ИЮНЬСКАЯ ГРОЗА 6 страница

– На, допей, – сказала она возлюбленному.

Он возражал:

– Ну что ты, тебе самой мало!

Она протянула ему алюминиевую кружку с теплой жидкостью, отдававшей капустой. Он схватил ее дрожащими руками, припал к краю и стал пить большими глотками, не переводя дыхания. Допил до конца и выпрямился со счастливым вздохом.

– Так‑то лучше, а? – проговорил солдат.

Они узнали того, кто ночью прогнал их от вокзала. При утреннем свете его черты смягчились, он больше не был похож на жестокого центуриона. Габриэль вспомнил, что в кармане есть сигареты и протянул ему пачку. Мужчины молча курили, пока Флоранс с трудом натягивала туфли.

– На вашем месте, – наконец произнес солдат, – я бы поскорей сматывался. Немцы точно сюда заявятся. Странно, что до сих пор их нет. Впрочем, зачем им спешить, – прибавил он с горечью. – Им теперь до Байонны дойти – раз плюнуть.

– Вы думаете, все кончено? – робко спросила Флоранс.

Солдат не ответил и поспешно ушел. Они тоже поплелись потихоньку. Все прямо, прямо, пока не вышли из города. Ночью город казался безлюдным, сейчас из него потянулись беженцы, волоча свой скарб. Одни прибивались к другим, все старались держаться вместе – так испуганные животные после грозы ищут себе подобных и сбиваются в стадо. Солдаты, охранявшие мост, пропускали беженцев. Корты шли по мосту. Над ними сияло ясное небо ослепительной голубизны: ни облачка, ни единого самолета. Внизу струилась, сверкая на солнце, дивная река. На том берегу виднелся лесок с зеленой нежной свежей листвой, за ним открывалась дорога на юг. Внезапно лесок зашевелился и пополз им навстречу. Замаскированные немецкие танки и грузовики надвигались на них. Корт видел, как люди впереди вскидывали руки и скорей бежали обратно. Французские солдаты начали стрелять, немецкие автоматы застрочили в ответ. Оказавшись на линии огня, беженцы бросились врассыпную. Некоторые, обезумев, топтались на месте; одна женщина прыгнула с моста в воду. Флоранс впилась ногтями в руку Габриэля и заорала:

– Назад, бежим скорей!

– Нет, мост сейчас взорвут! – крикнул Габриэль.

Он схватил ее за руку и потащил вперед; внезапно его пронзила странная мысль, молнией обожгла: они бегут навстречу гибели. Он обнял Флоранс, рукой пригнул ей голову, закрыл полой ее лицо, как закрывают лица приговоренным к казни, и, весь дрожа, задыхаясь, буквально на руках перенес ее на другой берег. Хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди, он не чувствовал страха. Он был уверен, что невидимая рука хранит его, такого ничтожного, жалкого, маленького, настолько маленького, что грозная судьба не заметит его и пощадит, как буря щадит соломинку. Они одолели мост, пробежали под самым носом у немцев, мимо танков, мимо солдат в серой форме. Наконец, путь свободен, смерть осталась позади, и вдруг, нет, глаза их не обманули, они узнали ее, узнали: на опушке стояла их машина, – верные шофер и служанка не уехали без них. Флоранс выговорила только: «Жюли! Да наградит вас Бог!» Габриэлю голоса слуг показались странными и далекими, словно он понемногу выбирался из тумана обморока. Флоранс плакала. Понемногу, еще не веря в чудо, с большим трудом мало‑помалу приходя в себя, Габриэль понял, что ему вернули машину, вернули рукописи, что он цел, невредим и никогда больше не будет мучиться, голодать, как простой смертный, не будет героем и в то же время трусом, что он особое существо, защищенное от всех бед, – Габриэль Корт!!!

Юбер Перикан вместе с подобравшими его солдатами приехали в городок Мулен на берегу Алье. Они прибыли туда в понедельник, семнадцатого июня, в полдень. За это время к ним присоединилось немало добровольцев: жандармы, сенегальцы, бойцы расформированных частей, тшетно пытавшиеся не потерять боеспособности, стремившиеся к любым очагам сопротивления с отвагой отчаяния; и, наконец, такие же мальчишки, как Юбер, потерявшиеся во время всеобщего бегства или улизнувшие ночью из дому, чтобы «примкнуть к нашим войскам». Эта магическая формула передавалась из уст в уста в деревнях и на фермах. «Примкнем к нашим войскам, не дадимся немцам, окопаемся за Луарой», – повторяли один за другим все шестнадцатилетние. И появлялся такой вот розовый круглощекий мальчик с ломающимся голосом, пальцами в чернилах, приносил за плечами узелок с чистой рубашкой, политой материнскими слезами, и остатками вчерашнего ужина, в спешке завернутыми в свитер. Впрочем, три мальчишки пришли с отцами, ветеранами прошлой войны, которым возраст, старые раны и многодетность помешали уйти на фронт в сентябре. Командный пункт батальона расположился под каменным мостом у железнодорожного переезда. Юбер насчитал по дороге и на берегу в лагере около двухсот человек. По неопытности ему казалось, что врагу противостоит могучая армия. Он видел тонны мелинита на мосту, но не подозревал, что не хватает бикфордова шнура, чтоб его запалить. Солдаты молча трудились, потом спали на голой земле. Со вчерашнего дня они ничего не ели. К вечеру всем дали по бутылке пива. Юберу не хотелось есть, однако, выпив горького светлого пива с седой пеной, он почувствовал себя лучше. Пиво придало ему душевных сил. По правде сказать, он тут никому не был нужен. Он подходил то к одному, то к другому и робко спрашивал, чем помочь; ему не отвечали, даже не оборачивались. Он увидел, как два солдата несут к мосту солому и ветки; третий катил бочку смолы. Юбер поднял огромную ветку так неловко, что ободрал руку и невольно вскрикнул от боли. Этого, кажется, никто не услышал, но, дотащив ветку и бросив ее на мосту, он все равно сгорел со стыда, поскольку один из солдат сердито крикнул:

– Чего под ногами путаешься? Не видишь, что мешаешь, черт тебя дери?

Юбер поплелся прочь, оскорбленный до глубины души. Стоя неподвижно на берегу Алье, спиной к дороге, ведущей в Сен‑Пурсен, он наблюдал, как трудятся солдаты, но не понимал, зачем они все это делают. Солому и хворост, облитые смолой, вместе с пятидесятилитровой канистрой бензина собирались поджечь, чтобы не дать врагу сразу захватить мост; мелинит должен был взорваться от выстрела из 75‑мм орудия.

И так весь остаток дня, всю ночь, все следующее утро: часами пустое, томительное, бессмысленное, почти бредовое ожидание. По‑прежнему без еды и питья. Даже крепкие румяные крестьянские мальчишки побледнели от голода, почернели от пыли, словно бы в один миг повзрослели: волосы у них стояли торчком, глаза горели лихорадочным блеском, лица выражали страдание, упрямство и злость.

Только в два часа пополудни на противоположном берегу показались немцы. Та же моторизованная колонна, что проходила утром через Паре‑ле‑Моньяль. Юбер смотрел, раскрыв рот, как они мчатся к мосту на невиданной скорости – мирный деревенский пейзаж рассекала зловещая, смертоносная молния. Грянул выстрел, мелинит, который должен был преградить им путь, взорвался. Опоры моста, обломки, люди полетели в реку. Мимо Юбера пробежали солдаты.

«Вот оно! Мы атакуем!» – решил Юбер; и весь похолодел, в горле пересохло – те же ощущения он испытывал в детстве, когда слышал на улице военный марш. Юбер бросился вперед и едва не влетел в пылающий ворох соломы и хвороста, который успели поджечь солдаты. В рот и в нос лез черный дым от горящей смолы. Из глаз потекли слезы, он задохнулся, закашлялся и отпрянул. Его охватило отчаяние. У него нет оружия. Он не сможет драться. Пока все сражаются, он, никчемный болван, обречен стоять в стороне и бездействовать. Утешало лишь то, что другие тоже редко отвечали на вражескую пальбу. Сначала ему казалось, что они следуют какой‑то хитрой тактике, потом он понял: просто нет боеприпасов. «Но раз нам приказано защищать мост, значит, это необходимо. Мы выполняем важное задание, может даже, прикрываем отступление основных сил французской армии». Он ждал, что вот‑вот на дороге со стороны Сен‑Пурсена покажутся готовые к битве отряды, подоспеет подкрепление, им крикнут: «Ребята, не сдавайтесь, мы уже близко! Мы им покажем!» Или что‑нибудь еще более воинственное. Но никто не приходил. Вдруг Юбер увидел человека с окровавленной головой, тот шатался как пьяный, привалился к кусту, странно неестественно подогнул колени, прижал подбородок к груди, да так и остался сидеть, опираясь на ветки. Офицер повторял в ярости и отчаянии:

– Ни врача, ни фельдшера, ни санитара! Что мне делать с раненым?!

– Да был у нас тут, на окраине, плохонький лекарь, – сказал ему кто‑то.

– Господи! Что делать с раненым? Бросить придется.

Снаряды попадали в дома, полгорода пылало. День был ясный, солнечный, и при ярком солнце языки пламени казались бледно‑розовыми, почти прозрачными, дым столбом поднимался к небу, желтоватый, серый, пронизанный золотыми лучами.

– Отступают ребята, – сказал Юберу солдат, показывая на пулеметчиков, перебегавших железнодорожный переезд.

– Но почему?! – в ужасе крикнул тот. – Почему они больше не стреляют?

– Чем стрелять‑то?

«Катастрофа! Нас разбили! Я свидетель страшного поражения, страшнее даже чем Ватерлоо. Мы погибли, я больше не увижу маму, не увижу своих. Сейчас меня убьют», – в панике думал Юбер. Осознание безвыходности, странное равнодушие ко всему, отчаяние, мучительная усталость нахлынули на него. Он не слышал приказа отступать. Но треск автоматных очередей, вид солдат, бегущих под огнем, заставили его броситься прочь; перепрыгнув через ограду, он оказался в чьем‑то садике, где стояла пустая детская коляска. Тем временем бой продолжался. Хотя немцы‑победители уже бесчинствовали по всей Франции, здесь им по‑прежнему сопротивлялись – без оружия, танков и боеприпасов, – отстаивая клочок земли между железной дорогой и мостом. Внезапно в душе Юбера поднялась отчаянная отвага, похожая на безумие. Он позорно бежал и теперь должен вернуться на линию огня, к людям, что упорно не сдавались немецким автоматчикам, хотя у них были только незаряженные ручные пулеметы; вернуться и умереть вместе с ними. Он бросился обратно под пули, топча разбросанные по садику игрушки. Куда подевались хозяева? Убежали? Перелезая через металлическую решетку под градом пуль, он сотни раз мог погибнуть, однако спрыгнул на землю невредимым и пополз по дороге к берегу реки, обдирая в кровь локти и колени. Ему было не суждено исполнить задуманное. Он прополз полпути, и вдруг стрельба прекратилась. В одно мгновение стало невероятно тихо; Юбер опомнился. Заметил, что вокруг стемнело, почувствовал, что едва жив от усталости. Сел. Голова гудела, как колокол. Яркий лунный свет заливал дорогу, но Юбера укрывала широкая тень дерева. Пожар все еше бушевал; выстрелы смолкли.

Юбер боялся, что на дороге его схватят немцы, и пошел лесом. Иногда он останавливался в раздумье, понимая, что от них не спрячешься. Моторизованные колонны за пять дней одолели пол‑Франции. Затем, вне всякого сомнения, вторгнутся в Италию, Швейцарию, Испанию. Рано или поздно немцы его найдут. Юбер забыл, что на нем нет военной формы, что доказательств его участия в боевых действиях не существует. Он был уверен, что его возьмут в плен. Если раньше он всей душой стремился на фронт, то теперь с не меньшим упорством старался забыть прежние мечты, из‑за которых впервые в жизни так близко увидел мертвых, старался спрятаться, подальше убежать от горящих домов и разрушенных мостов. Он лихорадочно высчитывал, какое расстояние преодолеют немцы за ночь. Представлял, как они захватывают города один за другим, убивают и берут в плен, представлял, сколько им достанется трофеев: брошенное оружие, оставленные на дороге из‑за нехватки бензина грузовики и танки, наконец, замечательные противотанковые орудия, которыми Юбер любовался в журналах. Он дрожал от страха, полз на карачках под обстрелом, плакал один в поле, освещенном луной, но все еще не верил в победу немцев. Как не верит человек в смерть, пока молод и здоров. Солдаты просто отступили, они отдохнут и снова бросятся в бой. Он тоже будет сражаться. Будет… сражаться… «Разве я сражался? – вдруг подумал Юбер. – Я ведь ни разу не выстрелил». Его охватил отчаянный стыд, и он вновь заплакал, словно от мучительной боли. «Я не виноват, у меня не было оружия, что я мог сделать голыми руками?» Он вспомнил, как, выбиваясь из сил, тащил к мосту огромную ветку. Даже ветку поднять не смог, а хотел первым выбежать на мост, повести за собой отряд, броситься на вражеские танки, умереть, выкрикнув: «Да здравствует Франция!» Чувство безнадежности и усталость довели его до полного помрачения. Но внезапно сознание прояснилось, он занялся на удивление зрелыми размышлениями о глубинных причинах поражения, о судьбе своей страны, о смерти. Потом задумался о себе, о собственном будущем и мало‑помалу окончательно пришел в себя. «Черт подери, ну и задаст мне мама!» – подумал он, и его напряженное, бледное, за последние сутки осунувшееся, будто постаревшее лицо на мгновение осветилось широкой детской улыбкой, доверчивой и доброй.

Он набрел в поле на узенькую тропинку и пошел по ней. Словно бы и не было войны. Журчали ручьи, пел соловей, живые изгороди цвели и благоухали, колокол отзванивал часы, деревья шелестели нежной яркой листвой. Он вымыл руки, сложил их ковшом, напился, умылся и почувствовал себя лучше. Но сколько ни искал, плодов на ветках не обнаружил. Он знал, что они созревают позже, но был еще очень молод и верил в чудеса. Тропинка вывела его на проселок. Юбер прочел на указателе: «Крессанж, 22 километра». Оглянулся с недоумением, заметил невдалеке ферму, довольно долго простоял в нерешительности, потом направился к ней и постучал в ставень. Внутри послышались шаги. Женский голос спросил: «Кто там?» Он ответил, что заблудился и хочет есть. Ему открыли. В доме спали три французских солдата. Юбер узнал их. Они защищали мост близ Мулена. Теперь все трое лежали на спине, откинув головы, и храпели. Изможденные закопченные лица были неподвижными, будто мертвыми. Рядом вязала женщина, по полу скакал клубок, за ним охотился кот. Юбер так устал за неделю, что без сил опустился на стул, ему неприятно было смотреть на спящих, они выглядели нелепо в обыденной мирной обстановке. На столе лежали каски; солдаты облепили их листьями, чтобы ночью не блестели при лунном свете. Один из спящих очнулся и приподнялся на локте.

– Этих не встречал, парень? – Его голос прозвучал хрипло и глухо.

Юбер догадался, что речь идет о немцах.

– Нет, ни одного, – поспешно ответил он. – От самого Мулена.

– Видать, – продолжал солдат, – им уже и пленных не нужно. Слишком много у них этого добра. Оружие отберут, и катись.

– Видать, так оно и есть, – отозвалась старуха.

Наступило молчание. Юбер быстро ел принесенный старухой суп и сыр. Доел до конца и спросил:

– А дальше что вы будете делать?

Проснулся его товарищ. Они заспорили. Первый предлагал идти в Крессанж, второй не соглашался.

– Зачем? Они теперь всюду, всюду. – Второй солдат выглядел изнуренным, затравленно озирался, глаза выражали страдание и испуг, как глаза пойманной птицы. Он будто и в самом деле видел вокруг немцев, готовых его схватить. – Господи! После четырнадцатого года такой позор. – Усталый солдат горько и отрывисто рассмеялся.

Старуха невозмутимо продолжала вязать. Старая‑старая. В белом чепце с плоеными оборками.

– Я уж семьдесят годков на свете живу. Чего уж теперь, – проворчала она.

Юбер смотрел на них и слушал с ужасом. Они казались ему не живыми людьми, а всего лишь призраками, сошедшими со страниц учебника истории. Господи! Даже поражение в настоящем лучше, чем потухшая слава пропахшего кровью прошлого. Юбер выпил чашку черного обжигающего кофе, сглотнул немного гущи и поблагодарил хозяйку, он попрощался с солдатами и тронулся в путь, твердо решив, что будет в городке еще до полудня. Вероятно, оттуда он сможет отправить письмо родным и успокоить их, что жив и здоров. Около восьми утра в деревушке неподалеку от Крессанжа он остановился у дверей гостиницы, откуда доносился дивный запах кофе и горячего хлеба. Юбер почувствовал, что не может идти дальше, что от усталости буквально валится с ног. Он вошел и увидел, что в гостинице полно беженцев. Спросил, не найдется ли свободной комнаты. Никто не знал. Ему объяснили, что хозяйка скоро вернется: ушла за провизией, нелегко ведь накормить целое полчище голодных. Юбер вышел на улицу и увидел: на втором этаже у окна красилась женщина. Вдруг губная помада выскользнула у нее из рук и упала к ногам Юбера; он тотчас же ее поднял. Женщина высунулась, заметила Юбера и ласково улыбнулась.

– Как же мне теперь ее достать? – спросила она.

И протянула обнаженную белую руку. Крашеные ногти, блеснув на солнце, показались Юберу красными искрами. Белоснежная кожа и рыжие волосы ослепили его, будто яркий свет. Он скорей опустил глаза и пробормотал:

– Я… я могу принести ее вам, мадам.

– Да, пожалуйста, принесите, – отозвалась она.

И снова улыбнулась. Он вошел внутрь, миновал кафе, поднялся по темной лесенке и сквозь приоткрытую дверь заглянул в розовую комнату. Окно было занавешено простенькой шторкой из красного кумача, но благодаря шторе в комнате царил густой малиновый теплый сумрак, словно в лепестках розы. Дама пригласила его войти, она сушила лак на ногтях. Осторожно взяла помаду, вгляделась в его лицо и вскрикнула: «Боже, он вот‑вот потеряет сознание!» Юбер почувствовал, как его за руку подвели к креслу, хотя оно было рядом, усадили, подложили под голову подушку. Он не потерял сознания, но сердце бешено колотилось. Все плыло перед глазами, как бывает при морской болезни, его бросало то в жар, то в дрожь.

Он был порядком смущен и в то же время горд. Она спросила обеспокоенно:

– Вы устали? Ничего не ели? Что с вами, бедненький?

– Со мной все в порядке… Я просто шел от самого Мулена, мы защищали мост, – ответил он слабым голосом, слегка рисуясь.

Она удивилась:

– Сколько же вам лет?

– Восемнадцать.

– Вы солдат?

– Нет, я ехал с родными. А потом ушел от них. Я примкнул к войскам.

– Как это благородно! – воскликнула она.

Она восхищалась им, он добился, чего хотел, но почему – то краснел и не мог выдержать ее взгляда. Вблизи она оказалась не такой юной. Сквозь искусно наложенный грим проглядывали морщинки. Но фигура была стройной и изящной, а ноги просто великолепны.

– Как вас зовут? – спросила дама.

– Юбер Перикан.

– Господин Перикан, хранитель Музея изящных искусств, вам не родственник?

– Это мой отец, мадам.

Продолжая беседовать, она подала ему кофе. Она недавно позавтракала, и поэтому на подносе еще стояли сливки, кофейник и поджаристые гренки.

– Он, конечно, остыл. Но все‑таки выпейте чашечку. Вам станет лучше.

Он послушно отпил глоток.

– Сейчас внизу такое столпотворение, что прислуги не дозовешься, хоть целый день зови. Неужели вы из Парижа?

– Да. И вы тоже, мадам?

– Я парижанка. Была в Туре, но там бомбежки. Думаю перебраться в Бордо. Кажется, именно туда эвакуировали «Гранд‑опера».

– Вы певица, мадам? – почтительно спросил Юбер.

– Я балерина, Арлет Кораль.

До сих пор Юбер видел балерин лишь на сцене в Шатле. Он невольно бросил взгляд с любопытством и чувственным возбуждением на тонкие щиколотки и крепкие икры, обтянутые шелковистыми чулками. Он был необычайно взволнован. Его светлые волосы растрепались, одна прядь спустилась на глаза. Дама ласково отвела ее рукой.

– А вы куда теперь?

– Не знаю, – признался Юбер. – Мои близкие остановились в деревушке в тридцати километрах отсюда. Я хотел бы вернуться к ним, но там, наверное, немцы.

– Их и здесь ждут с минуты на минуту.

– Здесь?

Он вскочил в испуге и хотел выбежать из комнаты. Она удержала его со смехом.

– Полно, на что вы им сдались? Вы совсем еще мальчик…

– Но я сражался. – Ее слова глубоко задели Юбера.

– Да, конечно. Но никто им об этом не скажет, верно? – Она задумалась, сморщив лоб. – Послушайте. Вот что мы сделаем. Я поговорю с хозяйкой, и она отведет вам комнату. Меня тут все знают. Я несколько раз останавливалась в этой гостинице, она крошечная, но здесь отлично готовят. Вы поживете в комнате ее сына, он еще не вернулся с фронта. День‑два отдохнете и за это время напишете родным.

– Не знаю, как вас благодарить, – пробормотал он.

Она вышла. А когда вернулась, он спал. Чтобы поправить голову юноши, она обняла его за плечи и на мгновение припала к широкой груди, дышавшей спокойно и ровно. Арлет отвела со лба Юбера спутавшиеся золотые кудри, пристально вгляделась ему в лицо, и глаза ее зажглись хищным огоньком, будто у кошки, подстерегающей птичку.

– Малыш недурен, – разлакомилась она.

В деревне действительно ждали немцев. Одни при мысли о победителях испытывали мучительный стыд, другие – ужас, но большинство готовилось к их приходу с каким‑то испугом и любопытством, будто к невиданному зрелищу. Накануне начальство, почтовые служащие и полиция получили приказ эвакуироваться. Мэр остался. Старого невозмутимого крестьянина, страдающего подагрой, ничто на свете не могло вывести из равновесия. Мы, деревенские, и при немцах проживем! Около полудня в шумной общей комнате гостиницы появились приезжие и сообщили о капитуляции. Арлет как раз обедала. Женщины зарыдали. Мужчины заговорили о том, что ситуация неясная, сложная, во многих городах солдаты еще не сложили оружия, и мирное население присоединяется к ним. В целом сопротивлявшихся никто не одобрял: договор подписан, нужно сдаваться – другого выхода нет. Все кричали, не слушая друг друга. Была невыносимая духота. Арлет отодвинула тарелку и вышла в гостиничный садик. Она уютно расположилась в шезлонге с сигаретами и книгой. Неделю назад, выбираясь из Парижа, она почти обезумела от паники, но теперь, преодолев вполне реальные опасности, обрела хладнокровие и покой. Более того, на деле убедилась, что нигде и никогда не пропадет, что у нее исключительный дар при любых обстоятельствах обеспечивать себе максимум удобств и комфорта. Благодаря гибкому трезвому уму и находчивости она многого добилась на сцене и в отношениях с мужчинами, но до сих пор не подозревала, что способна справиться и с повседневными нуждами даже в самое неблагоприятное время.

Со снисходительной улыбкой она вспоминала, как когда‑то боялась лишиться покровительства Корбена. Они приехали в Тур, как раз когда город бомбили. Весь архив банка и все чемоданы Корбена были погребены под обломками, зато у нее бомбежка не отняла ни одного платочка, ни одного флакончика, ни одной туфельки. Она видела, как Корбена перекосило от страха, и с удовольствием предвкушала, что еще не раз припомнит ему военный эпизод. Как у него тогда отвисла челюсть! Хоть ремешком подвязывай. Слабак! Пока он суетился и мучился из‑за страшной неразберихи в городе, она раздобыла машину, бензин, и была такова. В то время как толпы жалких людишек ночевали в сараях и под открытым небом, она устроилась в деревенской гостинице, вкусно ела и отсыпалась. Даже могла себе позволить в трудные времена заботиться о других: вот, приютила славного мальчика, юного Перикана. Периканы… Уважаемое семейство, буржуа, нудные, зато богатые и с прекрасными связями: у них есть свои люди в высших сферах, и среди министров, и среди крупных магнатов, благодаря родству с Мальтетами, лионскими воротилами. Прекрасные связи. Она приглушенно вздохнула, представив, насколько теперь в обществе все изменится, сожалея, что недавно убила массу времени и сил на то, чтобы завлечь Жерара Заломон‑Вормса, родственника графа де Фюрьера. Столько хлопот, а к чему ей эта победа?

Арлет, наморщив лоб, разглядывала ногти. Созерцание десяти крошечных зеркальных поверхностей всегда наводило ее на размышления об отвлеченных материях. Ее любовники уже знали: если Арлет с недобрым задумчивым выражением уставилась на руки, значит, скоро вынесет суждение о политике, моде, искусстве или литературе, зачастую – проницательное и верное. Здесь в садике посреди бархатцев, над которыми жужжали шмели, собирая пыльцу, балерина задумалась о будущем. И пришла к выводу, что лично ей ничто не угрожает. Свое состояние она вложила в драгоценности – они дешевле не станут – и в земли: успела перед войной выгодно приобрести несколько участков на юге. Впрочем, все это мелочи. Главному ее достоянию – изворотливому уму, стройным ногам, красивому телу – может причинить ущерб только время. Мысль о преходящем времени не из приятных. Она вспомнила, сколько ей лет и сейчас же вынула из сумочки зеркальце, так суеверный человек хватается за талисман. Внимательно изучила свое лицо; еще одна неприятная мысль: без американского тонального крема не обойтись. А как его достанешь в ближайший месяц в провинции? Настроение у нее испортилось. Да полно! Полно! Волны на поверхности улягутся, а глубин буря не затронет. Любовь всегда в цене; на этой войне, как на любой другой, немало мужчин обогатится и будет готово щедро платить за удовольствия, поскольку деньги достались даром.

Господи, поскорей бы прекратился хаос! Пусть установится порядок, не важно какой; все войны, революции, великие исторические события нравятся мужчинам, зато женщинам… Да! Женщинам от них одно огорчение. Арлет не сомневалась, что все женщины согласились бы с ней: довольно слез, довольно громких слов и патетики! Мужчины, конечно, нельзя сказать, чтобы… Ну… Порой эти примитивные существа непредсказуемы. Но женщины, по крайней мере, за последние пятьдесят лет совершенно излечились от всякой романтики, стали практичными, абсолютно земными. Она подняла глаза и увидела, что хозяйка гостиницы высунулась в окно и куда‑то пристально вглядывается.

– Что там такое, мадам Гуло?

– Мадемуазель, – торжественно проговорила хозяйка, хотя голос ее дрожал, – это они. Они близко.

– Немцы?

– Да.

Балерина хотела было встать и выглянуть через ограду на улицу, но сообразила, что кто‑нибудь тогда займет ее место в тени, и осталась в шезлонге.

Впрочем, это еще не были немцы; на улице возник ОДИН первый немец. Вся деревня следила за ним сквозь щели запертых дверей, закрытых ставень, из круглых чердачных окошек. Он остановил мотоцикл посреди пустынной площади. Руки в перчатках, серо‑зеленая форма. Когда он запрокинул голову, из‑под каски выглянуло узкое розовое детское лицо. «Какой молоденький!» – зашептались женщины. Сами того не подозревая, они готовились встретить всадников из Апокалипсиса, неведомых страшных чудовищ. Немец оглядывался по сторонам, но людей на улице не было. В конце концов, из табачного магазинчика вышел продавец, ветеран Первой мировой, с крестом и медалью на лацкане поношенного серого пиджака, и направился к врагу. Некоторое время мужчины молча смотрели друг на друга. Потом немец вытащил сигарету и попросил огня на ломаном французском. Ветеран ответил на ломаном немецком, поскольку во время наступления в восемнадцатом году доходил до Майнца. Жители деревни затаили дыхание, в наступившей тишине было слышно каждое слово. Немец спросил, что это за деревня. Француз ответил. И дерзко задал встречный вопрос:

– Акт о капитуляции подписан?

Немец развел руками:

– Не знаем точно. Надеемся, подписан.

Всех поразили его простые человеческие слова, растерянные движения, со всей очевидностью подтверждавшие, что перед ними не кровожадный зверь, а обычный солдат. И в этот момент лед между крестьянами и захватчиками, между деревней и врагом был сломлен.

– Да он, кажись, не злой, – перешептывались женщины.

Немец как‑то неуверенно, в раздумье, приложил руку к каске, не то по‑военному отдал честь, не то помахал по – граждански, он улыбался, от холодности не осталось и следа. С любопытством оглядел дома с запертыми ставнями. Завел мотоцикл и уехал. Двери раскрывались одна за другой, жители деревни высыпали на площадь, обступили ветерана; тот неподвижно стоял, спрятав руки в карманы, и, нахмурившись, смотрел вдаль. Его осаждали противоречивые чувства: он с облегчением понял, что война окончилась, и с гневом, с обидой – что окончилась именно так; он вспоминал прошлое, страшился будущего. Его настроение, как в зеркале, отражалось на лицах окруживших его людей.

Женщины вытирали глаза, полные слез; мужчины молчали с настороженным упрямым видом. Дети вернулись к прерванным играм: мальчики снова кидали шарики, девочки прыгали в классики. Небо сияло ослепительной серебристой голубизной. В разгар солнечного июньского дня воздух дрожал и искрился, словно чистый прозрачный поток воды, и все краски становились насыщеннее и ярче.

Время шло, ничего не происходило. На дороге стало меньше машин. Стремительно проносились велосипедисты, будто их гнал сильный северо‑восточный ветер, который уже неделю дул в спину несчастным беженцам. К вечеру, на удивление всем, несколько автомобилей проехало в обратную сторону, к Парижу. Проводив их взглядом, жители деревни окончательно убедились в том, что капитуляция подписана. Все возвращалось на круги своя. Хозяйки мыли на кухне посуду, звякали кастрюлями; сухонькая старушка, шаркая, притащила травы для кроликов; девочка, что шла за водой к колонке, даже запела. Собаки катались в пыли и грызлись между собой.

Землю окутывали ласковые ясные сумерки, свет меркнущего заката нежно ложился на розы, колокол звал прихожан на вечернюю службу, удлинились синие тени; внезапно на дороге послышался глухой мощный непрерывный рокот, такого никто за последнее время ни разу не слышал; он непреклонно нарастал, заполняя пространство. К деревне приближалась колонна грузовиков. Вот теперь немцы действительно были здесь. Грузовики останавливались на площади, из них высаживались солдаты, подъезжали все новые грузовики, еще, еще и еще. Вскоре вся старинная пыльная площадь, от церкви до мэрии, заполнилась громадными серыми машинами, стоящими вплотную одна к другой; сверху на кабинах кое‑где торчали ветки, остатки маскировки.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒