба, бутылкой пива, жалкой канистрой бензина». Автомобилист обернулся и прокричал:

– В десяти метрах отсюда домишко…

Чей именно домишко – не долетело до Ланжеле, автомобилист уже скрылся за деревьями. Шарли огляделся, и ему показалось, что вдалеке он видит один или два дома.

«А как же машина? Я не могу оставить машину! – подумал Шарли в отчаянии. – Придется попробовать добыть бензин». Но дорога была пуста. Вскоре показалась еле ползущая, покрытая белой, как мел, пылью машина. Ее, будто мухи, облепили орущие и, похоже, сильно пьяные молодые люди, которые ухитрились ехать даже на подножке.

«Банда хулиганов», – содрогнувшись, подумал Ланжеле, однако обратился к ним самым любезным тоном:

– Господа, не найдется ли у вас немного бензина. Я не могу тронуться с места.

Машина затормозила, заскрежетав изношенными тормозами. Парни с издевкой уставились на Шарли.

– А сколько за бензин дадите? – наконец спросил один из них.

Шарли понимал, что нужно ответить: сколько захотите, но по натуре был скуповат, не хотел показаться богатым, чтобы не раздразнить мошенников, опасался, что его обманут.

– Я готов заплатить вам разумную цену, – ответил он высокомерно.

– Нет у нас бензина, – отрезал шофер стонущей развалюхи.

И она, заурчав, тронулась дальше по пыльному проселку, а Ланжеле отчаянно замахал руками, крича вслед:

– Погодите! Остановитесь! Назовите вашу цену!

Но ответа не дождался. И опять остался один. Однако ненадолго, с наступлением сумерек в ближайший лесок потянулись другие беженцы. Те, кто не нашел себе места в гостинице, угла в частном доме, потому что все вокруг было переполнено, решили заночевать под деревьями. «Точь – в‑точь летний лагерь в Элизабетвиле, – подумал Ланжеле с отвращением. – Орущие младенцы, запах пота, обрывки газет и пустые консервные банки». Какая‑то женщина плакала, кто‑то кричал, смеялся, отвратительные чумазые дети приближались к Шарли, и он прогонял их без единого слова, потому что не хотел неприятностей с родителями, одним только яростным взглядом. «Отребье Бельвиля, – бормотал он в ужасе. – Боже! Куда я попал?» То ли по воле случая именно здесь и оказались обитатели парижских трущоб, то ли воображение Шарля привело его в панику, но каждый мужчина казался ему законченным бандитом, а каждая женщина – проституткой и воровкой. Когда вечер сменила ночь, прозрачные июньские сумерки сгустились под деревьями в настоящую тьму с небольшими ледяными озерками там, где сквозь листву пробивался лунный свет. Каждый звук стал в потемках таинственным и пугающим: самолет в небе, припозднившиеся птицы, глухой взрыв вдалеке – то ли выстрел, то ли лопнувшая шина. Раз или два кто‑то бродил вокруг машины Шарли, кто‑то даже в нее заглядывал. Он слышал такие разговоры, что его прошибал холодный пот. Народ был настроен совсем не так, как хотелось бы… Говорили чаще всего о богачах, которые спасают свою шкуру и золото, запрудив дорогу автомобилями, а у бедного человека нет ничего, кроме своих двоих, на них и спасайся, а нет – подыхай! «Но сами‑то они, что бы ни говорили, на машинах, – думал Шарли, – и наверняка ворованных».

Он почувствовал несказанное успокоение, когда возле него пристроилась крошечная машинка, в которой сидели молодой человек и девушка, без всякого сомнения, гораздо более культурные, чем остальные беженцы, пристроившиеся в леске. Одна рука у молодого человека была слегка изуродована, и он не прятал ее, а выставлял напоказ, словно держал перед собой написанную крупными буквами надпись: «Призыву в армию не подлежит». Девушка совсем юная, хорошенькая и очень бледная. Они поделили между собой бутерброды и скоро задремали, сидя рядышком на переднем сиденье, плечо к плечу, щека к щеке. Шарли тоже попробовал заснуть, но усталость, возбуждение и страх отгоняли сон. Спустя час его молодой сосед открыл глаза, осторожно достал сигареты, постаравшись не разбудить девушку, и закурил. Заметил, что не спит и Ланжеле.

– Очень тут неудобно, – сказал он шепотом, наклонившись к Шарли.

– Очень.

– Ну ничего, ночь пройдет быстро. Завтра проселками я надеюсь добраться до Божанси, по шоссе ведь теперь не доедешь.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒