ИЮНЬСКАЯ ГРОЗА 4 страница

Мадам Перикан прочла положенные молитвы и вышла из церкви. Она так щедро раздавала печенье, что его почти не осталось, и нужно было пополнить запасы. Она вошла в большой бакалейный магазин.

– Мадам, у нас ничего больше нет, – встретила ее продавщица.

– Как? Совсем ничего? Ни печеньица, ни сухарика?

– Совсем ничего, мадам. Раскупили все.

– В таком случае дайте мне фунт цейлонского чаю.

– Мадам, у нас в самом деле ничего нет.

Мадам Перикан обошла еще несколько магазинов, но продуктов нигде не было. В городе все смели беженцы. У привокзального кафе ее нагнал Юбер. Комнат он не нашел.

– Еды нет, во всех магазинах пусто! – с ужасом сообщила мать.

– По крайней мере, в двух я видел полно товара!

– Да ну? Неужели? Где же?

Юбер рассмеялся от души.

– В одном торгуют роялями, в другом – гробами.

– Как ты глуп, мой мальчик! – рассердилась мать.

– Если так пойдет дальше, жемчужные диадемы тоже вздорожают. Давайте, мама, запасем их.

В ответ мадам Перикан раздраженно передернула плечами. Тут она увидела Бернара и Жаклин. Они стояли в дверях кафе и раздавали всем подряд шоколад и сахар. Мадам Перикан накинулась на них, как тигрица.

– Сейчас же прекратите! Что вы делаете? Не смейте брать сладости! Жаклин, ты будешь наказана. Бернар, я все расскажу отцу. – Она за руки ташила перепуганных детей, а те не понимали, в чем провинились.

В своей правоте она стала несокрушимой, как скала. Христианское милосердие и гуманность, достижения нескольких веков цивилизации, слетели, будто ненужные побрякушки, осталась только жесткая внутренняя суть. Она с детьми – одна во враждебном мире. Она должна их кормить и защищать. Отныне все остальное перестало существовать для нее.

Морис и Жанна Мишо шли друг за дружкой по широкой дороге, обсаженной тополями. Впереди них, позади, справа и слева двигалась бесконечная череда беженцев. Время от времени дорога поднималась на небольшой холм, и оттуда они видели до самого горизонта, насколько хватало глаз, пестрый поток людей, шагающих по грязи и пыли. У самых везучих были тачки, детские коляски, тележки на неуклюжих колесах, сколоченные на скорую руку. Остальные сгибались под тяжестью сумок, изнемогая, волокли уснувших детей и скарб. Кроме бедняков, неудачников, робких слабаков, которых везде оттесняют, коль скоро они не умеют постоять за себя, пешком тащились также люди нерешительные и скупые – их до последнего отпугивала цена билета, путевые расходы, опасности. Но в конце концов паника заставила их тоже тронуться в путь. Никто не знал, от чего бежит: вся Франция в огне, гибель грозит повсюду.

Никто не знал, куда бежит. Каждый, упав без сил на землю, говорил, что не может встать, что лучше издохнет, что от смерти все равно не уйдешь, так хотелось полежать спокойно и отдохнуть. И каждый вскакивал на ноги, стоило пролететь самолету. Простым людям ведомы сострадание и бдительное деятельное участие; обычно они жалеют только своих, да еще нищих, но во дни всеобщей беды и нужды помогают любому товарищу по несчастью. Много раз толстые сильные тетки подхватывали Жанну Мишо, когда ей становилось невмоготу идти. И сама она вела за руки чужих детей, а ее муж тащил на плече чей‑то узел с бельем или нес корзину с картошкой и живым кроликом, единственным земным достоянием крошечной старушки, бредущей пешком из Нантера. Несмотря на усталость, тревогу и голод, Морис Мишо чувствовал себя почти счастливым. Человек необычного склада, он не придавал большого значения собственной персоне и не считал себя редкостным неповторимым созданием, каким в глубине души ощущает себя всякий. Он сострадал окружающим, но оставался зрячим и отстраненным. С его точки зрения, миграции человеческой массы – всего лишь закон природы. Несомненно, время от времени перемещения так же необходимы народам, как перегон – скоту. Как ни странно, эта мысль его утешала. Все вокруг были уверены, что только их, несчастных, преследует безжалостная судьба, он один помнил, что исходы бывали во все времена. Великое множество людей орошало кровавыми слезами эту землю, всю нашу землю; прижимая к груди детей, они бежали от врага, а позади них пылал родной город – разве кто‑нибудь скорбит о бесчисленных жертвах? Для потомков они – все равно что перебитые куры. Морис воображал, как перед ним встают унылые тени, склоняются, шепчут:

– Мы страдали, когда ты еще не родился. Чем ты лучше нас? Страдай и ты.

Тучная тетка рядом простонала:

– Ни с кем никогда не случалось таких ужасов!

– Что вы, мадам, такое случалось часто и со многими, – спокойно возразил он.

На третий день пути им впервые встретились солдаты в беспорядке отступающей армии. Французы бесконечно доверяли своим вооруженным силам и правительству; при виде солдат беженцы решили, что верховное командование незаметно стягивает остаток войск перед решающим сражением, вот почему небольшие отряды движутся по проселочным дорогам. Надежда придавала им сил. Солдаты молчали в ответ на расспросы. Все они были задумчивы и угрюмы. Многие спали в кузове грузовиков. Поднимая пыль, медленно ползли танки, утыканные ветками для маскировки. Среди увядших под палящим солнцем листьев виднелись бледные измученные лица с хмурыми сонными глазами.

Мадам Мишо вглядывалась в каждого, надеясь, что это ее сын. На погонах у встречных были совсем другие номера, однако ее преследовало наваждение: чье‑нибудь лицо, взгляд, голос казались ей до того знакомыми, что она цепенела, останавливалась, хваталась за сердце и шептала:

– Ох, Морис, ведь это же…

– Кто?

– Нет, мне показалось.

Но он видел ее насквозь. И говорил, качая головой:

– Бедная Жанна! Тебе повсюду мерещится наш сын.

В ответ она виновато вздыхала:

– Но ведь похож, правда?

В конце концов, они вполне могли встретиться. Ее сын, ее Жан‑Мари, живой невредимый, мог в любую минуту возникнуть перед ней и радостно ласково их окликнуть, она ясно слышала голос сына, мужественный и нежный: «Мама, папа, откуда вы здесь?»

Боже! Только бы его увидеть, обнять, прижаться губами к его щеке, обветренной свежей, заглянуть в его дивные живые зоркие глаза. Карие, с длинными густыми девичьими ресницами, они столько всего подмечали! Она с детства приучала сына видеть в людях забавное и трогательное. Она любила посмеяться и всех жалела. «У тебя, мамочка, диккенсовский юмор», – говорил сын. Как же они понимали друг друга! Им случалось злорадно, жестоко высмеивать обидчика, и вдруг какой‑нибудь его поступок, возглас, просто печальный вздох мгновенно обезоруживал их. Морис другой, более сдержанный, отстраненный. Она любила Мориса, восхищалась им, но Жан‑Мари был для нее… Господи, тем, о ком она мечтала, кем хотела бы стать, самым лучшим в ней, ее счастьем, ее надеждой… «Сыночек, маленький, любимый мой Жано», – думала она, называя сына так же, как называла, когда ему было пять лет и она осторожно брала его за уши, отводила назад его голову и щекотно целовала в шейку, так что он заходился от смеха.

Она устала от долгой дороги, и воспоминания стали расплывчатыми, сбивчивыми. Хотя ходок она неплохой: в молодости во время недолгих каникул они с Морисом часто бродили за городом с рюкзаками. Если не хватало денег на гостиницу, они брали с собой спальные мешки, еду и пешком отправлялись в путь. Так что она уставала меньше, чем большинство ее попутчиц, но нескончаемый калейдоскоп незнакомых лиц, что появлялись перед ней, плыли навстречу, затем удалялись и исчезали вдали, мучил ее сильнее физической усталости. «Мы все кружим в западне», – думалось ей. Машины в людском потоке оставались неподвижными, будто листья кувшинки на речной глади, – вода струится вокруг, но их удерживают невидимые стебли. Жанна отворачивалась, чтобы не видеть застрявших машин. Они отравляли воздух выхлопными газами, напрасно сигналили, оглушая пешеходов, – пропустить их было невозможно. Бессильная ярость на лицах водителей, их мрачная покорность судьбе согревали душу пешим беженцам. «Смотрите, – говорили они друг другу, – автомобили движутся медленнее нас!» Сознание, что и другим приходится не лучше, проливало бальзам на раны.

Беженцы держались вместе, группками. Никто не знал, почему прибился именно к этим людям, выходя из Парижа, но каждый старался не потерять из виду попутчиков, хотя даже не знал, как их зовут. Рядом с Жанной Мишо шла высокая худая женщина в стареньком потертом пальто и нелепых дешевых украшениях. Жанна рассеянно размышляла, для чего та, убегая из города, вдела в уши серьги с крупным фальшивым жемчугом и искусственными бриллиантами, нанизала на пальцы кольца с красными и зелеными стеклышками, приколола к корсажу брошь с желтыми стразами. Еще их сопровождали консьержка с дочерью; мать сухонькая и бледная, дочь плотная и румяная. Обе были в трауре; старушка показывала фотографию дородного мужчины с пышными черными усами и говорила: «Мой покойный муж. Он был кладбищенским сторожем». Их родственница, совсем молоденькая, беременная, везла коляску с ребенком. Стоило им встретить солдат, она тоже принималась с волнением вглядываться в лица. «Мой муж там», – говорила она. Там или, может быть, здесь, как знать? И Жанна сообщала ей доверительно, в который раз, впрочем, не сознавая хорошенько, что говорит: «И мой сын, и мой сын».

До сих пор они не попадали под обстрел. Когда приблизился самолет, они сначала ничего не поняли. Автоматная очередь, потом крики: «Ложись! Ложись! Спасайся, кто может!» Повинуясь инстинкту, они упали ничком на землю, и Жанна успела подумать: «Как, наверное, глупо мы выглядим!» Она не ощутила страха, но сердце билось так сильно, что она, задыхаясь, прижала руки к груди и привалилась к камню. Розовый вьюнок касался ее губ. Потом она вспомнила, как белая бабочка спокойно перелетала с цветка на цветок, пока они лежали вниз лицом. Наконец у нее над ухом раздался голос: «Все. Улетел». Она встала и машинально отряхнула юбку от дорожной пыли. Ей показалось, что никто не пострадал. Но вот они прошли несколько шагов и увидели погибших: двух мужчин и женщину. Тела изрешетило пулями, но лица по случайности остались неповрежденными. Обыкновенные неприветливые лица с застывшим выражением туповатого удивления, напряженного усилия постичь, что же произошло. Боже, как ясно читалось на них, что эти люди не готовы к смерти на войне, вообще не готовы к смерти. Женщина, судя по виду, за всю жизнь не произнесла ничего умнее, чем: «Лук‑порей опять вздорожал». Или: «Какая свинья здесь натоптала?»

«Мне же о них ничего не известно. Может быть, несмотря на низкие лбы и серые растрепанные волосы, они были на редкость сердечными и разумными. Мы с Морисом тоже кажемся со стороны жалкими нищими служащими. Все так, но в то же время по‑своему мы исключительны и драгоценны. Я точно знаю», – думала Жанна. И еще: «Зря погубили столько людей!»

Дрожащая, с лицом, мокрым от слез, она прислонилась к плечу Мориса.

– Пойдем, любимая, – сказал он и осторожно увел ее.

Оба думали: «За что?» Ясно, что до Тура им не добраться. Возможно, и банка больше не существует. Может, Корбен давно погребен под обломками. Со всеми документами. Ценными бумагами. Балериной. Бриллиантами жены. «А хорошо бы», – с неожиданной кровожадностью подумала Жанна. Между тем они по‑прежнему ковыляли по дороге в пыли. Идти вперед, положась на волю Божью, – вот все, что они могли.

Супругов Мишо с несколькими попутчиками в пятницу вечером подвезли на машине. Их подобрал военный грузовик. Всю ночь они ехали, скорчившись среди ящиков. К утру прибыли в городок, какой – они так и не узнали. Им сказали, что железную дорогу здесь не бомбили. И они по прямой доберутся до Тура. Жанна постучалась в первый же дом на окраине и спросила, нельзя ли умыться. На кухне было не протолкнуться, в мойке стирали другие беженцы, однако хозяева пустили Жанну в сад, и она умылась у колонки. Морис купил зеркальце на цепочке, повесил его на ветку и хорошенько побрился. Они почувствовали себя гораздо лучше и были готовы отстоять длиннейшую очередь за супом, который давали в казармах, и еще более длинную – за билетами в третий класс. Они как раз поели и шли через площадь к вокзалу, когда началась бомбежка. Вражеские самолеты последние дни постоянно кружили над городом. Безостановочно звучал сигнал воздушной тревоги. Сирены не было, звонил старый пожарный колокол; слабый смешной перезвон едва слышался за шумом машин, гулом прихлынувших к городу толп, криками детей. Приезжие на станции спрашивали: «Что? Воздушная тревога?» «Нет, отбой», – отвечали им, а через пять минут дребезжанье колокола раздавалось вновь. И все смеялись. В городе по‑прежнему торговали магазины, девочки играли на улице в «классики», собаки катались в пыли на площади возле древнего собора. Немецкие и итальянские самолеты спокойно кружили в небе, никто не обращал на них внимания, все к ним привыкли.

Внезапно один из них сменил направление и спикировал на толпу. Жанна подумала: «Он падает». Потом догадалась: «Нет, бомбит город, сейчас сбросит бомбу, мы пропали!» И безотчетно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Бомба накрыла здание вокзала, другая упала на полотно железной дороги. Стеклянная крыша разбилась вдребезги, осколки разлетелись по площади, калеча и убивая столпившихся людей. Матери в панике бросали детей, будто тяжелые ненужные сумки, и разбегались. Некоторые, наоборот, прижимали ребенка к себе так крепко, словно надеялись втиснуть его обратно в утробу, единственное надежное убежище. Убитая женщина подкатилась под ноги Жанне, и та узнала в несчастной свою попутчицу в фальшивых жемчугах. Разноцветные стразы поблескивали у нее на шее, на пальцах, из размозженной головы хлестала кровь. Жанна почувствовала, как горячая кровь окатила ей туфли, чулки, юбку. Хорошо, что некогда было разглядывать мертвых! Раненые звали на помощь из‑под обломков. Она попыталась вместе с Морисом и другими мужчинами разгребать завалы камней и стекла. Но не смогла. Не хватило сил. Она заметила, что по площади с жалобным плачем бегают дети, разыскивая матерей. Созвала их, отвела за руку ко входу в собор, оставила там всех вместе и вернулась на площадь. Если видела в толпе обезумевшую женщину в слезах, что металась из стороны в сторону, говорила спокойно и громко, так что даже сама удивлялась:

– Ваш малыш ждет у входа в собор. Идите туда. Все, кто потерял детей, идите к собору.

Женщины бегом бросались вверх по ступеням. Они рыдали, смеялись, испускали странные сдавленные нечеловеческие крики. Дети успокаивались гораздо быстрей. Они мгновенно переставали плакать. Матери уносили их, крепко прижав к груди. Ни одна не догадалась поблагодарить Жанну. Мадам Мишо пошла к вокзалу, там ей сказали, что город мало пострадал, но под бомбы попал санитарный поезд, который как раз подходил к платформе, зато пути в направлении Тура целы. Сейчас сцепят вагоны, и поезд тронется. Люди, позабыв про убитых и раненых, обхватывали шляпные картонки и сумки, будто утопающие – спасательные буйки, и спешили к поезду. Дрались за каждое место. Мишо увидели, как выносят раненых солдат. Давка была такой, что им не удавалось пробиться к носилкам и заглянуть в лица. Раненых грузили на спешно реквизированные гражданские и военные грузовики. На глазах у Жанны офицер подошел к машине, где ехали мальчики со священником. Она услышала, как он сказал:

– Мне очень жаль, господин аббат, я вынужден забрать у вас грузовик. Необходимо отвезти раненых в Блуа.

Священник кивнул детям, и те стали вылезать из кузова.

– Мне жаль, господин аббат, – повторил офицер. – Вы эвакуируете школьников?

– Сирот.

– Если хватит бензина, отошлю машину обратно.

Подростки, от четырнадцати до восемнадцати лет, с чемоданчиками в руках столпились вокруг священника. Морис потянул жену за рукав.

– Пошли?

– Нет. Подожди.

– В чем дело?

Жанна старалась разглядеть, кого несут на носилках сквозь толпу. Но толпа была плотная, рассмотреть раненых не удавалось. Рядом другая женщина тоже вставала на цыпочки. Ее губы двигались: она беззвучно молилась или твердила чье‑то имя. Женщина взглянула на Жанну.

– Все кажется, что твоего несут, верно?

Та в ответ вздохнула. Почему, собственно, ее сын, ее дорогой сыночек, должен оказаться здесь, среди раненых? Может быть, он в безопасности. Даже на самой страшной войне остаются заповедные области, огонь полыхает вокруг, но не трогает их. Жанна спросила:

– Вы не знаете, откуда пришел этот поезд?

– Не знаю.

– Много погибших?

– Говорят, в двух вагонах никто не выжил.

Наконец Жанна сдалась, и Морис увел ее. Они с трудом протолкнулись к вокзалу. Им приходилось перешагивать через булыжники, бут, груды битого стекла. Вот и уцелевшая третья платформа. Закопченный пригородный поезд, готовый везти их в Тур, мирно пыхтел, выпуская клубы пара.

Жана‑Мари ранило два дня назад; его везли на том самом, попавшем под бомбы санитарном поезде. На этот раз Жан – Мари уцелел, хотя вагон, где он ехал, загорелся. Он слез с полки, дошел до двери и почувствовал: от перенапряжения рана у него открылась. Он почти потерял сознание, когда его подобрали и уложили в кузов грузовика. Жан‑Мари лежал на спине, голова свесилась с носилок и при каждом толчке тяжело ударялась об угол пустого ящика. Три машины, нагруженные ранеными, медленно продвигались одна за другой по запруженной людьми, опасной из‑за частых обстрелов дороге. Над эшелоном кружили вражеские самолеты. Жан‑Мари на минуту очнулся от смутного забытья и подумал: «Вот так же пугаются куры, когда над ними кружит ястреб».

Он вспомнил деревенский дом кормилицы, в детстве он приезжал к ней на Пасху. Залитый солнцем двор, куры клюют зерно, роются в золе, вдруг костлявые руки старой кормилицы схватывают одну, связывают ей лапы, уносят, и через пять минут на землю с тихим неприятным бульканьем струится ручеек крови. Смерть пришла. «Вот и меня схватили, скрутили, понесли, – думал он. – Схватили и понесли. А завтра бросят в яму, голого, худого, похожего на ощипанного куренка».

Он так крепко ударился лбом о ящик, что застонал, у него не было сил кричать; на слабый стон обернулся сосед, легко раненный в ногу.

– Что, Мишо? Худо тебе?

«Дай мне пить, положи поудобней голову и сгони с глаза муху», – хотел попросить Жан‑Мари, но лишь выдохнул:

– Худо…

И снова закрыл глаза.

– Ничего, тебя вылечат, – пробормотал товарищ.

И тут начали бомбить эшелон. Мост через узкую реку обрушился; теперь они отрезаны от Блуа; нужно возвращаться, снова разгонять беженцев; в объезд через Вандом они доберутся до госпиталя ночью, не раньше.

«Бедные парни», – думал военный врач, глядя на Жана – Мари, который был ранен тяжелей остальных. Только что он сделал ему укол. И все‑таки они двигались вперед. Два грузовика с легко раненными врач отправил к Вандому, а шоферу третьего, что вез Мишо, приказал свернуть на проселок, чтобы срезать по короткой дороге. Но вскоре им пришлось остановиться. Кончился бензин. Врач пошел узнать, куда можно перенести раненых. Теперь они оказались в стороне от потока машин и толп беженцев. Врач поднялся на холм и увидел вдалеке в ласковых спокойных нежно‑голубых июньских сумерках сплошную темную массу, до него донеслась резкая какофония сигналов, голосов, он прислушался к зловещему глухому гулу, и душа у него тоскливо заныла.

Обернулся в другую сторону – там виднелась небольшая деревня. Она не опустела, но в ней остались только женщины и дети. Все мужчины ушли на фронт. В один из домов перенесли Жана‑Мари, других раненых устроили по соседству. Врач одолжил женский велосипед и сообщил, что едет в город за подмогой, бензином, транспортом – всем, что удастся раздобыть.

«Если парню суждено умереть, – думал он, бросая прощальный взгляд на Мишо, который лежал на носилках посреди деревенской кухни, в то время как женщины стелили ему постель и наполняли горячей водой грелку, – пусть лучше умрет на чистых простынях, а не в грязи на дороге».

Врач поехал в Вандом. Он крутил педали всю ночь, к утру прибыл в город и там попал в плен к немцам. Он так и не вернулся, поэтому деревенские женщины бросились за помощью в ближайшую больницу. Но больница была переполнена жертвами последней бомбардировки, у врачей и сестер хватало дела. Раненые так и остались в деревне. Женщины роптали: мужчин нет, они теперь сами и в поле, и со скотиной, а тут еще раненых навязали, ходи за ними!

Жан‑Мари в жару с трудом разлепил воспаленные веки. У его постели вязала желтая старуха с длинным носом, бормоча: «Знать бы, что и мой там ухожен не хуже этого, чужого». Сквозь забытье он слышал стук стальных спиц, по его одеялу скакал шерстяной клубок; в бреду ему показалось, что у клубка острые ушки и хвост, он попытался его погладить. Иногда к постели подходила молодая племянница хозяйки, с грубоватыми чертами, но такая румяная, свежая, с живыми ясными карими глазами. Как‑то она положила ему на подушку горсть вишен. Есть их было нельзя, он просто прижал их к пылающим щекам и ощутил облегчение, счастье.

Корты отправились из Орлеана дальше, в Бордо. Дело осложнялось тем, что они сами не знали хорошенько, куда едут. Вначале предполагали остановиться в Бретани, теперь устремились на юг. Внезапно Габриэль объявил, что вообще покидает Францию.

– Мы не выберемся отсюда живыми, – ответила Флоранс.

Не боязнь, не усталость, а злость, слепая безумная ярость мучила, буквально душила ее. Она считала, что Габриэль нарушил условия негласного договора. В конце концов, мужчину и женщину их возраста и социального положения объединяет не любовь, а деловое соглашение. Она доверилась ему, потому что надеялась получить взамен материальную и моральную поддержку, до сих пор он исправно выполнял свои обязательства; деньги и престиж были ей обеспечены. Но теперь Габриэль показался ей презренным и жалким.

– Что мы, скажи на милость, будем делать за границей? На что станем жить? Ты перевел сюда все деньги из лондонского банка. Дурацкая затея! Зачем, черт побери?

– Я был уверен, что Англия слабее. Неужели ты поставишь мне в вину веру в наше отечество и нашу военную мощь? И потом, что ты волнуешься? Я, слава Богу, везде знаменит! Не так ли?

Внезапно он умолк, выглянул наружу и отпрянул с отвращением.

– Ну что там опять? – простонала Флоранс, закатывая глаза.

– Эта мерзость…

Их как раз обгоняла машина. Флоранс мгновенно вспомнила: они стояли рядом ночью на площади в Орлеане: облупленный капот, за рулем мужчина в картузе, на заднем сиденье – женщина с младенцем и толстая тетка, голова обмотана тряпкой, в руках птичья клетка, – узнать нетрудно.

– Не гляди на них! – Флоранс едва сдерживала гнев.

Он в раздражении нервно забарабанил по несессеру с инкрустацией из слоновой кости и золота, что лежал у него на коленях.

– Если страшные события, поражение, исход лишены красоты, величия, одухотворенности, им нет места в истории. Немыслимо, чтобы всякая дрянь, лавочники, консьержи нытьем, пошлостью, сплетнями оскорбляли дух высокой трагедии! Нет, ты только посмотри на них! Посмотри! Они опять здесь! Клянусь, я не выдержу!

Он крикнул шоферу:

– Анри, нажмите на газ, ну же! Вы разве не можете обогнать этот сброд?

Шофер промолчал. Они то и дело останавливались, застревали в невообразимой сутолоке: кругом автомобили, велосипедисты, пешеходы. Габриэль снова видел прямо перед собой тетку с обвязанной головой. Густые черные брови, усики над верхней губой, крупные белые зубы оскалены в улыбке. Повязка вся в пятнах крови, из‑под нее торчит вата с налипшими темными волосами. Его передернуло от гадливости, и он отвернулся. Но та в самом деле ему улыбалась и даже попыталась завязать приятную беседу.

– Едва тащимся, а? – проговорила она светским тоном, когда опустила стекло и высунулась. – Хорошо еще, что по этой дороге едем! Чего только другие не натерпелись в той стороне, ведь их бомбили! Все замки Луары разрушены, сударь мой.

В конце концов она заметила, как холодно и враждебно смотрит на нее Габриэль. И замолчала.

– Неужели ты не замечаешь, что от них нет спасенья?

– Не гляди на них!

– Тебе хорошо говорить! Ужасно! Боже! Какие уродливые, подлые, отвратительные людишки!

Они подъезжали к Туру. У Габриэля давно сосало под ложечкой, он проголодался. Он и в Орлеане не взял в рот ни крошки. Обычно он повторял, что воздержен в еде, будто Байрон. Кроме фруктов, овощей и минеральной воды ему ничего не нужно; но раза два в неделю он должен был поесть очень плотно. И теперь как раз настал такой момент. Он умолк, закрыл глаза и застыл с выражением страдания на прекрасном лице; вот так же он застывал, когда в его мозгу формировались первые отчетливые сжатые фразы книги (он любил эти фразы, легкие, сухие, похожие на стрекоз; потом повествование становилось более напряженным, насыщенным, страстным, – этот этап он называл «звучанием скрипок», говорил: «Вот, зазвучали мои скрипки».). Но сейчас его занимало совсем другое. Он вдруг с невероятной отчетливостью представил бутерброды, которые ему предлагала в Орлеане Флоранс. Тогда они показались ему неаппетитными, раскисшими от жары. Такие славные кругленькие булочки с густым слоем гусиного паштета, и еще хлеб грубого помола с ломтиками огурца и латука, приятный кисленький на вкус. Он облизнулся, раскрыл сумку, но нашел только баночку пикулей и салфетку в жирных пятнах.

– Что ты ищешь? – спросила Флоранс.

– Бутерброды.

– Ни одного не осталось.

– Как? Я только что видел три штуки.

– Я все выбросила, майонез испортился, их есть нельзя. Надеюсь, мы поужинаем в Туре, – прибавила она.

Вдалеке показались предместья Тура, но машины встали; на перекрестке оцепление, приходилось ждать, пока проедут другие. Прошел час. Габриэль сидел бледный. Он уже мечтал не о бутербродах, а об овощном горячем прозрачном супе и пирожках, обжаренных в масле; ел их однажды в Туре, возвращаясь из Биаррица (ехал из Биаррица с любовницей. Забавно, позабыл, как звали ту женщину, как она выглядела, но хорошо запомнил вкус пирожков: жирное слоеное тесто, внутри запечен кусочек трюфеля). Потом стал думать о мясе: съесть бы огромный красный сочащийся кровью ломоть, сверху тихонько тает изящная ракушка масла, роскошь… Да, ему просто необходим ростбиф, бифштекс, на худой конец эскалоп или баранья отбивная. Габриэль тяжело вздохнул.

Прозрачные золотистые сумерки, не ветрено и не жарко, лучезарный день клонился к закату, тень ласковым крылом укрыла поля и дороги. Рядом лесок, и оттуда веяло спелой земляникой. Запах, едва различимый в задымленном воздухе, отравленном выхлопными газами. Машины слегка продвинулись вперед и въехали на мост. Женщины безмятежно полоскали белье в реке. По контрасту с этой мирной картиной ужас и странность происходящего ощущались еще отчетливей. Вдали махала крыльями мельница.

«Здесь, должно быть, клюет хорошо», – мечтательно произнес Габриэль. Два года тому назад на берегу австрийской горной речки, прозрачной и быстрой, он ел форель в пряном соусе! Мякоть форели под перламутровой голубоватой шкурой была нежной и розовой, как кожа младенца. А картошка, сваренная на пару! Простая обыкновенная картошка со свежим сливочным маслом и мелко нарезанной петрушкой! Он с надеждой глядел на приближающийся город. Ну вот, наконец, и въехали. Но стоило им высунуться из машины, как они увидели на улице длинную череду беженцев: те стояли и чего‑то ждали. Выяснилось, что еды в городе не купишь, и единственное, что получают голодные, – это бесплатный суп.

– Мы ждем с четырех часов, малыш плачет, это ужасно, – пожаловалась Габриэлю и Флоранс хорошо одетая женщина с ребенком.

– Ужасно, – повторила за ней Флоранс.

– Напрасно ждете. Они закрылись. Ничего больше нету, – проговорила позади них тетка с обвязанной головой.

И отмахнулась от возражений.

– Нету, нету, ничего не осталось. Хлебной корки не дадут. Невестка моя в прошлом месяце родила, кормит мелкого грудью, а сама второй день голодная. А еще твердят: рожай детей! Беда! Рожай детей! Насмешили!

Люди в очереди помрачнели и стали перешептываться.

– Нету, нету у них ничего. Говорят: «Приходите завтра!» Как же! Немцы близко, этой ночью войска отступят.

– А в центре города вы были? Может быть, там что‑нибудь найдется?

– Скажете тоже! Все бегут, город, почитай, вымер. Какие уж тут припасы, лишь бы ноги унести!

– Это ужасно, – снова простонала Флоранс.

Она так растерялась, что заговорила с пассажирами разбитой машины. Молодая женщина с младенцем была бледна как смерть. Тетка сердито покачала головой:

– Ужасно? Вам‑то что сделается! Вы при деньгах. Простым людям тяжелее вашего приходится.

– Что нам делать? – Флоранс в отчаянии обернулась к Габриэлю.

Он кивнул, мол, отойдем в сторонку. И быстро пошел прочь. Взошла луна, и теперь он ясно различал дорогу, хотя все ставни были закрыты, все двери заперты, свет везде погашен, и никого вокруг.

– Не слушай глупцов, – тихо сказал он. – За хорошие деньги можно добыть еду всегда и всюду, уж поверь мне. Глупцы в панике разбегаются, а хитрецы тем временем припрятывают съестное. Нужно только разыскать хитрецов.

Он остановился.

– Улица Парэ‑ле‑Моньяль? Вот мы и пришли. Года два назад я обедал в этом ресторанчике. Хозяин меня помнит. Подожди здесь.

Он забарабанил в запертую дверь.

– Откройте, откройте, милейший, – крикнул он властно. – Встречайте старого друга!

И чудо свершилось! Послышались шаги, в замке повернулся ключ, испуганный человек высунулся в щелку.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒