ЧАСТЬ ПЯТАЯ 4 страница

Я заметил, что дядя Коля всё время оказывается рядом с Ольгой, шутит в своей немного развязной, но не так, чтоб уж очень, манере, за спущенной с поводка Маней проглядывает — снаряды с воронкой, то есть со сбитым машиной Бимом — вообще ненаучно, но она, понятно, собачка возрастная, только ведь и это не гарантия от нелепых случайностей — вот и проглядывал дядя Коля.

А что, собственно... Он вдовец, она вдова, дети с семьями у обоих далеко. Ей чуть за шестьдесят, бодрая ещё, ему на пару лет меньше — ну да не критично же, если сами без предрассудков. Вот и с Маней дядя Коля подружился, а недавно носил в ветеринарку Ольгиного одноухого (не травма и не обморожение — провороненная ветеринарами аллергия) кота Пашу, когда тот со шкафа во сне свалился и лапу вывихнул.
Тут ветер подхватил оброненный Ольгой из кармана, когда за платком лазила, листок бумаги и бросил мне прямо под ноги. Я не собирался читать, но фраза была напечатана на принтере жирным шрифтом.

«Мгновенья ласки, искорки тепла — всё это счастье в нашем трудном мире».

Я поднял листок и отнёс Ольге.

Между прочим, часто бывает, что плохие стихи пишут хорошие люди. И плохи эти стихи не тем, что неправду говорят, нет, как раз-таки часто именно правду, а тем, что уж очень в лоб и лозунгово. Это как папа мой Талькова рифмованным Говорухиным называл.
Вот и тут мысль-то верная... А у дяди Коли с Ольгой теперь ещё наверняка общее чувство вины... И файлы я нашей старшей по подъезду именно их отправил — как самые болючие, и смерть её связана всё же и со ссорой с Ольгой, и с дяди-Колиной машиной — тоже то ещё счастье потом кровь с колёс отмывать...

Веру я, кстати, отговаривал лопатой махать. Но она не отговорилась. Похоже, и ей тоже в душу смотрели мёртвыми глазами и горящая тайга под Красноярском, и спиленные деревья по всему Академу и по всем другим городам, и лес за Командным Училищем, в котором сплошной разор...

... И леший Дёська...

У леших нет ни трупов, ни могил. Просто лес их с их смертью сиротеет...

Для Веры важно было, понял я, чтобы хоть этот клочок земли выжил. И чтоб деревья не засохли, как посаженная весной у «Золотой рощи» туя (или не туя, я такой ботан и ботаник, что мне всё вечнозелёное, но без хвои — туя) — большая такая, очень нам обоим её жалко было.

Впрочем, ведьма знает, как родить здоровую дочь, что опасно, а что — ерунда.
Стрельников, кстати, сказал, что никакие городские власти не имеют права рубить свежие посадки, и теоретически голоса собирать уже не надо, но на практике — лучше подстраиваться.

А ещё он сам вместе с нами ямы копал. Такие вот депутаты способны доказать на практике, и что не все во власть за жирным куском лезут, и что КПРФ не так уж плоха, хотя богомольные коммунисты — это немыслимо бредовая идея.

Виктору Александровичу тридцать лет, он подтянут (несмотря на небольшой — вот правда: ну совсем же небольшой — а заметен — животик), у него улыбчивое открытое лицо. С ним вместе приятно работать. Может, поэтому мы так быстро со всем управились.
И тут Вера показала мне на белочку, залезшую в кормушку-домик, прикрученную скотчем к лиственнице. Я пошарил по карманам — пусто. Но у Веры нашлась горсть семечек. Кормушка привинчена высоко — как раз Вера дотянулась, встав на цыпочки, высыпала угощение перед копающейся в шелухе белочкой.

И тут налетела стая гопников голубиной породы — семки же, сшибла белку — та дала дёру через дорогу — на школьный двор.

Но, падая, она оставила следы своих когтистых лап у Веры на щеке.
Слава богу, глаз не задет. Тут же рядом оказались и Стрельников, и Ольга с дядей Колей. Я нашёл в нагрудном кармане джинсовки чистый платок. Ольга доказывала, что надо «Скорую» — мало ли что?!

— Ничего не надо, — решительно отказалась Вера. — От столбняка я прививку делала, остальное ерунда, зарастёт. Вон Макс мне сейчас перекисью обработает — и порядок. — Она заметила, что сказала не то, и, похоже, отвела всем глаза: — Вадик, пошли, порядок уже без нас наведут.

Я водил мокрым — аж лилось с него! — тампоном с перекисью по царапинам — и удивлялся ведьмовской регенерации: царапины не зарастали, не настолько уж всё волшебно, но тут же схватывались корочкой, и никакого воспаления с покраснением вокруг.

А ведь чуть глаз не выколупнули...

***

... Зеркала вообще странная вещь — сколько всего с ними уже было у меня — и всё было как-то не так. Даже здесь, в этой стране Бесчудесии...

... Я проснулся поздно — было уже светло, а светает в конце октября хорошо так в девятом часу. Веры рядом не было, но на кухне гремели миски — Ярик и Нора на аппетит никогда не жалуются. Но кроме бодрого дружного чавканья и прочих чревоугодных звуков с кухни доносились ещё и голоса. Верин и...
Я подскочил и хотел подорваться — выяснить, что там за гости, но на подушке увидел два паспорта. Прямо вот очевидно было: не случайно они тут, не с неба свалились («Вместо неба синего — серый потолок»... ) — специально для меня положены. Я открыл один. Волкова Вера Викторовна. Лет этой Вере пятнадцать, Викторовна — только в документах, так — просто Вера. Приписана (то есть зарегистрирована — когда-то сию процедуру собирались, да вот не собрались как-то, сделать чисто формальной и не влекущей репрессивных мер при отсутствии) тут, на Арбузова, три. И фотка нынешняя. Правда, глаза усталые. Но это недоказуемо. Так что документы в порядке.

Но и другие документы тоже были в порядке: голограмма, подписи, печати, ламинирование. Этот паспорт был на имя тоже Веры Викторовны — только уже Потоцкой (значит, неслучайно менты этой фамилией и Татьяну тогда, на допросе назвали — как же я за столько лет не полюбопытствовал, действительно, как у неё фамилия-то?! ). Лет Вере Потоцкой — сорок два года, фотка старая, то есть когда ей, как и положено, двадцать было. И тоже — усталые глаза на юном лице. Прописка владивостокская, как ни странно, тоже на Надибаидзе. Как и у меня. А, ну да... Шампанское с пеплом моей сигареты — это ж недалеко от дома моего было.

Впрочем, всё! Принял к сведению, осмысливать потом буду. Потому что жуть как интересно, кто там — на кухне. Я ракетой пронесся по комнате, собирая раскиданные шмотки, быстренько оделся, подумал, что надо бы водой на рожу побрызгать — и отказался от этой затеи: вдруг, пока буду брызгать, самое интересное без меня случится?!

— Здравствуйте!

— Здравствуй, — улыбнулась мне женщина, сидевшая в углу у холодильника — очевидно, мать Веры (а значит — и Татьяны?! ) — черноволосая, с молодым лицом и усталыми, как у Веры, глазами. У неё был тот же типаж, что у Ольги Игоревны, вернее, она была даже чем-то на неё похожа. Видимо, у Виктора — тоже, видимо, Потоцкого?! — отца Вики и тут же — Веры с Татьяной, было абсолютно чёткое мнение о том, какие женщины кажутся ему красивыми.

Вернее, ведьмы. Брюнетки с кукольно-фарфоровыми лицами, где морщинки даже если и есть — то кажутся просто трещинками на старинном винтажном блюде, где нарисовано юное лицо с живыми — хотя усталыми — глазами, так посмотришь — зелёными, так повернёшь — карими.

— Ты и есть Максим Чарльз Вадим? — спросила она.

А я стоял такой — босой, в мятых джинсах, с неумытой рожей, заспанный — в совсем неподходящем виде для знакомства с кем-то — да почти с тёщей. Даже — с почти дважды тёщей. И не придумал ничего лучше, чем сказать:

— Ага.

— Ну вот и хорошо!

Божечки-кошечки! Это называется: «Слона-то я и не приметил! »... Ну шумит вода — поди, Вера посуду моет. Ан не Вера. И уже не моет. Повернулся, на меня смотрит.
Вера вынырнула из-за спины мужика — невысокого, худого, но жилистого, и как мать её — весьма моложавого. «Военспец у нас отчим», — вспомнил я. Ну да, ну да!..

— Это моя мама Любовь Ивановна, — засуетилась Вера. — И её муж Валерий Сергеевич.

— Мы, собственно, только удостовериться, в надежных ли руках моя дочь Вера и моя внучка Людмила, — каким-то даже словно извиняющимся тоном произнесла Любовь Ивановна.

— И что, удостоверились?! — от неожиданности совершенно по-хамски выдал я.

— Вполне, — улыбнулся мне Валерий Сергеевич. — Не пытайся казаться хуже, чем ты есть. Жена довольна, я с её мнением согласен. При необходимости — сработаемся. Хотя у нас разные очень пути к одной и той же, правда, цели, но всяко бывает. Можешь рассчитывать, если что.

— Спасибо!.. — почти смутился я.

— Ладно, нам некогда, пора отбывать, — словно извиняясь, заторопилась Любовь Ивановна. Она поднялась, вышла из своего закутка за холодильником, прошла мимо меня, походя хлопнув дружески по плечу. И они с Валерием Сергеевичем вышли в коридор. Вера — за ними. Она почти сразу вернулась, но дверь не хлопала.

— Ушли? — не понял я.

— Да, — подтвердила Вера. — Всё хорошо.

— Дверь?..

— Через зеркало.

В коридоре у Веры стоял небольшой, но всё же настоящий трельяж — шевели боковые зеркала — и можешь регулировать количество и качество отражений.

Вера взяла на кухне три тюбика зубной пасты: обычной белой мятной, розовой клубничной и оранжевой апельсиновой — и блюдечко. Уселась перед зеркалом, через которое только что покинули квартиру (если верить ей — а не верить — с какой стати?! ) её мать и отчим. Выдавила на блюдце по капельке каждой пасты, аккуратненько смешала — и стала накладывать на не полностью ещё отвалившиеся — всего ночь-то и прошла — корочки царапин:

— Чего смотришь? Прогуляюсь пойду.

Зубная паста, конечно, всем известно, по части маскировки гораздо удобнее всяких тональников — и результат даёт более естественный и, что немаловажно, долговечный.

Но!.. Она, значит, пройдётся — вон уже и рыжие настрополились с нею идти — а я что?! Я высказал недовольство — и огрёб. Если разобраться — вполне заслуженно.

— Устала я от тебя... — действительно устало сказала Вера. — Пойду рыжих выгуляю.

— А я?!

— Ты маленький мальчик? Заняться нечем?

Я уже понимал, что перегнул — но по инерции продолжал капризничать:

— Устал делом заниматься. Хочется чего-то нового и интересного...

— Я покажу тебе кое-что интересное, — сдалась Вера, — только...

— Что?

— Да достало уже рожу твою постную лицезреть. Алла беременна — её нельзя грузить, а вот меня почему-то можно. Хотя я тоже беременна.

— Мне притворяться, что настроение хорошее?! — огрызнулся, но сам почувствовал, что как-то не по-настоящему, я.

— Нет, сделать его таким на самом деле! — разозлилась — не на шутку уже — Вера. — Понять очевидные вещи — и встряхнуться.

— Какие?!

— А такие, что жизнь — не только боль, но ещё и радость, даже счастье. В конце концов, переселения душ никто не отменял, и «Сенсоры» свои вы не зря пишете. Любая смерть может — имеет шанс! — однажды кончиться, а пока не кончилась — так мёртвый о ней не знает. Да и вообще: страдание не смерть, а жизнь. Но и оно однажды закончится — вместо старого немощного тела будет новое — юное, сильное и здоровое. А кто не переродится, потому что сознания при жизни не было, так и тут тоже... Нет сознания — нет страдания!

— Ну да, я знаю. Только не в смерти дело, а в равнодушии и ненависти, зле и убийствах.

— Да, это есть. Но есть и любовь тоже, добро и героизм ради спасения чьих-то душ. И этого, может быть, даже гораздо больше, чем ненависти и равнодушия. Просто — Второе начало термодинамики! — «ломать — не строить», и один дестроер с полпинка может уничтожить плоды трудов многих и многих пассионариев.

— Но ведь не отдельные души уже гибнут, а целые экосистемы, — почти что взвыл, причём — на полном серьёзе, я.

— Ты кому-то чем-то поможешь, если будешь сопли жевать?! — казалось, Вера уже убить меня готова — так я её выбесил. Но меня несло хлеще любого Остапа:

— Ну да, — огрызнулся я. — Жизнь — штука просто-таки феерическая! Давайте все наберёмся бычьего оптимизма и побежим, «задрав штаны», радоваться.

— Дурак, — печально констатировала Вера. — Это не смешно. А радоваться всё равно надо. Умеючи. И совершенно ни при чём тут пресловутый бычий оптимизм. И ты раньше вроде бы умел...

— Я раньше вообще много чего умел... Напомнить?

— Не надо. Сама помню. Вены, например, резать. Только, знаешь... Лучше уж быть способным на опасный выброс в минус, но и на прорыв в плюс, чем сидеть на нуле. В депре постоянной. Да, ты делаешь важное. Но из-за этой депры всё получается малость того... с душком... То всё на Лекса наезжал, а теперь сам!..

— А что же делать?!

— Жить, бля...

— Как?!

— Как накакал, так и съел! Переключиться! Мужик ты или тряпка?!

— Ты, мне казалось, считала, что мужик...

— Я не про то, что в штанах. Хотя раньше и в другом был мужиком. Запомни: Ольга получила по заслугам! И прекрати уже действительно сопли жевать и вонь в ступе толочь! Понял?!

— Понял! — вздохнул я. — Это ж правда из-за Ольги. Раньше я знал, и на своей шкуре — в том числе, что в мире полно боли, и что она всё равно не мимо мне — но всё-таки радовался, что что-то с этим делаю. А из-за этой мрази с копыт слетел. И вместо помощи окружающим — только вампирю своим недовольством.

— Точно понял?! — недоверчиво переспросила Вера.

— Точно, — подтвердил я. — Но это ещё не значит, что прямо вот сразу побежал прыгать и орать: «Не беда! Да-да-да! »

— Да уж... — вздохнула Вера.

И протянула мне книжку. «Александр Редов, — было написано на обложке. — Моя певица умирает назавтра».

И картинка — куда без неё?! — на обложке была.

По берегу моря в полном классическом стимпанковом прикиде шла...

... Татьяна.

***

— Из какого это мира книга? — спросил я. Вера неопределённо дёрнула бровями и плечами:

— Не из этого. Но и не из твоего. Какая разница?.. Читай, мы пошли. Скоро будем.

То есть расстались мы мирно — если можно считать расставанием ну полтора часа, ну пусть пару даже часов друг без дружки. Вера забрала рыжих ловить последние улыбки рыжего же октябрьского солнышка, а я остался читать.

Надо отдать должное иномирянину Редову, чьих книг мне прежде не попадалось — написано было очень ярко. Я словно и не читал, а кино смотрел. Включить в компе аналог для этого мира нашего «Сенсора-модификации», сохраняющий такие вот нерукотворные фишки, я, естественно, то ли забыл, а скорее, чего уж себе-то врать, поленился, но когда комп потом всё же включил — фильм лежал на рабочем столе.
И это действительно было про Татьяну. Потому что — и про меня тоже.

И жизнь у неё была — не позавидуешь. А ведь когда она говорила, что я сам, ничего у неё не спрашивая, мог и должен был разгадать её тайны — она ведь, наверное, эту книгу в виду имела?!
Только запутался я с демиуржьими мирами... Или, может, сама Татьяна запуталась?! Это была её жизнь — пришёл какой-то талантливый дядька, описал эту её реальную жизнь в каком-то странном, стимпанковом, но всё же существующем мире, ярко описал, талантливо, со способностью вызвать сопереживание — но всё же мы с нею были первичны? Или же?.. Чёрт... Страшно подумать... Или же этот Редов придумал нас — талантливо и ярко настолько, что, как любой писатель демиуржьего уровня, этим вызвал нас к жизни, пробудил самоосознание, самоощущение? Нет, ясно море, верить в это не хочется, все существо моё (Татьянино тоже?! ) орёт: «Нет! Не может быть! Я настоящий! »

Но на самом деле все настоящие. При любом раскладе. Вот ведь Ольга ли придумала Полнолуние — или оно захотело установить какой-никакой контакт с Материком и проявилось через Ольгу — но оно же всё равно есть. Есть на самом деле.

Вот и мы с Татьяной — тоже есть.

Но сама история Татьяны была далека от безоблачно счастливой.

Надо понимать, что от матери и сестры она рванула куда глаза глядят — и угодила в этот стимпанковский мир. Только ей было всё равно. Что Россия, что Гардарика — это даже не монопенисуально, а попросту вообще однохуйственно. У неё был голос певческий — как и у Веры, неожиданно низкий и глубокий для такого небольшого роста и хрупкого сложения. Была внешность — та самая, которую вижу я — красота за пределами разумного. Если Друбич сделать из тёмной шатенки жгучей брюнеткой, это будет выглядеть грубо и неестественно, у моей же Татьяны — при всём сходстве — это смотрится совершенно органично. Чего же, казалось бы, больше?!

Ума бы ещё... Понимания, что на любую хорошенькую — да ещё и талантливую! — девочку без покровителя непременно отыщется свой маньяк, а когда захочется покровителя найти всё же — маньяк этот окажется тут как тут и роль покровительскую мгновенно себе заграбастает. И дальше будет то, про что говорят: «Понеслась моча по трубам! » А то и «по кочкам»...

Мецената, по совместительству — маньяка, звали Сергей Явлев. И он был большим — огромным просто! — ценителям искусства. В частности — женского вокала. Причём в стилях таких супермодерных, о которых в тогдашней Гардарике и слыхом не слыхивали. Но стили — о них же ещё узнать надо. Есть странная девушка, способная попасть и его с собой протащить в одной ей ведомые миры. Что ж, Сергей доволен. Но этого мало. Надо, чтобы в пении её был не только божественный голос, но и чувство. Чувство боли на грани, а то чаще и вообще за гранью человеческих возможностей.

И Явлев раз за разом заставлял Татьяну умирать. А потом воскрешал — и снова заставлял. Теперь уже петь. Чтобы да — боль за гранью смерти.

Способов смерти Явлев знал множество. Мне вспомнился, когда я читал, Феликс Антуан Полоз — но тот хоть убивал насовсем, и по нескольку раз эту экзекуцию у него никто не проходил.
В усадьбе одной знакомой Явлева, тоже меценатки, случился страшный пожар, погиб её муж — и с тех пор Явлеву полюбилось расправляться с ученицей таким же способом: «Учись умирать у Бориса Вижевского! » — поучал он её. Она и училась. И однажды поняла, что если провалиться в смерть глубже, чем того требует вокальное искусство, то можно уйти в чужой мир одной.

И она ушла. И там, в России, которая почти как Гардарика, да вот не совсем, встретила меня. И моя поддержка помогала ей надолго уходить от Явлева.

Надолго. Но, увы, всё же не насовсем: спасал-спасал — да не спас. Тем хуже было, когда он находил её.

А ещё она боялась, что он расправится со мной. Поэтому придумала, а чтобы Явлев поверил, поверила и сама, что я ненастоящий. Выдумка. Да вот! Взяла и придумала свою мечту! А что — нельзя?!

«— Где была?! — в ярости рычал Явлев.

— Во Владивостоке! — кривила разбитые губы Татьяна.

— Где это?! — от непонимания, врёт ли она или с ума сходит, совсем слетал с катушек меценат.
— Нигде... — усмехалась, зная, что получит за эту усмешку бонусами, Татьяна — и получала. Но гнула своё: — Таких городов на самом деле не бывает — потому что не может быть: он слишком прекрасен. Слишком! Я его придумала!

— И мужичишку своего юного придумала?

— А то! Он лучший — таких тоже не бывает!

— Смотри мне!.. — смягчался Явлев. — Узнаю, что изменяешь — убью насовсем.

Развязывал, колдовством убирал раны и физическую боль — но не память о ней. Память нужна, чтобы петь. И он заставлял её петь. Мало ль, что не хочется!.. Так больше боли будет — лучше получится... »
Он издевался очень по-разному — но автор не стал впадать в натурализм. Это мне предстояло или додумать — или у самой Татьяны всё же выпытать. Сказано было только, что жёг, но это я и так знал. Потому что видел — с этого и началось наше всё. Ещё было сказано, что акс колол, как у Глуховского в «Будущем» — чтоб состарилась. Но это я и так знал.

... Ёбаный карась!..

Я, значит, обижался, вены резал: бросила. А как ей плохо — не догадался даже!.. Вот точно: «Вечная любовь — слепое знамя дураков! »... Поразительная нечуткость!..

Бля! А если люди, на которых я кидаюсь с обвинениями, тоже в каком-то подобном аду живут?! Может быть, внутреннем — но трудно в аду стать хорошим человеком — отзывчивым и сострадательным...

Потом Явлев умер, Татьяна обрела свободу — но психика была в лоскуты, а у меня уже Надька была.

Да, мстила... И мне, и Надьке. Но теперь я уже не смогу поставить этого ей в вину... И всего остального — тоже. Как бы больно ни делала — ей больнее было...

Когда Вера привела рыжих, я сидел за компом — в полной прострации пересматривал получившийся фильм.

— Ты знала? — спросил я.

— Нет, — мотнула головой Вера. — И теперь тоже не злюсь ни за какие выходки.

Ярик и Нора ластились ко мне — всё же не пару часов гуляли — больше.

— Ты простил Татьяну? — спросил я Ярика. — Она, мне теперь кажется, убила бы, если б хотела убить. Ты поправился — значит, не хотела?..

— Простил, — услышал я его мысль — Ярик запрыгнул мне на плечи и тёрся мордой об ухо. Ну, и покусывал его — какие нежности без членовредительства?!

Я скосил глаза в коридор. И мне показалось — но именно что показалось, глюкнуло — что за трельяжем, как несколько часов назад её сестра, сидит Татьяна.

— Пошли обедать, — позвала Вера. И я пошёл.

Чтобы что-то делать... Ну и так далее — миллион раз себе говорил, все слыхали. Короче, вонь в ступе толочь — действительно не лучший способ что-то сделать, чего-то добиться. В общем, мне захотелось жить.

Скоро Алла с Виталием с работы придут — надо сходить.
А если ещё раз накормят — ну там пирогом вкуснячим — это ж им в радость. Чего плохого-то?!

***

Ни в смерти, ни в разложении действительно мерзкого нет. Это организм, не душа принуждает человека реагировать на некоторые вкусы и запахи, на звуки, на осязательные и визуальные ряды, считая их мерзкими. Просто включает рвотный рефлекс, защищаясь от выработки опасного кадаверина. Кому-то ведь тошнотворно и движение присосок морской звезды.

Натурально же мерзки действия и чувства, ведущие к смерти и разрушению. Сама смерть — не омерзение. Ужас — да. Как паук — совершенство и ужас, потому что олицетворяет собой смерть.

Смерть — ужас угасания сознания. Вот была личность — а больше никогда уже не будет. Да и личность ли? Может, просто жизнь. Неповторимая даже с нашими «Сенсорами». Ведь та свинья, чья туша лежит в «Светофоре» декапитированная и разрубленная, до «Сенсоров» не доберётся...

И человечество... Можно любить, и очень сильно, отдельных людей, отдельные города (что я и делаю), но для Земли мы все — проклятие. Как бы ни любил, знаю: и я, и не только, и даже Влад... всё смертельно для природы...

И заброшенные деревни вызывают у меня, да простят — или не простят! — меня моралисты, двоякие чувства. С одной стороны — ужас разрухи и запустения. С другой — вздох облегчения природы, пусть только «здесь и сейчас»...

... — Этот мир — по сути Явь, — сказала Вера. — И твой родной — тоже Явь. Но тот — в каком-то контракте с Правью, а этот — с Навью. Но ты... должен... и, главное — можешь как-то с нею договориться.

— И будет всем нам счастье! — огрызнулся я — реально подбешивало, что Вера много чего знает по своим каким-то каналам — а мне инфу выдаёт строго дозированно. В конкретных утилитарных целях. Но Веру с толку не собьёшь — на сарказм она отвечает так, словно из «ты всерьёз или издеваешься?! » задействовано «всерьёз».

— Не счастье. А шаг на пути к нему.

Вот и поспорь с нею!..

Хотя, собственно, зачем?!

Конец октября на дворе, правда это или неправда, а только границы между мирами и впрямь, похоже, истончаются. С Махахой не вышло — так, может, что другое выгорит...

— И как? — спросил я уже без ёрничества.

— Внутренний голос подскажет, — заверила она. — Интуиция. Иди один.

Ну интуиция так интуиция. Пошёл один — рыжие, проходимцы такие, даже проводить не соизволили выйти.

Со дня на день грозили затрещать морозы — да всё никак собраться не могли. Было тепло и удивительно хмуро — небо со всеми своими тучами, когда в два часа пополудни словно уже сумерки, казалось, нависало в метре над макушкой, а то и вообще нет-нет да и укладывалось на неё.

Что ж, ноги действительно прекрасно обходятся без «руководящей роли Партии» — то есть сознания. Я перешёл Иванова, обошёл стоящий за забором корпус Высшего Командного училища — и мимо «Монетки», угощая время от времени чищеными грецкими орехами — Вера в карман насыпала, да так по-ведьмовски щедро, что никак не кончаются — толпы белок, свернул в Ельцовский лес. Вышел сперва на просеку, но потом ноги — опять же сами — повернули не влево, как думал, а вправо — опять к Командному.

Училище огромно — по площади с целым Щ сравнить можно.

В начале лета там было неплохо — выдранный, говорят, в прошлом году под последующую вырубку ради точечной застройки, которую потом запретили, подлесок стал восстанавливаться, да летом, в зелени, всё всегда кажется более живым. В конце же октября, когда голые ветки лиственных деревьев, похожие на заломленные в отчаянии руки, черны и тоскливы, и капли дождя — избитое, но правдивое сравнение! — смотрятся каплями слёз — в конце октября хорошее прячется, а надо всем висит тень запредельной, нечеловеческой человеческой злобы, и понимаешь: это Навь, как она есть. Просто Ельцовский лес? Да будет вам! Навь! Даже белки все остались где-то снаружи...

Гигантские выворотни, в корнях которых можно навеки найти себе могилу. Бурелом настоящий — деревья, сваленные действительно ветром, бурей, и бурелом лживый — деревья, спиленные, сломанные человеком и то искрошенные в щепу, то брошенные просто так, часто — тропу перегородить.
«Гниль и плесень», — как сказала о смерти Цветаева... Вот и тут — «гниль и плесень»... Навь.

И души чёрных мыслей. Или как? Духи? Сконцентрированные мыслеформы, мыслеобразы... Зло, осознавшее себя. Блин, какая-то история полнолунных Страхов, только ещё страшнее...

Хотя я не боялся. Я знал: лес не виноват. Он сам пострадал от людей — и бояться надо не его, а за него, заколдованного, избитого, еле живого... Не стало маленького Дёськи... Пусть не в этом мире жил он, но и этот, мне кажется, хранил. А погиб — так и точно в этом...

Нет, точно: страшно не было. Тоскливо очень — да. Но — мне ли привыкать?! Тем более в сознании уже толкались ёрнические аккорды шевчуковской «Родины»:

«... Пусть кричат: — Уродина!

А она нам нравится,

хоть и не красавица,

к сволочи доверчива,

ну а к нам — траляля, ляляля, ляляля!

Эй, начальник!! »

Чем помочь этому лесу? Как договориться с мёртвыми, чтобы они простили и пожалели живых?

«Наши мёртвые нас не оставят в беде.

Наши павшие — как на часах часовые.

Но отражается небо во мне и в тебе,

и во Имя Имён пусть живых не оставят живые! »

И тогда во всём этом разорении, в ямах и колдобинах, в кушерях и жебуриньях, как говорит папа, я увидел то, чего и не искал, но что точно должен был найти.

Я увидел мертвого кота. На его голову упал ствол дерева, размозжил её, раздавил...

И всё же видно было, что на голове этой росли — не очень-то такие сломаешь! — раскидистые оленьи рога — огромные, больше всей маленькой серо-полосатой («дикий тип — агути-окраска», — вспомнилось не ко времени) тушки.

Я поднял тельце на руки. Рога отвалились от лопнувшего черепа. Погладил со всей лаской и состраданием, со всей любовью, на которую был способен...

У мёртвых леших нет ни тел, ни могил? Если повезёт — то есть...

И, может быть, если могилу обустроить с любовью, но потом забыть-потерять, мёртвые лешие возвращаются живыми?..

Видно, эта измученная человечьей жестокостью и тупостью Навь хотела и впрямь с мною договориться... Потому что рядом в землю была воткнута штыковая лопата, а чуть в стороне лежала пустая обувная коробка со снятой, но тут же и прислонённой крышкой.

Я положил тельце в коробку. Погладил в последний раз: спи спокойно, маленький добрый леший, только проснись потом, ладно?! Закрыл коробку и стал рыть яму под корнями огромного выворотня...

Там, под корнями, и остался он лежать — далеко от тропинки, и захочешь потом — не найдёшь. Правда, пристроил как памятник оленьи рога — но и тех в корнях издали не видно было. Сложил из палочек — веточек засохших — имя: «DEATH»...
Печаль стала глубокой, но чистой и светлой.

А чтобы я жил и действовал — нужное что-то делал! — сознание уже прокручивало перед глазами картинки — пусть странные до инфернальности, но для меня — самые лучшие. Хоть призрачный, но Влад.

Жди! Я вернусь!

— Ты давно вернулся? — спросила Вера.

А я... А я — вернулся?! Ну да, на Арбузова... Не помню, как...

***

Если от кого-то что-то конкретно с утилитарными целями надо... Ну надо... Ну делают. И не обижаются. Но душа молчит.

Хорошее бывает, когда кто-то нужен просто так, низачем. Элементарно — чтоб был. И тогда он нашими стараниями — поможем ему быть — поможет нам искренне, от души. Уже то, что мы стараемся и делаем для друга — нам самим помогает. Вот это и есть настоящая взаимопомощь и взаимовыручка. А не пресловутое «ты мне — я тебе». Как поёт «Психея», «Юрка Шевчук нас всех не спасёт». А вот спасёт — если мы спасём его. Но раз пока жив и на свободе — спасаем. И он спасает нас — мир в окончательные тартарары не улетел — в частности его тоже немалыми стараниями.

Как-то видел: идут два алкаша: за плечи друг друга обнимают, а ноги одного в метре, не меньше, от ног другого. Поодиночке упали бы, а вместе идут. Прошу прощения за пошлость примера — но вот она истинная взаимовыручка!

Алла и Виталий пришли с УЗИ — довольные и радостные. Всё шло как надо, угрозы выкидыша больше не было пока, и, хоть и рановато ещё, рассмотрели: девочка.

— Папы вообще дочек очень сильно любят! — громко радовался Виталий. — Особенно папы, какие постарше. Холят и лелеют, пушинки сдувают, гордятся и хвастаются напропалую.

— Можно подумать, мамы любят меньше, — рассмеялась Алла, любуясь его радостью.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 25 26 272829 30 Следующая ⇒