ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 3 страница

Ну да. Лисы хитрые и ехидные. Но туалет — это из разряда величайших благ цивилизации. «А если в кране есть вода»... Всё, молчу, согласен, шутка глупая. Но вода в кране была. Через пять минут (жрать и спать — успеется) я вернулся в кабинет.

— Меня зовут Элеонора, — представилась лиса (значит, сучка?! ню-ню... ).

— Ню-ню!.. — хихикнул я всё так же телепатически. — А морда не треснет? Никак нельзя просто Нора?!

— Ну ла-адно... — снизошла она.

Посмотрела на меня с чисто лисьей хитрецой.

И тявкнула.

Шеф с Галей, которую он выволок за руку, мгновенно вылетели из-за соседней двери.

— Макс! Ты как это, твою мать?!

— А ты откуда знаешь, что я Макс?

— Действительно?! — ошалело смотрел на меня шеф.

— Ну-ка давайте всё по порядку! — распорядилась Галя. И это возымело действие. Ну вот и ещё двум человекам можно оказалось рассказать свою историю. И я рассказал. И не жалею: они поверили. Потом мы смотрели запись с вэбки. Шеф чесал репу и говорил что-то про техномагию. Строил предположения: читал ли директор института Артура Кларка, утверждавшего неотличимость от магии высоких технологий. И очень надеялся, что читал. И на адекватную реакцию тоже надеялся.

Но пока решили, что Нора до выяснения этих важных обстоятельств поживёт у меня.

Кстати, общаться с ней телепатически у них получилось. У Гали чуть проще, да, ну что с женщин возьмёшь?..

Нора послушно улеглась в мою сумку на книжки и тетрадки. Мы втроём, не вызвав у вахтёра никаких подозрений, вышли из института, и я покрутил педали в сторону дома.

Тут такой прорыв, толкающий этот мир к Мультивселенной со страшной матерной силой — а меня бытовые вопросы волновали: Виталий домой придёт с работы после больницы — а я жрать ничего не приготовил; а как Ярик к Норе отнесётся?

— А мы на Русский остров поедем? — донеслось вдруг из сумки телепатически. — Там хорошие лисы... — мечтательно так.

— Поедем, — заверил я, ни на грамм не сомневаясь. И закрутил педали быстрее — морить Виталия голодом я не подписывался. Да и сам жрать хотел дай боже.

***

Я не смогу уже жить как ни в чём не бывало. Почему я пришёл к этому только сейчас? Может, раньше видел слишком много человеческой боли и смерти — и жалел людей, не задумываясь, что они, люди, и есть причины этой самой боли и смерти — не только людской, но и тех существ, что не повинны ни в чём. Животных. Но задумавшись раз, увидев, почувствовав — уже, что называется, «не развижу»... И к боли за людей, которых не спас, присоединяется боль за души животных. За тех, кого тоже — не спас.

Не тех, кого убили в пищу кошерно, без мук. Они захотят вернуться. Но и мясо у нас растят и забивают трефно — какие кошеры, вы о чём?! О спиленных гусиных клювах и зондах в их желудках?! Или о зверофермах, где ради качества меха шкуру сдирают живьём?! Я мех носить не смогу. И фуа-гру жрать не смогу.

А как утешить боль и нежелание снова приходить в мир тех, у кого не осталось надежды — умерла она в душе — что следующая жизнь будет счастливее? Они не могут выразить словами — они чувствуют. А чтобы выразил это за них я, я должен чувствовать наравне с ними.
С утопленными, закопанными живьём, завязанными в пакеты при рождении. Брошенными при переезде, отъезде с дачи, поездке в отпуск — голодать и холодать, медленно (кому повезёт если — тогда быстро... ) умирать. Усыплёнными (стыдливенькое такое слово: сон, вроде бы, и не смерть даже... ) без медицинских показаний, замученными насмерть Алёнами и Алинами, отравленными «добрыми бабушками», заживо замурованными в подвалах коммунальщиками, сбитыми машинами и брошенными шофёрами умирать. А если не насмерть замучили живодёры (а особенно стараются почему-то живодёрки — несовершеннолетние и престарел-пенсионные) — так не факт, что добрые люди, волонтёры, смогут сделать их дальнейшую жизнь безбольной.
Это и о варварском браконьерстве в тайге и реках, и о вырубке лесов, и о лесных пожарах, в которых повинен всё тот же человек. Животные — это и есть природа. А человек (а ему что, ему христианский бог разрешил! ) возвысил себя — незаслуженно совершенно! — над природой... Я человек. Я должен нести ответственность. Один не сделаю, но хоть думать, как вместе с другими, кому не всё равно, жизнь спасти, чтоб она не расхотела быть...

Вот честное слово, кадры с грузовиками, полными воробьиных мёртвых тел, для меня страшнее концлагерных, где кучи мёртвых тел — уже человечьих. И пусть богомолы кричат, что любить надо людей, а не каких-то там животных, которые существуют для людей. Врут они всё. Животные такие же живые. Они не для нас. Они — сами для себя.
Я — чернокнижник. Я ищу утешения для душ тех животных, что уже никогда не вернутся, у которых не будет новой жизни. Потому что их виды вымерли.

В Чёрную Книгу попали...

Может, этот мир найдёт дорогу в Великий Кристалл не тогда, когда его люди научатся как-то сохранять в смерти своё внутреннее Я, работая с чем-то вроде наших «Сенсоров», а когда какой-то приют найдут души животных...

А если ничего сделать нельзя, лучше самому исчезнуть насовсем. Смысл жить попусту — и с этим?..

... Жертвы людской нелюбви... Неумения и нехотения любить...

Что можно противопоставить нелюбви? Кроме любви — ничего...

«Против лома два приёма. Первый — если есть побольше лом, а второй — кругом и бегом». Не хочется сравнивать любовь с ломом, но это война... «À la guerre comme à la guerre».

Мне повезло. У меня есть единомышленники — люди-соратники, способные на любовь. И на сострадание.

И есть те, за кого стоит бороться не абстрактно — а вот такие родные... Как их отдать на растерзание людям-нелюдям?! Да никак! Ни Ярика не отдам, ни Нору теперь.

***

Дня за три-четыре Нора из новорождённого лисёнка вымахала во взрослую лису, огненно-рыжую с белой звёздочкой-грудкой. Ещё разберись поди, кто рыжее: Ярик или она. По этому поводу (или не по этому... ) у них постоянно случались стычки, и котишку приходилось защищать: явно отставая от него в умственном развитии, лиска превосходила его в размерах и, понятно, в силе. Но это было так... Поссорятся — помирятся.

Я приехал после школы и потом после больницы от Аллы — и стал варить уху. Рыба тут, конечно, не то что во Владе, но иначе я ноги протяну.

День был свободный, без факультативов, я собирался вечером состряпать для своего компа обучающую прогу типа той, что в ИЦиГе. Варка ухи голову не занимает, вот я и обдумывал это дело.
Вру. Не обдумывал, а пытался обдумывать. Безрезультатно практически. Потому что другие мысли настойчиво до наглости сами лезли в голову — и гнать их не хотелось.

Сентиментальный болван Максим Чарльз Вадим думал о любви. Ну заебись! Потому что ладно бы просто о любви, но перед глазами-то Татьяна стояла... Ещё и музыка методом Харонческого «научного втыка-вытыка» играла подходящая (кто б сомневался: я во всём слушаю подсказки Великого Кристалла) — «Баллада о любви» Высоцкого сама встала на повтор.

Я чистил и резал картоху и овощи — а в голове скакали мысли созвучно строчкам:

«И встретиться со вздохом на устах

на узких переправах и мостах,

на гулких перекрёстках мирозданья».

Мы бы и встретились, будь это не страсть одуревших от желания тел, а настоящая любовь мудрых самоотверженных душ. И небо бы открыло над нами окошко в чёрных тучах — и хлынул бы на нас свет, исцеляющий и соединяющий. Эх, что там говорить, настоящая любовь, а не только её необходимое, но никак не достаточное условие — единственность, не то что белый солнечный свет в спектр разложит и не семь, как принято у европейцев, а пятьдесят два, как у японцев (больше человеческие глаза и мозг просто не уловят), цветов выделит — а даже серое что-то, ну, скажем нитки серые, цветными сделает — а мы дивиться будем: что да как? Но это, увы, не наш вариант... Мы теперь скорее цветное смешаем в серо-бурую с продрисью грязь... Всё мертво. А готика и вообще вся кладбищенская тематика, которая была для меня когда-то пусть не идеологией, но эстетикой, давным-давно уже мне не вставляет. Разве что готик-рок. Но Татьяна здесь ни с какого боку. Страдает? Сочувствую и болею этим, но помочь ничем не могу. Более того: не хочу! Это ж сколько можно Надьку-то предавать?!

«Я грешу — и значит, я люблю.

Я люблю — и значит, я живу».

Отгрешил своё, похоже?!

И тут из моей комнаты, где Ярик с Норой от души набесились и наконец уснули в обнимку, прилетело мне два телепатических, с мольбой о помощи, вопля отчаяния — и надсадный Норин лай.

Я в долю секунды — телепортировался или всё же добежал?! — оказался у себя в комнате.

На диване сидела Татьяна и с презрительной злой усмешкой смотрела на меня. В кольце её пальцев, сомкнувшихся на шее Ярика, дёргалось в конвульсиях и предсмертно хрипело рыжее тельце. Нора заходилась лаем и хватала непрошеную гостью — раз за разом — за ногу. По порванному капрону стекали капли крови, немногочисленные пока, но — вопрос времени.

— Выпусти! — я собрал в голос всю свою волю — неслабую, знаю. Любой бы сломался — на Татьяну не подействовало. Что ж... Сама напросилась... Я шагнул к ней и обеим руками взял её за пальцы — железной хваткой. Разжал их — уж физически я всяко сильнее. А что?! Насилие? А чего ты хотела, драгоценная моя?! Предавать ради тебя друзей, пусть и четвероногих, я не подписывался!
Ярик упал на пол. Слабо пискнул. Я хотел подхватить его, но Нора (рыжие — сила! ) бросила Татьянину ногу и кинулась изо всех своих юных искренних сил вылизывать пострадавшего друга. И он мяукнул, оживая.
Татьяна была в шоке. Как же: я же силу к ней применил! Не ударил, конечно — но тем не менее.
Но с шоком она совладала быстро. И заговорила так, словно мы с нею и не расставались — врагами, причём:

— Зачем тебе ещё кто-то, зачем тебе целый мир, если есть я?!

Что самое ужасное, в самом начале нашего романа я ведь и сам думал если не совсем так, то, во всяком случае, в этом направлении. Что ж... Эта жизнь научила меня, похоже, большему, чем все предыдущие вместе взятые.

— Знаешь, — сказал я, задавив в себе ярость и нехорошо успокоившись, — я не помню дословно и кто это сказал, но смысл такой: любовь — это смотреть не друг на друга, а вместе в одном направлении. Если ради любви надо совершить подлость и предательство — крупно стоит подумать, а любовь ли это вообще? И прийти к выводу, что — нет.

— Это теория, — сказала Татьяна.

— Это практика, — не согласился я.

— Опять спорить будем?! — подогревала, мне кажется, она в себе злость. — Зачем тебе весь мир, когда твой мир — это я?! Ты полностью от меня зависишь. Брось глупости, семью, зверьё своё — оно так и вовсе разговоров не стоит. Я прощу и приму тебя.

— А я тебя — нет. В моё мироустройство ты больше не вписываешься. Всё. Разговор окончен.
Я перестал смотреть на неё — вообще внимания больше не обращал. Взял на руки Ярика, гладил его — Нора уже привела его в нормальное состояние, к ветеринару нести вроде смысла нет, котишо уже даже урчать-мурчать пытался, вроде ничего она (даже мысленно сразу после такого язык не поворачивался по имени её назвать) ему в горле не сломала — и позвонки целы. Дня через три-четыре Нору на прививку поведу — если что (лучше б, конечно, если б ничего не было... ), можно будет и Ярика с собой прихватить...

Раздался негромкий хлопок — Татьяна исчезла. А я сохранил своё Я, свои принципы, свою гордость.

Сохранил? Или вид сделал? Но по всему выходило: сохранил.

Больно было? — больно. Но всё правильно.

Может быть, настоящая любовь и выше принципов. Ради добра и спасения ложные можно и нужно — в топку, в газенваген.

Но принципы того же добра, любви, спасения — выше женщины. Пусть и женщины, которая была когда-то для меня всем миром...

Я прислушался к себе. Сильно больно? Но получалось, что не больно вообще уже никак. Ярик разурчался у меня на руках громче холодильника: рад был, что его любят, ласкают, спасают, жертвуют, может быть, чем-то ради него...

Жертвуют?

Однако, нет. Что это за жертва — сделать единственно возможное?!

Нора по-собачьи тёрлась шерстяным боком о мою ногу. Вместе принятый бой сближает.

С кухни понесло горелым. Ёкалэмэнэ! Уха!..

Но оказалось, это просто сплеснулось немного на горячую электроконфорку — а так уха пригорать ещё не начала, более того, прекрасно сварилась и без моего присмотра.

Я отскрёб плиту — Ярик сидел на плече, Нора ласково покусывала голое колено, задирая штанину бриджей. Всё утихло. Только очень хотелось спать. Словно кран открыли — и вся энергия взяла и вытекла.

А и ладно! Комп если не завтра (завтра первое настоящее, не организационное, занятие в ИЯФе), так в субботу можно поучить самообучаться. Если лягу спать — мир не перевернётся. Виталий часа через три придёт — успею выспаться.

Я притащил на свой диван кучу пледов. Залез под них. Ярик устроился у меня на груди, Нора клубочком свернулась в ногах. Я до минимума прикрутил маячок памяти... Зевнул...
Жизнь продолжалась.

***

ИЯФ — он ведь сам по себе целый мир. Даже здесь. Конечно, тут самое то место, где кларковские высокие — высочайшие! — технологии начинают граничить с магией, и вообще это территория релятивистской квантовой физики, той, где обывательское представление о пространстве-времени категорически не работает. Нет обыденности! Магия! Физические теории здесь настолько завёрнуты — писателю-фантасту это даже снится только тогда, когда он сам отчасти хотя бы учёный, и при этом способен оценить необычность. Да, здесь учёные немного поэты и романтики — грандиозность темы того стоит.
Но и это не всё. Дифирамбы самой ядерной физике спел — теперь спою их её институту. Тут настроение особенное. Рискую показаться смешным (но мне ли привыкать), но — таинственное. Коридоры даже, лабы, кабинеты, не говоря уже про ускорители. Такое впечатление, что по одной и той же дороге никогда нельзя пройти несколько раз (здравствуй, улица Минёров, здравствуй, Морское кладбище родного Влада), и вообще пространство категорически неэвклидово — раз и многолистное — два. Не буду утомлять излишней теорией читателей-нематематиков, но просто склейте несколько разрезанных по радиусу кругов друг с другом, чтобы с первого попасть на второй, со второго — на третий, с энного — на эн плюс первый, а с последнего — на первый. Как? А вот как-то! Чисто теоретически. Но в ИЯФе кажется, что с верхнего этажа любого корпуса можно попасть в его подвал, продолжая подниматься. Или не в его. Как уж расстараешься. Аборигены вслух этого не признают, но по глазам вижу: знают. А ещё мне кажется (может, правда, это чистой воды фантазия), что тут ходит дух учёного и азартного остроумного в жизни и науке человека. Внешне его можно принять за актёра Алексея Петренко. Но это не Петренко. Это Будкер. Герш Ицкович до того, как сел — что ж, многие садились, и Андрей Михайлович после того, как вышел.

Короче, нравится мне в ИЯФе. Одно дело — сны о поисках какого-то момента истины в его коридорах (верю, однажды они приведут к настолько грандиозному озарению, что это будет очень важно и многое перевернёт и для самой Владшколы, и для новосибирского филиала — просто до новой жизни перевернёт и нового мира), другое же — как Скринский относится к теории Хокинга — Крапивина: не отвергает ведь, хотя она настолько не вяжется с обыденностью — этого мира, во всяком случае, что выглядит даже не кларковской высокотехнологичной магией, а просто магией.

На этот факультатив народу собралось сперва человек двадцать. Но и опять из нашего класса — только мы с Верой. Вера, громко заявившая, что в цитологии и генетике не разбирается от слова «совсем», к квантовой механике проявила интерес, может, именно из-за того толкования, где подразумевается, что вероятности осуществляются как раз за счёт множественности миров.

Правда, пока что-то искать самим нам не предлагали. Обещали, что поговорим о способах постановки и решения проблемы после того, как нам прочтут несколько серьёзных лекций по квантовой механике, в просторечии — по квантам, ударение на последний слог, и по теории вероятностей, больше известной как тервер (с предоставлением ссылок на то, чего мы не знаем и в чём должны разобраться сами). Что-то подсказывало мне после первой организационной встречи, что такая сложность и необходимость пахать без продыху отобьёт охоту погружаться в проблему у большинства народу. Так и вышло. Но Вера пришла-таки. А что... У меня было немало возможностей убедиться, что она не глупа и не бездарна — а вообще: бывают ли ведьмы глупыми и бездарными?

Час нам читал кванты молодой длинный бородатый дядька. Хорошо читал — выбирая самое важное и давая ссылки на из этого важного вытекающее, причём разделяя их по степени необходимости. Одна промашка — представиться забыл. Ещё час совсем уж молодой дяденька в рваном свитере с плохой дикцией и монотонным голосом, представившийся Ивановым Иваном Алексеевичем, стажёром, читал нам тервер. Через пять минут я не замечал ни шепелявости, ни монотонности, ни тем более висящих с распущенного рукава, угвазданного меловой пылью, ниток — у этого Ивана Алексеевича на нерешённые до сих пор вопросы по именно что идеологии тервера были свои, как сейчас говорят — авторские, взгляды. И да, он сам занимался волнами вероятности в квантовой механике — вот бы поработать с ним. Впрочем, если моя новосибирская командировка продлится два года — Аллу до родов точно не брошу, и в ФМШ есть преподы, общение с которыми чревато новыми идеями для группы «Сенсор» — то дальше затягивать её уже ни в какие вообще ворота не лезет. Я и за два-то года без Влада ноги протяну. Да и что потом? В НГУ поступать? На Факультет электронных технологий — ибо мой профиль? На Физфак — ибо мне это безумно интересно? На Мехмат — ибо без математики нет ни физика, ни программщика? Нет, не вариант... Остаётся в ФМШ выжимать из процесса учёбы максимум возможного. Но блин... Делами этого мира тоже как-то надо заниматься?! Иначе придётся признать (а я уже и так себя чувствую на самом деле пятнадцатилетним шпанюком), что мне и правда пятнадцать, и залетел я сюда не ради этого бесчудесного отверженного мира и решения его проблем, а по своим делам.

Пока я как-то умудряюсь охватывать всё, но выражение «не голова, а дом советов» всё более применимо ко мне самому. И вон во Влад — хотя бы чтобы были силы дальше жить! — уже как раз-таки сил выбираться и не хватает. А это чревато отрицательной обратной связью...

Конечно, думал я обо всём этом не на факультативе, а когда мы с Верой после него крутили педали в сторону дома.

***

А ещё думал о предстоящей встрече с директором ИЦиГа. Вадим Максимович позвонил и сообщил, что этот директор, Алексей Владимирович Кочетов, выслушал историю Норы, посмотрел записи с вэбки и сказал, что это немыслимо фантастично, тем не менее в науке много неразгаданных ещё тайн, после чего пригласил нас с Норой на следующий день к себе. На ковёр?!

Директор оказался крепким бородатым дядькой слегка за пятьдесят, шеф шепнул мне, что занимается он как раз-таки генной инженерией. И на меня, и на Нору на поводке смотрел он вполне доброжелательно. Нет, «на ковёр» — это совсем не так. А тут он даже шефу с Галей присутствовать разрешил.

Я мысленно скомандовал Норе:

— Давай!

И она дала.

Директор несколько раз бурчал себе под нос что-то типа «das ist fantastisch». Но он Нору слышал, это точно. И она его — команды мысленные выполняла.

— Кто ты? — наконец спросил он меня. Что ж... Не надеясь на то, что серьёзный учёный из настолько погрязшего в серьёзности, что все чудеса растерял, мира мне сразу полностью поверит, я всё же начал рассказывать. Всё же если поверит — это мир всё же несколько столкнёт с бесчудесной колеи. Нет, сразу всё на веру он, конечно, не принял. Но и не отрицал того очевидного, что было видным не для чьих-то там, а конкретно для его очей. Вообще отнесся достаточно доброжелательно, помощь по возможности обещал. А ещё — не мешать тому, что может у нас с шефом получиться в рамках факультатива и вообще сотрудничества.

А попытки воссоздания чернокнижных животных в институте идут. Правда, сознанием воссозданных особей (а такие есть, хоть это и не афишируется) они не занимаются. Но и тут он нам с шефом — и с Галей, а ещё — с Норой — дал зелёную улицу.

***

Ярик заболел. И не в механических повреждениях было дело — их как раз не оказалось. Просто мы с Верой, про которую он давно заявил, что останется у неё, когда я вернусь во Влад, всегда относились к нему с любовью — бережно и нежно. А сестра её — на тебе! — вылила на бедного котейку такой заряд ненависти и желания убить, что чуть правда не убила этим.

С Норой мы съездили к Евгению Николаевичу за два дня до того, как Ярик слёг, теперь я начал уже снова номер в телефонной книжке искать — записываться, но Нора остановила меня:

— Не в тему!

— А что в тему?! — подумал ей я. — Помрёт же котейко?..

— Ему в пирамиду надо, — уверенно и громко, почти вслух, подумала Нора.

— В какую такую пирамиду?! — опешил я настолько, что сказал это вслух. — В индейскую?

— В египетскую, — фыркнула Нора. — Ты о них много знаешь?

Я знал... что-то... мало, ясно море: история — не мой конёк. Знал, что их строили очень долго — чуть ли не в течение тысячелетий, что построили больше сотни (на строительство каждой тратя лет по двадцать) — немыслимо огромных и таких прочных, что и современным технологиям не по зубам, и никто не знает, как это происходило, то есть кто-то что-то знает, но в каждом из объяснений куча узких мест. Короче, как говорят в Ха, в бывшем пединституте (по легенде я ведь жил в Хабаре — может, эта память отсюда? ): «физмат не ищет простых решений». Знал, что во всех пирамидах, которые египтологи считают гробницами фараонов, не нашли, однако, ни одной мумии и даже ни одного саркофага — ну вот ни в одной!.. И что вся органика в пирамидах прекрасно сохраняется — мумифицируется, и дело с концом. Слышал что-то краем уха про проклятие Тутанхамона — кажется, нашли его саркофаг и мумию, где — понятия не имею, и всех, кто каким-то боком был с этим связан, ждал скорый и отнюдь не счастливых конец. А зря, кстати, учёные издеваются надо всякими проклятиями и прочими суевериями: может быть, есть события, не связанные причинно-следственно, но квантово запутанные — и народ это замечает не от балды.

Вот, собственно, и все мои знания. Перетолмачивать Норе я этого не стал — но её телепатические способности явно сильно превосходят мои: я слышу только направленные лично мне её мысли, а она запросто копается в моём сознании. Вот и тут: промелькнуло в голове, а она уже доказывает мне, что я знаю как раз то, что и нужно.

Наверно, мне просто нравятся таинственные египтяне, которые и жили-то всего ничего, доживший до девятнадцати лет фараон расценивается учёными как долгожитель, но кучу детей — правда, от целого гарема, они и к пятнадцати заделать успевали — по-любому мои родственные души.

... Это я сейчас всё подробно объясняю, потому что с Яриком хорошо уже всё, а когда ему днём резко поплохело, мысли были рваные и тревожные — сейчас с трудом расшифровываю. Не то что сложно вспомнить, но вот понять — поди разберись...

И пантеон у них крутой: загадочный, мистический. Не только Озирис — Изида — Анубис, но и... Для меня в первую голову Бастет. Культ кошачьих, причём действенный — это то как раз, чего нам сегодня не хватает. Тут никакие бы Алёны и Алины «no pasaran»...

Раньше, до знакомства с Лексом и его рыжим философом Валетом, на вопрос: «Как Вы относитесь к кошкам? » — я мог бы ответить по-студенчески: «Как три к четырём». Или просто: «Я к ним не отношусь». Теперь же знаю: где чудеса, там и коты. Или наоборот: появляются коты — и чудеса не заставляют тогда себя долго ждать.

Короче, если бы у меня была наклонность к истории, в сферу моих интересов попали бы египтяне и индейцы. У которых, к слову, тоже пирамиды — и первые из египетских на них очень похожи — тоже ступенчатые.

Да... Что-то я излишне многословен. Хотя понятно: на отходняках тащит опять. Переволновался за котейку...

На чём я остановился?

Вот... Значит, Нора объяснила, что Ярика надо нести в египетскую какую-нибудь пирамиду.

Замечательно!.. А как?!

Впрочем, Нора сама на свет появилась образом весьма чудесным — наверно, и при жизни с чудесами на короткой ноге?

— За шкафом от прежних хозяев лист ватмана остался достаточно большой, — распорядилась Нора. — ПВА и ножницы на кухне. Склей четырёхгранную пирамиду (ничего такая лисень — в математике худо-бедно смыслит! ) пропорций примерно египетских.

Особо гордиться тем, что я умею делать что-то не только головой, но и руками, не стоит, но всё же пирамида вышла у меня аккуратная, самого большого размера, который позволял найденный за шкафом лист — Ярик под ней свободно уместился, лёжа свернувшись калачиком — и сразу задышал спокойнее и ровнее. Не зря я торопился.

Пока клеил — вспоминал одну из историй про Джонни Воробьёва Командора — о том, что дело в самой форме, и даже бумажные пирамиды обладают чудодейственными лечебными свойствами.
Так что Ярик, когда я его пирамидой накрыл, успокоился немного. Но Нора была уверена, что колдунство только начинается. Она велела мне встать, взять Ярика на предплечье левой руки, сама прижалась к моим ногам — буквально обвилась вокруг них. И распорядилась:

— Пирамиду в правую руку. Теперь себе на голову.

Пирамиду — одной-то рукой — я напялил криво. Она дала «дифферент на нос» — попросту говоря, наклонилась вперёд. Глаза мне завесила. Я поднял руку поправить — и тут понял, что она вокруг нас — везде. И стало темно, очень жарко и то ли пыльно — но запах был... не пыли, а какого-то бальзама, что ли. Приятный, немного дурманный, но очень чистый. Нора метнулась в сторону, опрокидывая выросшую в размерах бумажную пирамиду. Та упала на одну из четырёх граней — и вспыхнула. Осветила какой-то проход, кажется, вырубленный в скальном монолите.

На левом предплечье у меня испуганно, но и отчасти восторженно тоже, попискивал совсем пришедший в себя Ярик. А в правой вдруг оказался карманный фонарик, старый, у деда по матери такой есть (может, это он и появился?! ) — и поводок Норы, на котором она к Евгению Николаевичу ходила: наверно, лиска боялась, что мы потеряем друг друга. А так — куда тянет, туда и идём.
А тянула она вниз.

Мне вдруг вспомнилось, что — я читал! — в одной из погребальных камер какой-то пирамиды (а мы — в какой?! может, и не в настоящей? — просто Нора наколдовала?! ) нашли сорок тысяч (вроде дико много — сорок тысяч?! — но за всё время существования жизни на Земле всех, наверно, умерло не только что септиллионы, а и названия для таких чисел люди не придумали... ) кошачьих мумий, любовно забальзамированных и сохранённых словно бы для жизни — то ли загробной, которую египтяне не особо-то от обычной отделяли, то ли для возрождённой земной.

Мы шли и шли. Кажется, вниз. Изредка попадалось что-то, что я предположил бы определить как вентиляционные шахты. Тусклый свет фонарика всё же позволял рассмотреть каменную кладку из разных по форме и размеру блоков — в точности как в фильмах документальных.

Мы шли очень долго, но, наверно, в Новосибе прошло минут, может, пять-десять...

И наконец мы пришли... Не знаю, как это должно было бы быть на самом деле. Я чувствовал: погребальная камера со всеми стеллажами и даже, может, самой пирамидой — творение, вызванное к жизни колдовством Норы, но мумии — настоящие. Любовно обернутые бинтами, пахнущие травами, почти живые. То есть да, жизнь ушла, но вот — только вот... Души не в обиде — им хорошо здесь. Лучше, чем на Мёртвой Радуге. Лучше даже, может быть, чем в Королевстве Кош. Но иногда кому-то из мумифицированных вдруг хочется новой жизни, новых любящих людей. И они... нет, они не рождаются заново. Они реставрируют и заново запускают к жизни сохранённое с древности тело. Может быть, новая жизнь будет короткой и вовсе не такой счастливой, как предняя, а вместо возвращения в зал мумий рискуешь ухнуть в небытие. Кто-то боится этого, а кто-то хочет жить хоть немного — сильнее, чем вечно просто быть.

Тут не настоящее, конечно, счастье, но тут покой. И тут — любовь, густая как мёд и всеобъемлющая как вся жизнь.

И Ярик почувствовал эту любовь! Его душа купалась в ней, наслаждалась, блаженствовала, кувыркалась, как и он сам. Помирать, даже просто болеть — из-за того, что какая-то дура ненавидит его и хочет убить?! Фигвам! На каждый глоток ненависти в мире можно найти целый океан любви — надо только научиться видеть: не отворачивается и не лениться!

— Я не знаю, что сейчас думают о пирамидах учёные, но на самом деле они все — храмы богини Бастет, богини-кошки, умеющей не только любить самой, но и учить любить тех, кто готов к этому, но не знает ещё, как это делается! — одна из мумий спрыгнула с полки, бинты размотались, и мы увидели небольшую чёрную кошку, лёгкую и грациозную. — Мне пора. Меня позвала девочка из конца десятых годов двадцать первого века. Яна из Владивостока...

И я вспомнил... Мы относили эту кошку девочке, искавшей у неё защиту от ночных кошмаров. Яна назвала кошку Моникой — не по-египетски, но кто ж знал... Мы с Лексом не раз потом навещали их — у них сложилась настоящая любовь и взаимопонимание. Эта жизнь не будет у Моники короткой, а потом она не потеряется в сером нихиле — любовь вернёт её туда, откуда есть возврат и по смерти.

Ярик затих, с благоговейным придыханием слушая чёрную красавицу.

— А ты не бойся, — сказала ему Моника. — Тебя любят и берегут многие, очень многие. Да, не все. К сожалению. Но верь, отбросив сомнения: любовь сильнее ненависти. И ничего тогда никакая Татьяна не сделает ни тебе, ни, что важно, твоим друзьям. Пойдёмте провожу, — приглашая нас за собой, призывно махнула хвостом Моника.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒