*По воле бога и дьявола (латынь) 3 страница

Когда огонь стал слишком низким для того, чтобы греться возле него, они принялись за сливовый пирог, который подавался у Джелкса как перекус между приемами пищи, заменяя собой сладости. Поскольку пирог застревал в зубах, разговор был невозможен до тех пор, пока он не будет съеден.

Сейчас, однако, они закончили с трапезой и Джелкс навел порядок. Неаккуратный по своей природе, он никогда не позволял остаткам еды валяться где попало и скидывал их в кучу на кухне, чтобы там они дожидались следующего утра, когда ими займется миссис Халл, которая проводила одну большую уборку каждые двадцать четыре часа — не приходилось сомневаться, что именно эта практика стала причиной покупки мышеловки.

— Ну, - сказал старый книготорговец, возвращаясь к огню, как только была отдана дань Клоацине**. - Вы уже прочли эти книги, так ведь? И что вы из них вынесли?

— В них нет ничего о Черных Мессах, насколько я понял.

— Нет, и я говорил вам об этом. Но в них можно найти весьма любопытную информацию, если вы умеете читать между строк. Писатели часто вкладывают в свои романы то, о чем не посмели бы рассказать в официальных документах, где нужно расставлять все точки над И и палочки над Т.

— Вы же не хотите сказать, что люди проводили Черные Мессы в Древней Греции или в кальвинистской Шотландии? Они же не знали, как это делается.

— Нет, конечно, и они бы и не узнали этого, если бы Гюисманс не приоткрыл завесу тайны. Для этого дела нужен первоклассный священник.

— Но почему?

— Потому что никто больше не знает, как это делается.

— Но ведь книгу с нужными словами можно достать где угодно. Ведь все это есть в молитвословах.

— Для этого требуется намного больше, чем знание слов. Знаете ли вы о том, что священнику требуется целый год после посвящения в сан, чтобы научиться служить Мессу?

— Откуда вы это знаете?

— Потому что я сам чуть не стал одним из них.

— Черт побери!

— Да, я обучался у иезуитов.

— Чего же вы испугались? Что не сможете управлять своей судьбой?

— Я смог бы прекрасно управлять своей судьбой, но я не смог бы быть достаточно смиренным.

Пастон взглянул на морщинистого старого стервятника и решил, что его словам можно доверять.

— И вы бы смогли провести Черную Мессу, если бы вам этого захотелось?

— Если бы я захотел, то конечно смог бы, для этого у меня достаточно знаний. Но я не хочу.

— То есть вы были должным образом посвящены?

— Нет, я не зашел настолько далеко. Но никто не может жить так близко к тайнам, как я жил в семинарии, и ничего не узнать — если, конечно, держать глаза открытыми. Я видел больше, чем учил, но понял это намного позже.

— Что вы думаете о иезуитах, если этот вопрос не покажется вам бестактным?

— Я думаю, что они самые тренированные люди в мире — и самые опасные, если вы окажетесь не на их стороне. Я думаю, что они совершают некоторые фундаментальные ошибки, но я уважаю их. Они многому меня научили.

— Чему же они вас учили?

— Они учили меня силе тренированного разума.

— И это именно то, что придает силу словам Мессы?

— Да, именно это, и плюс огромная сила самой Церкви, способной вернуть обратно вложенную энергию. Вот почему от Римской Католической Мессы исходит такая энергия, какой не ощутить от англо-католической. А. Ц. *** не знает, как правильно тренировать своих людей.

— То есть это не вопрос теологии?

— Нет, это вопрос психологии — по крайней мере, так думаю я, хотя по мнению всех церковных авторитетов это ересь.

— И именно поэтому для проведения Черной Мессы требуется священник-вероотступник? Потому что это тренированный человек?

— Именно так. Он знает, как вложить силу в этот обряд.

— Послушайте, Джелкс, а не проведете ли вы Черную Мессу для меня, ради разнообразия?

— Нет же, чертов вы придурок, я не буду этого делать, это слишком опасно.

— Но вы только что сказали, что всё это только психология.

— Может быть, но подумали ли вы о том, что именно вы этим всколыхнете?

— Всколыхну где?

— В самом себе.

— Что я всколыхну в самом себе?..

— Ну, подумайте; поразмыслите над этим.

— Не уверен, что я могу подумать об этом. Мне не хватает информации.

— У вас будет ее предостаточно, если вы сможете ее правильно использовать.

— Ну, я могу понять, что представляет собой Черная Месса, описанная А. Е. В. Мэйсоном, когда злодей заставляет подтянутую обнаженную красотку служить ему в качестве алтаря и проводит ритуал на ее животе. Ясно, почему это становится своего рода встряской, однако я знаю десятки других, куда более прекрасных способов получения таких же эмоций. Чего я не могу понять, так это почему приятели каноника Докра, когда он просто сделал все наоборот и перевернул все с ног на голову, попадали на пол в припадке и искусали друг друга. Мне он показался просто смешным, он и эти его козлы.

— Вам бы не было смешно, если бы вы были ревностным католиком.

— Нет, конечно. Я полагаю, что это было бы осквернением всего того, что было бы для меня свято. А поскольку нет ничего, что я почитал бы как святыню, то Черная Месса, описанная Гюисмансом, не может меня шокировать. И раз даже в ней нет ничего шокирующего, то я сомневаюсь, что меня может шокировать обряд, описанный Мейсоном. Так что же мне теперь, отказаться от этой бесполезной затеи и смириться с жизнью, в которой не будет никаких сильных эмоций?

— Я этого не говорил.

— Послушайте, Т. Джелкс, прекратите. Зачем вы размахиваете морковкой перед носом осла и заставляете его иакать, видя ее перед собой, если как только он пытается дотянуться до нее своей мордой, вы ее тут же убираете?

— Так чего же вы хотите в конечном итоге?

— О, будь оно все проклято. Я не знаю, чего я хочу. Но чего-то мне определенно хочется, это факт. Вы знаете, чего я хочу, черт возьми, и намного лучше, чем я сам!

— Вы «жаждете горизонта, за которым скрываются странные пути****»?

— Нет, - ответил Пастон, внезапно задумавшись. - И в этом, как я полагаю, заключается моя главная проблема. В моей жизни нет никаких путей, тем более странных. Было бы лучше, если бы я начал хотя бы поклоняться дьяволу; да вот только вы мне не позволите, несговорчивая вы старая кляча.

Джелкс растянул губы в своей верблюжьей улыбке.

— Мы можем организовать для вас что-нибудь получше, чем поклонение дьяволу, - сказал он.

— Кто это мы? - быстро спросил Пастон, уцепившись за множественное число.

Книготорговец махнул рукой.

— Я использовал множественное число в общем смысле, - сказал он беспечно.

— Боюсь, что я не знаю, что вы имели в виду, - сказал Пастон.

— Я тоже, - ответил Джелкс, - Но прозвучало это интересно.

— О, да говорите же уже все, как есть, очистите свою совесть!

— А почему я должен ее очищать? Я предпочитаю комфортную грязь, как вы могли заметить.

— Вы мучительное испытание для меня, Т. Джелкс. Налейте же мне еще чая, чтобы успокоить мою уставшую душу.

— Но вы все еще не сказали мне, что вы думаете об этих книгах?

— Я сказал вам, что я думаю о «Любовнице Дьявола» и вы посмеялись надо мной. Я вам больше ничего не расскажу.

— Вы итак сказали мне достаточно.

— Я рассказал вам слишком много, чертов вы старый психоаналитик, я ухожу домой.

Джелкс издал булькающий звук.

— Итак, вы обнаружили, что эти фантастические рассказы проникают в самую суть человеческого естества?

— Да, Джелкс.

— И они отзываются вам в вашем состоянии?

— Да, будьте вы прокляты, отзываются.

— Почему это происходит?

— Я не имею ни малейшего представления о том, почему это происходит, но они действительно отзываются и делают это самым странным образом. Джелкс, они оживляют. Эти знания живые. В них есть сила.

— Итак, вы сказали, что эти книги проникают в самую суть человеческого естества и очень отзываются вам в вашем состоянии. Теперь скажите мне, что же в них так привлекает вас?

— Запах серы, я думаю, если вы конечно хотите услышать правду.

— Ну, сын мой, в наше время цивилизованным мужчинам — да и женщинам, кстати, тоже, - сера нужна не меньше, чем лошадям соль.

— И именно это заставило Исабель Гауди и остальных танцевать с дьяволом на церковном кладбище?

— Да, именно так. По тем же причинам вакханки отправлялись танцевать с Дионисом в горах и рвать оленей в клочья.

— Вы читали «Вакханок», Ти Джей?

— Да.

— Вы знаете, я всегда удивлялся, почему такой человек, как Эврипид, так презирает бедного старого Пенфея. В конце концов, тот просто был против того, чтобы все уважаемые женщины его королевства уходили кутить, и на его месте так думал бы любой добропорядочный гражданин. Я полагаю, что объяснение их поведению кроется в привкусе серы на языке, не так ли?

— Да, вы правы. И Эврипиду, который был посвященным, это было известно; и именно поэтому он пытался рассказать об этом своим согражданам. Он знал, что не хлебом единым жив человек. Ему также необходима щепотка серы периодически.

— Да, с психологической точки зрения это так. И это было в порядке вещей для греков, которые ко многому относились достаточно спокойно; но если я пойду в счастливый Хэмпстед и, сняв с себя одежду, разорву в клочья баранью ногу, у меня будут проблемы с полицией.

— Да, - ответил книготорговец, задумчиво глядя в огонь, - Боюсь, что такие проблемы будут.

— Получается, что Черная Месса это действие такого же порядка, Ти Джей? Способ порвать со всеми условностями?

— Да, именно так. Это то, чем она является по своей сути; это реакция, сын мой, реакция на передозировку праведной Мессой.

— А разве это может вызвать передозировку?

— От любого лекарства, если оно достаточно сильное, может случиться передозировка. Вы приняли слишком много живительной соли и вы видите, как вы себя чувствуете.

— Ти Джей, вы ужасный старый язычник.

— Я счастливый старый язычник, мой дорогой, и благодарен Господу за это.

— Я тоже язычик, Ти Джей, но я не счастлив.

— Когда вы были счастливы в последний раз, Хью?

— Странно, что теперь и вы задаете мне этот вопрос, потому что его я часто задаю себе сам. Вряд ли я смогу вспомнить. У меня было чертовски мало счастливых моментов в жизни, и тем не менее, мне кажется, что у меня было все, о чем только можно было мечтать. Я всегда старался делать все от меня зависящее и относиться ко всему философски, но проблема, вероятно, заключается в том, что мне никогда не приходилось напрягаться. Я не знаю, испытывал ли я счастье хоть раз с тех пор, как закончил школу — разве что только вполсилы.

— Но вы притворялись, что счастливы?

— Да, мне приходилось. Но потом мне это так надоело, что я перестал. Единственное, от чего я получаю удовольствие в последние годы, так это от отстрела дичи. Возможно, я бы получал удовольствие еще и от полетов, если бы у меня не было этой чертовой воздушной болезни.

— Так вам нравится чувство опасности?

— Да, это так. Это дает мне необходимую встряску и заставляет почувствовать себя живым.

— А в другое время вы не чувствуете себя живым?

— Нет, не чувствую, или наоборот мне начинает казаться, что я слишком живой и тогда я не знаю, куда себя деть.

— Был ли ваш брак счастливым до этой трагедии?

— Да, Ти Джей, был. Фрида была прекрасной женой. Я не имел к ней претензий до начала расследования.

— И все же вы не производите впечатление человека, который был бы по-настоящему влюблен в нее.

— Ну, я и был, и не был в нее влюблен. Я был верен ей и у нас все было неплохо. Мы никогда не сказали друг другу ни одного грубого слова. Мне казалось, что она была всем довольна. И все же наш брак, похоже, не удовлетворял ее, иначе бы она не пошла налево, ведь так?

— А вы когда-нибудь ходили налево сами?

— Не знаю, поверите ли вы мне, Ти Джей, но я не слишком преуспел в этом. Конечно, в том кругу, в котором я вращаюсь, никто не осудил бы меня за это; но я был воспитан старой шотландской няней-кальвинисткой, которая сделала меня тем, кто я есть, и мне всегда было сложно заставить себя сойти с привычных рельсов, и если даже я это делал, это не приносило мне никакого удовольствия.

— Еще Игнатий Лойола говорил: «дайте мне ребенка до семи лет и потом делайте с ним, что хотите».

— В первые дни после заключения брака я испытывал сильный стресс; я полагаю, что эти ощущения знакомы каждому человеку также, как каждой собаке знакома чума. Тогда я сбежал в Париж и там мой старый приятель отвел меня к первоклассной парижской кокотке. Сдается мне, что вы могли бы это назвать моей личной Черной Мессой. Однако эта девушка не оправдала моих ожиданий. Я испытывал с ней те же ощущения, что и с Фридой — мне казалось, что ее вообще не было рядом в этот момент. Такое же чувство испытываешь, когда снимаешь телефонную трубку, а на линии тишина. После этого случая я завязал с этим делом и остепенился. Я решил, что раз я получил лучшее из того, на что можно было расчитывать, то и холодность эту стоило принять как должное.

— Ну, сынок, не стоило ожидать, что настоящий профессионал отдаст тебе всего себя. Ты заплатил за тело и ты получил тело, но разумеется женщина была далеко, и поэтому на линии было тихо.

— Но тогда почему с Фридой все было точно также?

— Почему так было с Фридой? Может быть, она вышла замуж против своей воли или вы увели ее у кого-то другого?

Хью Пастон сидел, уставившись в огонь, с погасшей сигаретой в зубах. Наконец, он вытащил ее и ответил:

— Ти Джей, вы сейчас задали вопрос, ответ на который я пытаюсь найти с самого начала расследования. Знаете ли вы, кто познакомил меня с Фридой, и, можно сказать, сам устроил эту свадьбу?

— Нет, и кто же это был?

— Ее кузен, Тревор Уилмотт - тот парень, с которым она впоследствии встречалась.

Брови Джелкса поползли на лоб от удивления.

— Что вы говорите! Так что же это была за игра такая?

— Я не знаю. Мне никогда не приходило в голову, что это всего лишь игра. Тревор был моим близким другом в колледже и когда мы его закончили, то оба находились в крайне печальном положении; он не мог найти работу, а мне не оставалось ничего другого, кроме как тратить деньги налево и направо, поэтому мы отправились вместе в экспедицию.

— И вы заплатили за это удовольствие?

— Да, я заплатил за всё. У Тревора не было ни гроша, но для меня деньги ничего не значили. Он не был ничего мне должен. Мне ничего не стоило ему помочь.

— И что было дальше?

— Ну, дальше кузина Тревора присоединилась к нам на корабле в Марселе. Я возвращался из такой глуши, где о женщинах даже не слышали, поэтому был очарован ей и, видимо, не смог этого скрыть. В любом случае, старина Тревор что-то почуял и поспешил сыграл роль свата, поэтому в следующий же момент он потащил меня в дом ее отца, чтобы устроить дело. Мы с Фридой были неплохой партией друг для друга. Ее семья полюбила меня — или они полюбили мои деньги, я уж не знаю. Это обратная сторона богатства — ты никогда не знаешь, что нравится окружающим больше, ты сам или твои деньги. Но тогда я был молод и доверчив, и когда Фрида дала мне понять, что не возражает против моего общества, я сразу же влюбился в нее, как мальчишка. Ее семья была довольна, потому что они были бедны, как церковные мыши. Моя семья не возражала, потому что у нее были связи везде, где только можно. Словом, довольны были все и даже я сам. Союз более идеальный было бы сложно придумать, и мне казалось, что и мой лучший друг тоже доволен тем, как все вышло, ведь это он нас свел. Я думал, что и Фриду тоже все устраивает, так как она сама ускорила процесс. О чем еще здесь можно было мечтать?

— И все же что-то пошло не так с самого начала?

— Ох, Ти Джей, я не знаю. Как я могу судить? Я не был больше женат - ни до, ни после этого. Но да, тогда мне казалось, что что-то не так, поэтому я и отправился в Париж, чтобы напиться и забыть об этом. Но я быстро понял, что Париж был ничуть не лучше Лондона, поэтому поджал хвост и остепенился. Потом мне стало казаться, что все не так уж и плохо. Фрида была чертовски хороша. Она была прекрасной женой для меня, Ти Джей, и мне не в чем было ее упрекнуть. Мы даже ни разу не поссорились.

— В этом и проблема. Если бы вы любили друг друга, то не смогли бы избежать старых добрых ссор всякий раз, когда один из вас вел себя не так, как хочется другому.

— То есть вы думаете, что она вышла за меня из-за денег.

— Как по мне, то это именно так и выглядит.

— Да, мне кажется, что вы правы.

Повисла тишина и в комнате начали сгущаться сумерки. Огонь был низким, но старый книготорговец не торопился подбросить в камин еще угля.

В конце концов тишину нарушил сам Пастон. Хотя прошло уже много времени, он говорил так, как будто бы просто продолжал свою мысль:

— Вы знаете, это очень горько осознавать, Ти Джей, что один из нас давал другому все самое лучшее, а он... Существует так много романов о страданиях девушек, насильно выданных замуж за богатых мужчин; но я не знаю ни одной книги, которая рассказывала бы о страданиях парня, который влюбился в девушку и потом обнаружил, что она вышла за него только из-за денег.

— Помогло ли вам это найти объяснение произошедшему?

— Да, это многое объясняет. Кроме, разве что, одного — почему Тревор из кожи вон лез, чтобы организовать этот брак?

— Вы читали книгу Генри Джеймса «Крылья голубки»?

— Нет, а о чем она?

— О мужчине и женщине, которые любят друг друга, но не могут себе позволить сыграть свадьбу. И тогда они решают, что мужчина должен жениться на богатой женщине, которая умирает от чахотки.

Хью Пастон задумался.

— Да, сдается мне, что это та самая причина, - сказал он растянуто. - Теперь все ясно. Получается, что я просто был дойной коровой, которая спонсировала чужой любовный роман. Господи, ну что за мир! Ти Джей, вы провели мне настоящую хирургическую операцию, а я теперь даже не знаю, смогу ли я быть благодарен вам за это.

— Если я сделал все так, как это делают фрейдисты, то у вас, Хью Пастон, отнюдь не возникнет желания благодарить меня. Но на этом я не остановлюсь. Так как мы закончили с анализом, то теперь приступим к синтезу.

— Вам придется повременить с этим, Ти Джей. Я чувствую себя сейчас так, как чувствуют себя отправленные в нокаут боксеры. Думаю, мне стоило бы немного пройтись.

— Дождь льет, как из ведра.

— Это не имеет значения. Мне нужно на воздух.

*игра слов: bust означает и бюст (грудь), и нечто, что разломано на части, проколото или лопнуто.

**Клоацина, «Очистительница» — прозвище богини Венеры в древнем Риме. Она правила канализационными стоками и системами, наиболее известным из которых была «клоака Максима». По легенде, когда римляне строили этот сток, они обнаружили в нем статую женщины, и, очистив ее от грязи, нарекли Клоациной и сделали богиней канализации.

*** англиканская церковь

****отсылка к стихотворению Редьярда Киплинга «Песнь мертвых»

Глава 5.

Сперва Хью Пастон бесцельно бродил по темным улицам, наслаждаясь прохладным, омытым дождем воздухом после духоты комнаты позади магазина. Откровение, к которому подвел его старый книготорговец, конечно, стало для него тяжелым ударом. Он знал, что старик успешно вскрыл нарыв в его душе и теперь у него появился шанс на исцеление. И все же он не питал иллюзий на счет того, что вышел из леса. Ему не нравилось осознавать свои чувства. Это было ему непривычно. Он слышал об абсцессах на аппендиксе, которые разрываются и вызывают перитонит, если их оперируют слишком поздно. Он пытался понять, не слишком ли поздно для оказания реальной помощи появился на сцене старый книготорговец и не начнется ли у него сейчас перитонит души вдобавок к его первоначальному аппендициту. Если бы он только знал, что старик, которого он оставил одного в пыльной комнате позади магазина, думал о том же самом и был чрезмерно взволнован результатом своих игр с душами, ведь одно дело понять теорию психоанализа и совсем другое — применять ее на практике.

Через некоторое время Хью Пастон закончил свои бесцельные блуждания и решительно направился в сторону своего дома. Расстояние было небольшим и его длинные ноги быстро несли его по пустынным улицам.

Добравшись до места, он открыл двери своим ключом и вошел в темный коридор. В конце коридора была распашная дверь, пройдя сквозь которую он оказался на черновой лестнице. Спустившись на несколько ступеней, он подошел к двери на лестничной площадке, из-под которой была видна полоса света. Он постучал и женский голос с легким шотландским акцентом велел ему войти.

Он вошел в маленькую комнату, полную всевозможных безделушек, и низкая угловатая женщина с седеющими волосами поднялась со своего места в знак приветствия. Она была настоящей леди, но совсем не такой, как те, кого он встречал по другую сторону распашных дверей. Она не поздоровалась с ним, сэкономив на привычном «Добрый вечер, мистер Пастон», но осталась молча стоять, дожидаясь его распоряжений.

— Присядьте, миссис Макинтош, - сказал он и она села, все еще молча и вопросительно глядя на него.

— Миссис Макинтош, - сказал он. - Я собираюсь оставить этот дом.

Она кивнула, не выразив ни малейшего удивления.

«Я убью эту женщину, если она хоть как-то это прокомментирует», думал он, но она ничего не сказала. В свое время она наблюдала проблему своими глазами.

— Я хочу, чтобы вы рассчитались со слугами. Выдайте каждому из них жалование, равное оплате трех месяцев работы. В том, что эта лавочка прикрывается, нет их вины. Все вещи из моей спальни сложите в сундуки — личные вещи, я имею в виду, мне не нужно ничего из той мебели; потом вытащите все бумаги из моего письменного стола и сложите их в коробки, а после выставляйте участок на продажу. Затем отдайте дом в руки агентов и позвольте им распродать с аукциона все, что они только смогут здесь найти.

— А что на счет вещей миссис Пастон?

Судорога пробежала по его лицу.

— Продайте их тоже.

— Но что делать с ее бумагами, мистер Пастон?

Хью долгое время сидел, не произнося ни слова, и устремленный на него взгляд женщины был полон сочувствия. Наконец он ответил:

— Да, с этим нужно будет разобраться, но сейчас я не смогу. Это никак невозможно. Знаете что, сложите их все в коробки и положите туда же, куда все остальные вещи, но только пусть они хранятся отдельно от моих бумаг, ясно вам?

— Да, мистер Пастон, - тихо ответила экономка. - Вы можете положиться на меня.

— Спасибо, да, я знаю, что могу, - сказал он и, резко вскочив на ноги, с силой сжал ее руку и выскочил за дверь еще до того, как она закончила растирать свои онемевшие пальцы.

Он вздохнул с облегчением и ушел, не оглядываясь. Он надеялся, что больше никогда не увидит этот дом снова; да и, если уж на то пошло, весь этот район. Все его молитвы сейчас были о том, чтобы он не встретил никого из своих знакомых, пока ловит такси, но поскольку такси в Мейфейре ходили настолько же часто, насколько редко они ходили в Мэрилебоне, его молитвы были услышаны.

Хотя было уже поздно, когда он вернулся на Биллингс Стрит, он обнаружил в магазине свет, а наполовину застекленная дверь легко ему поддалась. По первому же звонку дверного колокольчика старый книготорговец выскочил из-за саржевой занавески, ибо чем больше он думал о том, как его гость воспринял сказанное, тем более тревожно ему становилось.

Хью Пастон проследовал за ним в комнату позади магазина, бросил свою шляпу на стол и плюхнулся на свое прежнее место на диване. Его поведение успокоило старика, ибо он мог видеть, что Пастон чувствует себя здесь, как дома.

— Итак, - сказал он, - Я расправился с этим дельцем.

— Каким дельцем? - в ужасе воскликнул Джелкс, опасаясь, как бы это ни оказалось убийством.

— Дал распоряжение, чтобы слугам выдали жалование и продали дом. Избавился от всего, кроме своей одежонки. Ах да, и кроме бумаг моей женушки. Ими нужно будет однажды заняться, но только не сейчас. Нет, и не вздумайте просить меня об этом, Т. Джелкс, даже если вам кажется, что повторное проживание всего этого пойдет мне на пользу.

Старик вздохнул с облегчением.

— Ну что же, - сказал он, - Я думаю, вы заслужили свой ужин.

— Да, - ответил Пастон, - Я тоже так думаю.

Сковородка и чайник приступили к делу, и они разделили трапезу в дружной и молчаливой атмосфере, после чего убрали все со стола. Но не смотря на то, что ему больше не нужно было переживать о том, как бы его гость не вышиб мозги себе или кому-нибудь другому, старому книготорговцу все равно совершенно не нравилось, как тот выглядел. Его безнадега и апатия уступили место сдерживаемому возбуждению, из чего старик заключил, что ему было еще далеко до внутренней целостности и он все еще был способен на совершение необдуманных поступков, последствия которых могли дорого ему обойтись.

Он пытался придумать что-то, что сможет не только отвлечь внимание его гостя, но и удержать его. Насколько Джелкс мог судить, он уже оправился от потрясения и разочарования, но все те чувства, что бурлили внутри него так долго, теперь поднимались наверх, словно вода во время прилива. Что было делать с этим приливом дальше, было непонятно; поднявшаяся вода обязательно куда-то пойдет и если не создать для нее никакого рационального канала, по которому она сможет направиться, то она обязательно найдет иррациональный.

Джелксу было непросто понять мировоззрение человека, молча сидящего с сигаретой на его продавленном диване. Он был представителем другого класса и воспитывался в других традициях; был представителем другого поколения и человеком абсолютно другого темперамента. Джелкс попытался мысленно перенестись в то время, когда ему было столько же лет, сколько сейчас этому мужчине, и вспомнить, что он тогда чувствовал.

Но там он не получил никакой подсказки. Первые огни его юности разгорелись от огромной мистической страсти, которая обжигала все вокруг своим бездымным пламенем.

Его мать осталась вдовой в сложном финансовом положении, и хотя она сама не была католичкой, решила проблему с его образованием, отправив его в дешевую, но прекрасную школу в пригороде, управляемую несколькими иезуитскими священниками. Ее заверили, что никто не будет принудительно обращать ее мальчика в свою веру, и это заверение ее устроило. Никакого принуждения и не было, но среди учителей, как это обычно бывает, нашелся мужчина невероятной харизмы и парень очень глубоко к нему привязался. Никакого принуждения и не потребовалось, ведь мальчишка пришел и начал стучаться в эти двери по собственному желанию. Он не только вошел в паству, но и стремился к священству. Он чувствовал, что в этом заключалось его призвание, и люди, имевшие огромный опыт суждения о таких вещах, сочли, что он прав. Но было уже слишком поздно. Его жесткий и несгибаемый характер начал формироваться еще до его поступления в семинарию. Спортивное поле возле подготовительной школы сделало свое дело. Он не мог смириться со сплетнями, принуждением и постоянными унижениями. В первом порыве веры он склонил голову перед этим ярмом; но потом начал задаваться вопросом, а готов ли он после своего посвящения точно также обращаться с другими людьми? И что-то из того, что начало формироваться еще на футбольном поле, восстало внутри него и заявило, что ничто не заставит его поступать подобным образом. Он попросил об освобождении. Его друг пришел к нему и умолял его остаться. Он не только умолял, но и оплакивал его, в отчаянии заламывая руки; это было ни чем иным, как духовной изменой. Все происходящее произвело на подростка ужасное впечатление и надолго ему запомнилось. Он не принимал никаких обетов, будучи только послушником, но ему успели внушить сильнейшую убежденность в необходимости соблюдения целомудрия и это, вместе с откровениями его друзей с разбитыми сердцами, позволило ему избежать даже взглядов в сторону женщин, не то что влюбленности в них. Священник в сердце, он прожил свою жизнь в полнейшей духовной изоляции; мистик по характеру, он отказывал себе во всяком духовном утешении, полагаясь лишь на критическое мышление.

Без гроша в кармане, не имея никакой квалификации, он по большой удаче получил работу ассистента в магазине подержанных книг и, обнаружив, что торговля была довольно приятным занятием, быстро всему научился, ибо, как могли заметить его учителя в семинарии, был очень смышленым парнем. Не тратя ни копейки на подружек или на то, чтобы выглядеть более привлекательным в женских глазах, он стабильно откладывал деньги и к тому времени, как ему стукнуло сорок, вложил все средства в открытие собственного магазина; вскоре он начал достаточно зарабатывать для того, чтобы удовлетворить свои простейшие нужды, и удовлетворив их, отказался предпринимать какие-либо дальнейшие усилия, наслаждаясь жизнью, которую вел, с чайником на полке, ногами на каминной решетке, книгой в руках и коллекцией странной, но интересной для него литературы.

Хотя у него не было никакого опыта в том, ради чего его новый друг ездил в Париж, он прекрасно был осведомлен о географии тех мест, по которым бродит человек, переживший тяжелое эмоциональное потрясение. Его собственная проблема приняла форму острого кризиса; кризис Хью Пастона, решил он, приобрел хронический характер; своим накопительным эффектом он медленно разрушал его внутреннее равновесие. Джелкс помнил, что в то время, когда он проходил свое собственное испытание, его спасло только внезапное обретение им нового интереса. Освобождая полки в магазине подержанных книг своего хозяина, он наткнулся на перевод любопытного труда Ямвлиха о Египетских Мистериях; полученное знание, наложившись на уже известный ему метод Святого Игнатия, стало для него откровением, сравнимым по силе со вторым обращением в веру, ибо во внезапной вспышке посетившего его озарения он увидел отблеск ключа к технике достижения высшего состояния сознания. Это заставило его возобновить старые Поиски — поиски света, который никогда не освещал ни земли, ни моря*. Он внезапно узнал, что в мире существует и другой вид мистицизма, отличный от христианского, против которого он восстал; и тогда душа его вновь ожила и человек в нем был спасен. С тех пор он гнался за самыми странными и малоизученными идеями, следуя за каждой смелой гипотезой в науке и каждой новой точкой зрения в философии.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒