Annotation 52 страница

Екатерина II называла его «сумасшедшим Федькой» и держала за придворного шута, который ее веселил. Подобный образ нравился и ее сыну Павлу I. В его правление Ростопчин стал действительным тайным советником и членом Коллегии иностранных дел.38 Как известно, Павел решил заключить мир с Францией (это было заслугой консула Бонапарта). Меморандум от 2 октября 1800 г. обозначил внешнюю политику России в Европе до самой смерти царя. Даже мои коллеги-исследователи зачастую забывают, что идея торговой блокады Англии (которая терроризировала континентальные державы господством на морях) не была изобретена Наполеоном: о ней ранее задумывалась Екатерина II, а Павел I и Директория (правительство Франции перед приходом к власти Наполеона) уже предпринимали в этом направлении конкретные шаги (но не имели реальных возможностей для масштабного осуществления проекта). Для устройства морского эмбарго против Великобритании было даже поручено заключить военный союз со Швецией и Пруссией, но вскоре английское правительство, воспользовавшись придворной оппозицией в России, оплатило убийство Павла — и вектор внешней политики России сменился, а Ростопчин попал в опалу.

Вплоть до 1812 года он прожил в своем имении Вороново, где развлекался написанием разного рода фривольных комедий (которые после прочтения сжигал) и весьма шизоидного свойства публицистическими сочинениями. Известный пример — это памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце» (1807 г.): разухабистое обличение склонности русских дворян к галломании и прославление русских «исконных» добродетелей. Позже екатерининский шут продолжит свою графоманию уже в жанре «афишек» — истероидных призывных листовок, выражающих ненависть к французам.39

Характерная фраза этого исторического персонажа: «Господи помилуй! да будет ли этому конец? долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворив молитву и, плюнув, сказать французу: „Сгинь ты, дьявольское наваждение!..“» Таким образом, христианские ценности понимались как ненависть к другой нации, и звучал призыв плеваться после молитвы. Комично то, что буквально через несколько лет (в 1815 г.) Ростопчин уедет из России в Европу, в 1817 году на несколько лет поселится в Париже, где его жена и дочери откажутся от православия и примут католичество.40

Однако сумасшедшие авторы агрессивных записок были любы императору Александру. Готовя войну, царь вернул всеми забытого «сумасшедшего Федьку» из опалы — и в мае 1812 г. назначил аж генерал-губернатором Москвы! Уже во время кампании ростопчинские афишки выпускались большими тиражами: их расклеивали по заборам и домам, но тиражи компенсировались тем, что абсолютное большинство их аудитории было неграмотным… Серьезным провалом в деятельности градоначальника стало то, что он поздно спохватился начать эвакуацию казны, архивов и арсенала (и, кстати, населения…), поэтому большинство материальных и культурных ценностей либо сгорело в пожаре, либо досталось неприятелю. Во время первых двух месяцев войны он беспрестанно писал агрессивные афишки, интриговал в частной переписке, обещал созвать «московскую силу» для защиты города — и встать во главе ее, но в итоге, когда Наполеон приблизился, Ростопчин окончательно потерял голову, приказал полицмейстерам все спалить (об этом речь пойдет дальше), а сам, прихватив шкатулку с деньгами, бежал. Во время этого бегства он был застигнут у своего крыльца толпой горожан (не дождавшихся его у трех горок) — и, чтобы отвлечь их внимание, приказал убить невинного человека!41

То, что именно такой человек был назначен царем (не более психически адекватным) главой Москвы, стало для города и его жителей трагедией. Верил ли Ростопчин всерьез в идеи собственной графомании, ненавидел ли французов на физиологическом уровне? Безусловно, нет. Это легко доказывается тем, что он уехал во Францию — и с большим удовольствием жил там несколько лет (а до этого всю жизнь обитал в доме, обставленном французской мебелью, французскими книгами, гравюрами и т. д.). И даже в самый день своего бегства со шкатулкой из Москвы он приказал убить русского студента (М.Н. Верещагина), а не другого, также случайно и без оснований задержанного, но француза. Его сочинительство было самодурством, происходило от переизбытка энергии и недостатка ума. Однако подвижный язык графа выдавал иногда запоминающиеся перлы — к примеру: «Неловко выходит — Императорский театр, да без публики. Купить мужиков, тысяч эдак две, чтобы каждый день зал заполняли».

После ухода армии Наполеона и возвращения в сожженный им город Ростопчин был ненавидим москвичами — и вскоре перебрался в Петербург, но и там высшее общество враждебно отнеслось к варвару-поджигателю. В итоге он вернулся в свое имение. Еще в 1812 году у него стали выпадать волосы, вскоре он полысел; его мучило разлитие желчи, нервные припадки и обмороки. Вскоре усилился геморрой — и в 1815 г. он уехал лечиться в Карлсбад. Замечу, что для меня остается научной загадкой: зачем такому верующему человеку понадобилось лечение за границей, почему он не обратился к молитве, к батюшке? Затем поджигатель Москвы шесть лет (с 1817 г.) прожил в Париже — и только в 1823 году вернулся в Россию, где его разбил паралич, и вскоре Ростопчин помер.

И снова мы возвращаемся в год 1812-й! Несмотря на то, что Ростопчин разглагольствовал про «исконные» русские добродетели, простых москвичей, «московский народ» он называл «чернью», «готовой к мятежу».42 Он постоянно рыскал по городу в поисках заговоров, рассылал шпионов. Ростовского уездного предводителя из-за недоверия к населению России в целом он увещевал «внутренних вооружений поселян… совершенно избегать».43 Он писал: «Начало будет грабеж и убийство иностранных, а после бунт людей барских, смерть господ и разорение».44 Он требовал, «чтобы народ занимался свойственными ему упражнениями, отнюдь не рассуждая о военных обстоятельствах».45 Надо заметить, что в отношении боязни восстания народа против существующего режима Ростопчин оказался прозорлив: и начавшаяся в 1812 году гражданская война это доказала. Крестьянские бунты охватили литовские области, Вологодскую, Новгородскую, Пермскую, Смоленскую, Тамбовскую и другие губернии. «Помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих».46 В Пермской губернии, кроме того, волновались заводские крестьяне, которые «оказали неповиновение как содержателям заводов, так и властям земского начальства» (и волнения распространились на 500 верст в окружности — это не какое-нибудь небольшое «Бородинское» поле!).47 Чудовищный размах приобрели грабежи и разбои. Современник свидетельствует, что в Москве «грабители ходили тысячами». Тамбовская губерния была полна грабителями, которые разоряли многих.48

Но паранойя Ростопчина касалась не только низов. Он боялся даже того, что и сенаторы перейдут на сторону Наполеона: «Я весьма озаботился тем, чтобы ни одного сенатора не осталось в Москве, и тем лишить Наполеона средств действовать на губернии посредством подписаний или воззваний, выходивших от сената».49

Население и чернь он боялся, но, когда Москву уже оставляли Наполеону, все же приказал в отместку гениальному победителю выпустить из тюрем уголовников-колодников. Как я уже говорил, главнейшим провалом «сумасшедшего Федьки» на посту генерал-губернатора стало то, что он не смог вовремя произвести эвакуацию. Поэтому даже после пожара абсолютное большинство необходимых армии Наполеона продуктов прекрасно сохранились: ведь они находились в ледниках под домами, а также были зарыты жителями в последние дни вокруг построек. Из письма маршала Л.Н. Даву жене от 30 сентября 1812 г.: «Несмотря на пожар, мы находим огромные ресурсы для продовольствования войск. В этом отношении чудовища… разрушившие город, не достигли цели». Он же — в письме от 4 октября: «Мы оправились и отдохнули с тех пор, как мы здесь, даже больше, чем могли бы рассчитывать. С каждым днем мы выигрываем во всех отношениях».50

Другой участнику похода свидетельствует: «Мы собрали массу запасов всякого рода, которые ежедневно увеличиваются благодаря открытиям солдат в погребах сгоревших домов. По очень понятной предосторожности русские, уезжая, замуровали входы в эти погреба, спрятав там все наиболее ценное. В подвалах находили кучи всяких вещей: муки, водки, оружия, шерстяных материй, книг в великолепных переплетах, мехов на разные цены. Церкви были тоже полны запасами».51

Сложно даже оценить масштабы преступной бездарности Ростопчина, который оставил врагу огромные арсеналы оружия (которым Наполеон укомплектовал свою армию). Согласно официальной архивной ведомости: 156 орудий, 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов, 108 712 единиц чугунной дроби, 608 старинных русских знамен и больше 1000 штандартов, булав и военных доспехов (и т. д.).52 Вместо этого все подводы были заняты вывозом «огнегасительного снаряда».53 Таким образом, чтобы вывезти пожарные инструменты, Ростопчин не только не вывез арсенал и исторические реликвии, но и отнял подводы у несчастных русских раненых, которые остались и заживо сгорели в городе!

Однако продолжим. Давайте разберемся: почему же враг получил 74 974 ружья и 39 846 сабель? Ответ прост: москвичи предпочли покинуть город или покориться врагу, но не защищать свой город. А что же делает автор залихватских «афишек» — генерал-губернатор? Он тоже не собирается возглавить сопротивление. Вместо спасения жизней русских солдат он использовал кареты следующим образом: по его собственному показанию, вывез 130 тыс. рублей «экстраординарных сумм» и 630 рублей «собственно ему принадлежащих». Кроме того, он послал на дачу в Сокольники камердинера забрать портреты жены и Павла I.54

Ростопчин бежал не как дворянин, не как военный, не как глава города, а подобно бандиту, скрывающемуся от полицейских. Он собрал ценности в шкатулку и готов был к побегу, но во дворе собралась толпа простонародья и пьяного отребья (вспоминается: «агрессивно-послушное большинство»). Современный исследователь Л.М. Портной так описывает ситуацию: «Толпа, возмущенная известием о сдаче Москвы, в любое мгновение могла взорваться. И должна была взорваться. Оставалось направить народный гнев в нужном направлении. Граф Ростопчин разыграл кровавую драму. Последовавшие события стали самым темным пятном в биографии нашего героя.

…Прежде чем выйти на крыльцо, граф Ростопчин распорядился вывести под конвоем во двор Михаила Верещагина (простой студент, арестованный по клеветническому доносу — прим. мое, Е.П.)…

Генерал-губернатор вышел во двор к возмущенной толпе. Схватив за руку Михаила Верещагина, граф крикнул, обращаясь к простонародью: „Вот изменник! От него погибнет Москва!“ Несчастный Верещагин уже понимал, что его ждет. „Грех вашему сиятельству будет!“ — прошептал он, пытаясь остановить Ростопчина. Усилия его были тщетными, Верещагин был обречен.

Граф Ростопчин приказал вахмистру Бурдаеву: „Руби!“ Тот растерялся и стоял, не двигаясь. Тогда генерал-губернатор повторил приказ командиру эскадрона Гаврилову, пригрозив, что тот ответит своей головой, если не исполнит приказ.

Гаврилов скомандовал „Сабли вон!“, затем первым нанес Верещагину удар саблей, за ним ударил Верещагина палашом вахмистр Бурдаев. Молодой человек, обливаясь кровью, упал.

…Граф Ростопчин со своей свитой не успел покинуть двор, как опьяненная первой пролитой кровью толпа бросилась на израненного Михаила Верещагина. Его привязали ногами к лошади и поволокли. Толпа хлынула прочь со двора.

Еще живого Михаила Верещагина протащили волоком по Кузнецкому мосту, по Петровке, затем через Столешников переулок на Тверскую, оттуда в Брюсов переулок. Здесь несчастного юношу забили до смерти».55

И эти скотства творили «христиане»?! Запомните этот страшный маршрут по московским улицам, когда в следующий раз на «День города» будут вспоминать «славную пору 1812 года»! Не хватает только шизофренического лозунга, так популярного в наши дни «можем повторить»! Разве Наполеон и его армия могли даже в самых страшных снах вообразить подобную бесчеловечность? Итак, градоначальник убил чужими руками человека и позорно сбежал со шкатулкой. Кстати, о «Брюсовом переулке»… В период сталинщины, в самые годы активного обновления казенного мифа о событиях 1812 года, в ночь с 14 на 15 июля 1939 года известная советская актриса и жена В.Э. Мейерхольда (1874–1940) Зинаида Райх (1894–1939) была зверски убита неизвестными, проникшими ночью в ее московскую квартиру в Брюсовом переулке (нападавшие нанесли ей семнадцать ножевых ранений и скрылись). Это случилось спустя 24 дня после ареста самого В.Э. Мейерхольда (хотя и он своими доносами погубил многих людей…). Нужны ли этим «переулкам» иноземные враги?

Но продолжим. Участник событий 1812 года русский дворянин Николай Тургенев описывал убийство Верещагина с ужасом и стыдом: «Назначенный московским генерал-губернатором, Ростопчин запятнал свой патриотизм насилием и жестокостью. Накануне вступления врага в столицу он послал за одним молодым человеком, незадолго до этого заключенным им в тюрьму, и приказал привести его к своему дворцу. Здесь Ростопчин объявил собравшемуся народу, что это изменник, продавший город французам: „Я предаю его вашему мщению!“ — вскричал он. Голос из толпы ответил ему: „Мы не палачи“. Ростопчин, видимо торопившийся убежать и желавший поскорее покончить с человеком, вызвавшим его гнев, велел жандарму рубить несчастного. Этот приказ был понят как начало казни. Кровь тогда бросилась в голову толпе, которая с яростными криками ринулась на отданную ей на растерзание жертву, быстро прикончила ее и поволокла труп по улицам (а как же христианские заповеди?! — прим. мое, Е.П.). Какой-то чиновник Генерального штаба русской армии, возвращавшийся в город, положил конец этому возмутительному зрелищу, заставив убрать обезображенные останки, которыми натешилась ярость черни.

…После отступления французской армии отец жертвы попросил императора предать убийцу суду, изложив событие во всей его отталкивающей наготе. Александр пришел в ужас от поступка Ростопчина и велел произвести расследование по этой жалобе. Но Сенат, вынужденный обвинять в убийстве генерал-губернатора, наместника императора, оказался в таком затруднительном положении, что делу не дали хода и замяли его».56

Вот он, портрет правительства эпохи 1812 года: один совершил зверское преступление, другие замяли расследование. Поведение российских властей в период сдачи Москвы — это сплошной позор и преступление. Их можно было бы сравнить не с государственными лицами, а с шайкой древних азиатских бандитов, скотски расправлявшимися с невинными людьми, бросавшими без дозволения свои ответственные посты, «святыни» и убегающими, будто бы они не собственники, а всего лишь грабители, трусливо спасающиеся перед лицом законного хозяина. Или подобное и есть тот пресловутый «особый путь»? Не это ли та самая «загадочная» «âme russe»?

Вообще же в городе царила паника. Не лишним будет вспомнить и о другом историческом эпизоде: о панике и массовом бегстве населения — это события 16–19 октября 1941 г. в Москве, произошедшие из-за провала фронта советской обороны и быстрого приближения войск Вермахта к столице после поражения Красной Армии в Вяземской операции.

Из рапорта зам. начальника 1-го отдела охраны руководителей партии и правительства НКВД ст. майора госбезопасности Шадрина зам. наркома внутренних дел В.С. Меркулову:

1. Ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы привести все помещение в порядок и сжечь имеющуюся секретную переписку, оставлено не было.

2. Все хозяйство: отопительная система, телефонная станция, холодильные установки, электрооборудование и т. п. оставлено без всякого присмотра.

3. Пожарная команда также полностью вывезена. Все противопожарное оборудование было разбросано.

4. Все противохимическое имущество, в том числе больше сотни противогазов «БС», валялось на полу в комнатах.

5. В кабинетах аппарата ЦК царил полный хаос. Многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе и секретная, директивы ЦК ВКП(б) и другие документы.

6. Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен…

8. В кабинете товарища Жданова обнаружены пять совершенно секретных пакетов…57

Директор медицинского института В.В. Парин (1903–1971), как отмечалось в решении райкома, скрылся из Москвы со своими заместителями и кассой института, «оставив без руководства госпиталь с ранеными (около 200 человек), ряд клиник с больными, коллектив профессорско-преподавательского состава и студентов».58 Секретарь Союз писателей Александр Фадеев (1901–1956) докладывал, что автор слов «Священной войны» Василий Лебедев-Кумач (1898–1949) «привез на вокзал два пикапа вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался».59 «На Ногинском заводе № 12 группа рабочих в количестве 100 человек настойчиво требовали от дирекции завода выдачи хранившихся на складе 30 тонн спирта. Опасаясь серьезных последствий, директор завода Невструев вынес решение спустить спирт в канализацию. Группа рабочих этого же завода днем напала на ответственных работников одного из главков Наркомата боеприпасов, ехавших из города Москвы по эвакуации, избила их и разграбила вещи».60

Однако известно много случаев (о которых я лично узнал из уст живых свидетелей) и того, что парикмахерские были переполнены: женщины спешили сделать прически перед входом немцев… А теперь вернемся в незабвенный 1812 год.

Как узнал и как воспринял царь Александр известие о сдаче развлекающимся с малолетними девицами Кутузовым Москвы? Об этом нам рассказывает человек, который и доставил ему эту заслуженную новость — французский аристократ, эмигрировавший после революции — генерал-адъютант граф Александр Францевич Мишо де Боретур (Alexandre Michaud de Beauretour: 1771–1841): «Я был немедленно введен в кабинет государя. Увидев, вероятно, по грустному лицу моему, что я не приехал с утешительными известиями, государь сказал: „Вы, вероятно, привезли печальные вести, полковник?“ — „К несчастию, государь, весьма печальные, — ответил я, — Москва нами оставлена…“ — Как! Разве мы проиграли сражение…? (…) „Вступил ли неприятель в Москву?“ — „Да, государь, и в эту минуту она уже превращена в пепел. Я оставил ее объятую пламенем“.

При этих словах полились слезы из глаз монарха и затмили их. — „Боже мой, сколько несчастий! — сказал он, — какие печальные вести вы мне сообщаете, полковник!“

(…) Не подействовало ли это на дух войск? Не заметили ли Вы в солдатах упадка мужества?

(…) — Государь, сердце мое обливается кровью, но я должен признаться, что оставил армию, начиная от главнокомандующего и до последнего солдата — в неописуемом страхе…»61

Из процитированного документа среди прочего совершенно ясно следует, что Александр понял — Кутузов его обманул: теперь он знал, что Бородино русскими проиграно.

Но царь не всегда был столь плаксив. Когда речь шла не о его собственной шкуре (падение Москвы было для него весьма опасным), а о жизни его подданных, он ставил рекорды бесчеловечности. Так Александр критиковал Ростопчина за то, что он варварски убил студента Верещагина — вместо этого православный монарх предпочел бы иной по проформе вариант того же самого зверского преступления: «Его казнь была бесполезна, и притом она ни в коем случае не должна была совершиться таким способом. Повесить, расстрелять (напомню, что без доказательств вины — прим. мое, Е.П.) было бы гораздо лучше».62

Советские и российские авторы-фальсификаторы любят не просто выдумывать ложные концепции и определения, но и стараются подменять или избегать неудобных терминов. Так, о капитуляции и сдаче Москвы победителю они говорят как об «оставлении» (мягко, по-семейному…): еще смешнее называть наступающего на пятки убегающим русским Наполеона «проигравшим» Бородинский бой. Сами же русские офицеры-участники событий использовали именно термин «капитуляция» (он же подходит и просто по Толковому словарю русского языка). Отмечу, что русское командование умоляло французов дать своим разбитым войскам спокойно оставить город, обещая, что все пройдет при сохранении порядка (как мы знаем, то было наглым обманом — сожжение уже готовилось), но несогласованность действий в штабе Кутузова дала о себе знать.

Вот как об этом вспоминает генерал-лейтенант Сергей Иванович Маевский: «Но войска Наполеона вошли в Москву прежде, чем мы прошли. Польские уланы, наскакав на наших, рубили на вальтрапах их вензеля А, говоря: „Ту нима Александра, ту Наполеон“. Едва узнал о сем Милорадович, он без конвоя и без свиты едет к цепи неприятельской, которая устроилась против его и сквозь которые тащились огромные картежи войск и жителей. На запрос его, где неприятельский авангардный командир? Явился к нему Себастиани (Орас Франсуа Бастьен Себастьяни де Ла Порта: 1772–1851; корсиканец по происхождению, дипломат, в 1840 году стал маршалом Франции — прим. мое, Е.П.). После многих изъявлений дружбы, желаний и сожаления, Себастиани решительно приказал исполнить в точности условия капитуляции».63 При этом тот же Себастьяни весьма правомерно заявил: «Ежели завтра генерал ваш не прекратит напрасного кровопролития и не будет просить мира, тогда мы с вами сделаемся опять неприятелями, и вы будете готовы встретить меня».64

Но «завтра» русская армия без всякого мира просто растворилась в неизвестном направлении (потом ее остатки соберутся в Тарутине). У французов просили милосердно не трогать разбитых русских — и те наивно позволили себя обмануть.

Меня всегда отталкивала эта неприличная «гордость» авторов и вообще всех винтиков пропаганды за то, что русские в 1812 г. сумели: «заманить», «исчезнуть», «отступить в неизвестном направлении», возбудить лживыми воззваниями с религиозными тезисами желание невежественных (а их никто и не хотел учить грамоте) крестьян расправляться с безоружными, нападать обязательно из засады — и тому подобное. Восторг перед уничтожением собственных городов и сел, героизация обыкновенного звериного убийства голодных и безоружных людей, попытка выдать зиму и бездорожье за некий талант, а бессмысленную массовую гибель собственных солдат за нечто прекрасное и даже полезное — всё это, по моему убеждению, есть отвратительные признаки интеллектуального и, если хотите, морального падения и ущербности. Подобное можно рассматривать как анамнез и, одновременно, аутопсию — со всей обнаружившейся гнилью.

Нам важно видеть объемное, даже более чем «трехмерное» изображение Истории: поэтому я всегда напоминаю читателям о том, что предшествовало явлению или событию — и что случилось позднее, какие итоговые смыслы оказались сформулированы. Просивший корсиканского офицера о милости, серб по происхождению своего рода, генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825) впоследствии стал военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга.65 Во время восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года он был смертельно ранен пулей, выпущенной русским дворянином П.Г. Каховским (1797–1826) и штыком от князя Евгения Петровича Оболенского 1-ого (1796–1865). Это, по моему мнению, и есть один из множества символов гражданской войны в России — страны, в которой все слои общества были атомизированы и давно развивались с сильными уродствами своей исторической «генетики». Стоит подчеркнуть, что Милорадович возомнил себя имеющим право устраивать интриги государственного масштаба: вначале он требовал от армии присягнуть цесаревичу Константину, а когда тот наотрез отказался царствовать, Милорадович был вынужден срочно обратиться к тем же войскам с увещеванием присягнуть Николаю Павловичу. Почему же отказался Константин? Дело в том, что он панически боялся (военный… командир Гвардейского корпуса…), что его убьют свои же русские офицеры: «Меня задушат, как задушили отца» — истерично кричал он.66

Уточню: когда посреди подобного хаоса (к вопросу о комических игрищах любителей монархической идеи в России) великий князь Николай сам провозгласил себя императором — он совершил подлог, оформив это задним числом (на дату смерти своего брата Александра I), но в армии уже стали присягать Константину (и даже была отчеканена монета с его профилем). Все перечисленное стало формальным поводом к восстанию (то есть солдат и вообще жителей России много раз подставили — а затем и наказали!).67

Что ж это за страна такая, где русские офицеры убивают царя (а затем пьяные прыгают по трупу), его дети трусливо боятся своих сослуживцев, а «героев» войны 1812 года убивают в спину русские князья? И для довершения истории этой «духовности» я добавлю: на Сенатскую площадь генерал-губернатор Милорадович отправился из опочивальни юной балерины Е.А. Телешевой (1804–1857): этот видный русский православный генерал никогда не был женат, предпочитая менять любовниц-актрис (и не скрывал того).68

Но все сие было бы лишь их личным делом, если бы не побочные негативные эффекты. К примеру, знаменитая и одаренная балерина А.С. Новицкая (1790–1822) отказывалась исполнять второстепенные партии подле любовницы генерал-губернатора: тогда «герой войны 1812 года» лично набросился на артистку с угрозами упечь ее в «смирительный дом»: вскоре она скончалась.69 Это было самым настоящим убийством и большим скандалом в свете! Таковы факты биографии еще одного распиаренного «героя», «работающего» винтиком громоздкой машины мифа о «великом прошлом». Перед наполеоновскими солдатами этот кавалер орденов всевозможных «святых» (Анны, Георгия, Владимира, Андрея Первозванного и прочих) постоянно отступал (хотя в боях от пули не прятался, а картинно гарцевал) — зато смело угрожал слабой русской женщине. Я убежден, что о вышеизложенных фактах вы, мои уважаемые читатели, никогда ранее не слышали.

Любопытно, что 15-летний Каховский в 1812 году не последовал за остатками разбитой армии Кутузова — и остался в Москве, где много общался с победителями…

Итак, мы вернулись в 1812 год. В ту пору Милорадович славился своим импозантным поведением: он пытался пародировать (как всегда — копирование чего-то с «вражеского» Запада) образ И. Мюрата — и даже заигрывал в дружбу с ним самим в период свиданий на аванпостах (пока Наполеон руководил Европой из Москвы, Александр свистел в Петербурге, а Кутузов спал в Тарутине).

Важный вопрос: в каком состоянии и настроении русские солдаты оставляли Москву? Вновь обращаемся к очевидцу С.И. Маевскому: «все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления…»70 Настоящим позором обернулось повальное пьянство и мародерство. Отправляемся в архив ЦИАМ — и берем в руки документы, которые до сего момента не цитировал ни один из авторов исследований о войне 1812 года! Так, в рапорте пристава Пятницкой полицейской части надворного советника Я.А. Матвеева значится: «Во исполнении предписания Вашего Превосходительства [от] 10-го числа сего м[еся]ца за № 3459 донести честь имею, что 1812 г. сентября-го дня (по старому стилю — прим. мое, Е.П.), когда нельзя было удержать от вторжения раненых воинских нижних чинов, следовавших через Москву, по словесному приказанию Вашего Превосходительства в питейных домах в предупреждение дальнейших неприятных последствий оставшееся число напитков разбиты и выпущены».71

Пристав Серпуховской полицейской части А.П. Зиновьев докладывал: «…разного рода чернь и раненые солдаты, приступая, выбивали двери и окны» в кабаках и бесчинствовали.72 Из рапорта пристава Якиманской полицейской части: «… 1-го числа сентября 1812 г. (по старому стилю — прим. мое, Е.П.) находящимися здесь в то время разных полков ранеными нижними чинами питейные дома были разбиты и питья в оных вместе с принадлежащим имуществом расхищено, на какую же сумму, части неизвестно».73 Подобный же доклад сделали и приставы Тверской, Пречистенской, Арбатской, Хамовнической, Новинской, Пресненской, Мясницкой, Сретенской, Яузской, Сущевской, Мещанской, Басманной, Таганской, Лефортовской и Покровской полицейской заставы (то есть всех!).74 Вспоминая и перефразируя неуклюжую и агрессивную фразу: деды мародерствовали и напивались (и, наверное, «можем повторить»?).

Эти документы стыдно читать: православные солдаты повально перестали исполнять присягу (и, кстати, «заповеди»), наплевали на все «святыни» и принялись пить и мародерствовать. Но удивляться не приходится: как я уже говорил, они были деклассированным элементом, практически все нижние чины были неграмотны, всю свою жизнь они испытывали унижение — сначала от помещиков, а затем от начальства (в русской армии были телесные наказания, а в наполеоновской — нет). Армейцы оказались деморализованы после поражения в генеральном бою, солдаты не верили генералам, они не чувствовали себя единым обществом с москвичами. Их религиозные убеждения оказались фикцией.

Князь Александр Борисович Голицын (1792–1865) повествует о другом показательном и колоритном моменте: сам проигравший кампанию главнокомандующий — М.И. Кутузов — от стыда, а более из желания не тревожить своего комфорта приказал одному из членом свиты: «Проведи меня так, чтобы сколько можно, ни с кем не встретились».75

Действительно: кампания, война (как таковая — сами военные действия) были русскими проиграны — оставалось затеряться в бессмысленном пространстве и ждать зимы и просто ухода армии противника.

И снова князь А.Б. Голицын подытоживает: солдаты и жители «…ломали кабаки и лавки. Народ русский пьет и от горя, и от радости одинаково».76

При бегстве из Москвы случались и комические ситуации. Одна забитая мракобесием московская монахиня, увидав издали французов, бросилась в реку (топиться) — и ее спас французский кавалерист, тут же нырнувший в воду.77 И подобных историй — множество.

Вспоминает знаменитый мемуарист и друг А.С. Пушкина Ф.Ф. Вигель: «Беспорядок являл картину единственную в своем роде, ужасную и вместе с тем несколько карикатурную. Там был виден поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим (без часиков Бреге, наверное, не обошлось — прим. мое, Е.П.); …там в тележке сидела достаточная мещанка или купчиха в парчовом наряде и в жемчугах, во всем, что не успела уложить…»78

⇐ Предыдущая 125 126 127 128 129130131 132 133 134 Следующая ⇒