ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ 6 страница

— Ну я и говорю, — продолжил Харон, — что с алеутским пантеоном-бестиарием технические проблемы. Кутх сказал, если мы хотим привести в Институт Археологии сумасшедшего демона Махаху, как собирались, надо поторопиться. Хотя бы в Полнолуние его пока привести, а на Самайн авось и учёным вашего ленивого мира удастся предъявить.

— Может, предъявим учёным Кутха и духов, и хватит? — с сомнением спросил я.

— Трусишь? — возмутился воспитанный Харон — из-за воспитанности «слов без падежей» не присовокупив, хотя и обиделся немного, похоже.

— Вовсе нет, — засуетился я. — Сейчас так сейчас.

— Ладно, — оттаял Харон.

Оказывается, мы уже и четвёртый корпус прошли, и даже дорогу в Полнолуние — непонятную часть между мирами. Уже ветвились железнодорожные пути на подступах к самому Полнолунию, но мы прошли его и направились в окрестности.

— Тут все, кто что-то могут, в какую-то свою аферу ввязались чисто музыкальную, у Клауса с Анной в Новосибе торчат, со временем ничего подшаманить не хотят, а возвращаться — тоже ни в какую: проект века у них, видите ли, сорвётся, — объяснял Харон. — Пьеро оставили Кутха ублажать, он вообще на них обиделся.

— Кто у Волькоффов в Новосибе? — уточнил я. — Мордер, Фёдор, дед Арон — заодно и своих навестить?

— Ну да, — кивнул Харон. — Мы с Лексом по очереди вместе с Пьеро дежурим, тот вымотался уже весь. Кутх хоть и ничего мужик, но всё же демиург — и понтов по этому поводу хватает: раб, служи, мол, мне!

— Вроде его не таким описывают, — усомнился я.

— Может, дома и был не таким, а тут — барин... — вздохнул Харон. — Новые условия — новые замашки...

Пьеро мы нашли в домике Фёдора. Он сидел, устало облокотившись на стол с одинокой тарелкой с нарезкой сыра и ветчины и смотрел запавшими глазами в чёрных кругах бессонницы на лампочку без абажура под потолком — на просвет через бокал с «Изабеллой».

— Есть-спать не получается, а вот пить можно вдвоём. Тогда он довольный и покладистый, — объяснил Пьеро, протягивая руку в сторону материализовавшейся на столе большой взъерошенной птицы — кажется, действительно ворона.

— Карр! — громко заявил Кутх. И это явно было что-то типа привета. Видимо, он общался не просто телепатически, а вкладывал смысл в карканье, которое нужно понимать — ясно, не совсем без телепатии.

— Здравствуй, уважаемый Кутх! — очень вежливо произнёс Харон.

— Моё почтение! — поклонился я, стараясь не ёрничать, но совсем без этого обойтись не получилось. И ворону-демиургу это неожиданно понравилось. Он взмахнул то материализующимися, то исчезающими крыльями и уселся ко мне на плечо, больно уцепившись когтями.

— Надо срочно! Срочно! — каркал он вполне членораздельно. — Вести сюда сумасшедшего демона Махаху! Он всё докажет Председателю президиума СОРАН! Учёные поверят! В чудеса! Чудеса вернутся в мир! Но медлить нельзя! Если техномагия ослабнет, миры потеряют друг друга — и Махаху вы уже не найдёте никогда! И блудный мир в Мультивселенную не вернётся! Никогда!

Чувство юмора у меня, конечно, весьма специфическое — сам понимаю...
— Кутх нам каркнет: «Niemmer mehr! » — хихикнул я — с чего пришло в голову приписывать северному богу порыв говорить по-немецки — понятия не имею.

— Ты ненцев с немцами не перепутал?! — издал Кутх каркающий смешок. — А впрочем, вперёд!
Я и шагнул вперёд. За мной — Харон. Пошатываясь то ли от бессонницы, то ли от «Изабеллы», поднялся Пьеро.

Через несколько шагов ни следа не осталось от Федькиной избушки — одно промерзшее белое бескрайнее... то ли что-то... то ли ничто...

Посреди этого то ли... то ли... сидело в позе гопника — на кортах — существо. Длинные руки, длинные пальцы, длинные когти-ногти. Одежды — всего ничего. Да ладно — духи, демоны, боги — разве они мёрзнут?!

Явно это был искомый Махаха. Он непотребно ржал и шевелил в воздухе пальцами: защекочу, мол! Но лицо, хоть и с сумасшедшими глазами, было вполне милое. Этакий Лагутеныч времён «Морской» — ну или «Икры» самое позднее. Я уверовал в успех переговоров — и шагнул к нему, стуча зубами от холода.
Я собрался говорить целую речь, но — бесполезно. Я сам себя не слышал. Махаха — а вовсе не Лагута никакой! — улюлюкал и хохотал. И лез ко мне — щекотать. Я нечувствителен к щекотке. Но пальцы у него были нестерпимо холодные. Ледяные прямо-таки! Тут не от смеху помереть риск, а от холода: в ледышку превратиться.

И тут Махаха забарахтался, запутываясь в сетке. Не знаю, откуда я это знал, но — знал: сеть была из паутины. Паутина — самое прочное волокно в мире, известно же. Паутинной сеткой, которая по размерам уместится в кармане, можно утихомирить вот такое необузданное существо двухметрового роста. А по толщине паутинки были такими, словно выпустила их толкинская Шелоба. Врёшь, Махаха, не забалуешь!

Харон держал сетку, а Пьеро тем временем натягивал на руки демону паутинные же, не сомневаюсь, рукавицы. И когда Махаха лишился возможности шевелить пальцами, глаза его прояснились. Вошёл сумасшедший демон в адекват.

Тут и пригодилась заготовленная речь: про мир, что нужно спасать, про волшебство, которого ему не хватает, про учёных, которые могут что-то изменить, если поверят...

И Махаха согласился! Только велел следить — вдруг он сорвёт с себя паутинные рукавицы — и тогда снова впадёт в неадекват.

Мы обещали следить за ним, вкусно кормить, разговаривать с ним и даже анекдоты рассказывать. И не только детские.

— «Заведу себе собаку,

дам ей имя Макака

и совсем ни разу даже

я не дам ей тумака,

никогда», — вспомнил Харон из «Синего треугольника» Командора.

А что... Махаха с Хароном поладит. Вот только Пьеро бы отпустить выспаться...

Но пришёл Лекс (жаль: пропустил самое интересное). Маша его отпустила дежурить. А Ванда —Харона. Можно отдохнуть бедному Пьеро. Однако домой он не пошёл. Выпил ещё стакан божественной «Изабеллы» и тут же, у Федьки в избе, залез на печь — пусть нетопленую, но настоящую русскую.

— Тебя доставлю прямо на Иванова, — каркнул Кутх. — Садись!

Он стал огромным и совершенно материальным. Хороший мужик ворон-демиург.

С Лексом и Хароном я попрощался, а вот Пьеро уже сладко спал.

Я сделал шаг к ворону...

И понял, что стою на площадке перед квартирой. Ключи достаю.

И даже велик тут же стоит.

А Кутха и след простыл...

Молодец! Как он ненавязчиво Махаху к добру обратил! Или это мы сами?! Да какая разница?! Кто-то сделал, там, глядишь, и главную задумку осуществим. Это главное, а не то, кто именно!

***

Современные психологи в одной упряжке с христианами выискивают способы, как облегчить жизнь одного отдельно взятого человека. Что будет с человечеством и жизнью вообще, их не колышет. Грехи не искупить (не все ещё и искупить-то можно), а замолить — это по их теории самое оно. Делать что-то для спасения своей души — за чужие же отвечать невозможно, поэтому и не нужно. И чувство вины у них в опале. Неконструктивно, мол, и вообще бессмысленно.

Меня бесит такой подход. Я уверен, что человек может быть достоин звания человека, того самого, что «звучит гордо», тогда только, когда делает иногда что-то нелогичное, не обещающее реальной пользы, но идущее из глубины души.

И чувство вины перед теми, кого не спас (если даже и в принципе не мог спасти) — оно есть и будет теперь всегда. Сколько жизней понадобилось, чтобы дорасти до этого... Или не дорасти — а свалиться, по правде-то, в бездну отчаяния, не дающую жить. На самом деле жить, а не перед самим собой делать вид, что я живу.

Это не ежесекундно, конечно. Обычно в подсознании, на событийный ряд влияет минимально. Но — есть. Определяет, что и для чего я считаю нужным делать.

И даже не мешает мне считать себя человеком достойным. В чём-то выше тех, кто от чувства вины и ответственности сбежал.

Вот и перед Верой себя чувствую виноватым. Не понял самого себя, в итоге получилось, что вроде как использовал. Или без «вроде как».

Мы в последние дни много об этом говорили. Ну — выкроил время. Комп сам себя учит, программы пишет, деньги зарабатывает, математика-физика-информатика требуют сил и времени, но не всего целиком. Да, факультативы, да, планы на Самайн.

Но ясным стало понимание: чтобы сделать что-то для мира, надо самому в себе разобраться, без снисхождения, без гордыни и понтов.

Каким я должен быть, чтобы помочь миру?! — вот вопрос. Это тебе не «ту би ор нот ту би».

Когда Аллу выписали из больницы, дома сразу стало по-домашнему. Больничный ей пока не закрывали, но и домашними делами заниматься не запрещали. Ну, уборку-то — шерстяные комья из углов выковыривать — я взял на себя, а на кухне Алла меня потеснила. А заодно и Вера — они взялись готовить в четыре руки всякие вкусняшки. И разговоры тоже были часто общие. Причём соглашались они больше друг с другом, чем со мной. Считали, что мазохизм — вечно изводить себя виной — не даёт жить, может и убить, а главное — подготавливает почву для новой вины: пока грызёшь себя за старое плохое, нет сил делать кому-то новое хорошее.

В воскресенье мы впятером плюс рыжие — пришёл Василий — пошли кормить белок за Высшее Командное Училище в Ельцовский лес. Кормить-то кормили, но рыжие вели себя совершенно неприлично: орали дурниной, носились, задрав хвосты — белки пугались. А ещё за те несколько недель, что я там не появлялся, вырубили на самом входе большую проплешину... Клёны же американские, по мнению городских властей, сорняки (вот всё равно, хоть убей меня, не понимаю, как дерево может быть сорняком) — и подлежат кронированию, а лучше вырубке. Срубили даже дерево с кормушкой, где в мае гопники-голуби отбирали у белок орехи...

Но вслух комментировать этого никто не захотел. Тут хоть закомментируйся — власти нас всех в гробу видали...

... Несмотря на то, что мы с Верой из койки-то вылезли, душевно мы сделались гораздо ближе — к общему знаменателю прийти можно, только зная, каков этот знаменатель у каждого из тех, кто вознамерился искать и найти общий.

Вера домой уходила только на ночь. Да когда я в ИЦиГ ходил. На этой неделе это удалось четыре раза.

Вера брала мою гитару и — снова и снова пела «Осеннюю дорогу». Мне романс тоже какие-то струны души дёргал — я таки выучил слова, причём не специально — сам запомнился, весь венок. Так что я подпевал потихоньку:

— «... Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр,

там округлая форма реки, заточённой в трубу.

И по ней не плывут корабли, а ленивые рыбы

не стоят косяком, на крючок направляя губу».

Не знаю, чем цепляет. И да: я читал «Супружескую жизнь» Эрве Базена — и это одна из самых страшных книг. О рутине, съедающей всё. Но сам много раз убеждался, что при настоящей любви бывает и без рутины. Но этот венок почему-то реально цепляет.

«И уже не хватает ни правды, ни слов, ни тепла,

ни тревожной надежды, ни тайны, ни внутренней силы,

хоть в горячих потёмках сошлись и совпали тела,

хоть любовь замерцала в остывшей золе угольком...

Но приходит пора, когда быть молодым некрасиво,

и нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком.

И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком,

и с подругой под ручку спешить переулком холодным,

и давиться любовью, как послевоенным пайком,

но, вкусив молодой поцелуй, оставаться голодным».

Наверно, у тех, кто строил свою личность не одну жизнь, такой вот «кризис среднего возраста», как у меня сейчас — точно уже на все оставшиеся жизни...

Наверное, мне сейчас нужны, чтобы выжить и дальше идти и бороться, злые и трагические стихи Игоря Шамарина. Странно — может, я и говорил уже об этом — но как музыкант он меня совершенно не трогает. А вот как поэт!.. Но ведь «злая весёлая депрессивность» — наше всё.

И мне хотелось, чтоб читал их Пьеро — злой и депрессивный, но ни разу не весёлый Король Меланхолии.

А если что-то мне действительно нужно — оно случится. Я совершенно уверен, что не сегодня — завтра, но обязательно скоро увижу Пьеро.

***

Нет, я в курсе, если что, что подслушивать плохо. Но и сплетничать — тоже не особенно хорошо. А разговор физини, класснухи нашей, с директрисой я услышал совершенно случайно. Просто оказался в неподходящем месте в стрёмное время. Или наоборот: в нужном месте и в нужное время. Ибо человек имеет право, в том числе моральное, знать, кто какие интриги против него плетёт. А от Аннушки не ожидал, честное слово! Не думал, что я ей настолько поперёк горла.

Она на меня после той разборки уже неделю не наезжала, я — вот честно! — думал уже: «все довольны, все смеются». Вера глаза никому отводить не стала, но карты контурные и чертежи мне принесла — на честную троечку с минусом, я даже думаю, что не наколдовала, а сама часок времени потратила: колдовать хуже, чем на четвёрку, мне почему-то кажется, довольно сложно. Так вот, пришёл я на физику ещё до звонка с предыдущего урока: все ещё сочинение дописывали, а я вспомнил, что в данном случае положено писать, настрочил быстренько и пошёл на физику. А у Аннушки, похоже, окно было. Дверь в класс была приоткрыта, я заглянул — там они вдвоём с директрисой. Они меня не видели, я собрался уйти, но тут услышал, как Аннушка сказала громко и неприязненно:

— Господи, Людмила Андреевна, заберите уже у меня это юное дарование, Волкова этого! Я рядом с ним уже просто не могу — он словно меня презирает. И не только меня! С его интеллектом — ему что, трудно географию с черчением подтянуть?! Нет же, как издевается: я такой умный, могу себе позволить двойки получать, не выгоните. А надо бы выгнать. Да, он прикрыл двойки — но ведь срамоту какую принёс, мне учителя географии и черчения (она, понятно, назвала их по имени-отчеству, но я при написании своих «меамуров» этого не смог припомнить — да и не больно-то и надо) показывали. Но если не выгоните — хоть в другой класс переведите — вон Ефим Викторович от него в восторге, с руками оторвёт. Или тот же Владимир Олегович — тоже идиллия. Переведите, пожалуйста.

— Уважаемая Анна Васильевна! — неодобрительно произнесла директриса. — Предметник Вы прекрасный, а вот педагогического опыта Вам нужно набираться. Вам надо учиться взаимодействовать с людьми, знающими себе цену, а Волкову — с теми, кто к нему относится неприязненно. И всё же эту неприязнь при каждом удобном и неудобном случае в нос ему совать тоже не стоит. Кстати, не понимаю, за что Вы так его не любите. Он многим учиться помогает, я слышала — чисто случайно, как объясняет — дуракоустойчиво очень, так немногие умеют. Я в нём никакого высокомерия не вижу.

— Да он же порочный насквозь! — чуть ли не возопила Аннушка. — Вот уверена абсолютно, хоть свечку, ясное дело, не держала, что он спит с этой Волковой — эти улыбочки глумливые, этот непонятно чем вызванный магнетизм — не красавец же и близко, а девчонки через одну слюни пускают...

— Анна Васильевна, Вы опять не правы... Ни сексапильность врождённая, ни даже осознанная сексуальность не есть ещё порочность. Порочность — это готовность использовать других людей в своих шкурных целях. Это не про Волкова. Не рисуйте из него похотливого самца или там Никиту Михалкова из «Жестокого романса». Что-то мне подсказывает, что Волкова как раз-таки глобальные проблемы волнуют, а не мелко корыстные.

Дальше я слушать не стал. Новую шокирующую инфу получил, выводы осталось сделать — вот не думал, честно, что Аннушка так меня ненавидит. И наверняка я вообще многих раздражаю — не только гопничков... И желание сделать что-то для мира у многих способно вызвать ненависть. Тех, кому больше всех надо — а мне надо! — добропорядочные граждане ненавидят. И тем сильнее, чем добропорядочнее.

Я вернулся к кабинету литературы. Наши начинали выходить. Появилась Вера. Вот, теперь можно и на физику.

Литераторша наша тоже тот ещё кадр. Вот она почему-то Сэма невзлюбила. Похоже, не нравится ей, что он такой весь чистенький и ухоженный, а особенно — что красивый и знает это. Вот и сейчас:

— Семён Кузьмин! Сдавай уже тетрадь, последний остался!

— Меня зовут Кузьма Семёнов, — спокойно поправляет её Сэм.

— А я что говорю? Ну да: Семён Кузьмин.

— Тамара Андреевна, — вежливо, но с нажимом говорит Сэм, — я Кузьма Семёнов!

— Ну я и говорю: Семён Кузьмин, что не так?! — откровенно издевается Тамара Андреевна (вот, запомнил-таки, как её зовут — Тамандра, по нашему), совсем девчонка ещё, наверно, и двадцати пяти нет, может, она по нашему Сэму по ночам плачет.

— Меня зовут Кузьма Семёнов!! — рубит Сэм, размашистым жестом вручая ей тетрадь. — Если Вы будете издеваться, я пойду к директору — у меня целый класс свидетелей.

— И мы подтвердим! — в открытую дверь кричит Вера — мы с ней так и не ушли от кабинета.

Надо было идти на физику — но ужасно не хотелось. Это ж надо привыкнуть ещё теперь — не то чтоб мило улыбаться, но вести себя как ни в чём не бывало с человеком, про которого знаешь, что тот тебя ненавидит и боится.

Но пришлось...

В фымышухе вообще-то многие учителя — почасовики. Во всяком случае — по профилирующим предметам. Учёные СОРАНовские, а не педагоги. Но почему-то они как раз с детьми нормально. А такие, как Аннушка или там Тамандра... Как в анекдоте: педофилы отличаются от педагогов тем, что действительно любят детей...

Мерзко на душе было...

Домой шли вместе с Верой, но придя — разошлись. Она к себе пошла, я — к себе.

Вот прийти бы домой — а там кто-нибудь из друзей... Сашка, может быть... Или Пьеро...

Мне же подумалось днями, что я скоро увижу его. Именно Пьеро! А меня предчувствия редко обманывают.

***

А что — а Пьеро в обнимку с бутылкой «Изабеллы» (неужто ещё не выпил всю свою бочку?! я понимаю: хорошие, более того, прекрасные вина — не для пьянства, но если пить их литрами изо дня в день несколько месяцев — что-то ж будет?! или нормально? ) сидел у меня на кухне.

Что за проблема мальчику-Страху — Королю Меланхолии — выйти за пределы не просто вселенной — Мультивселенной?! Да и вообще — изоляция этого мира становится всё менее и менее строгой. Хотя и не снимается полностью — раз я ещё не научился становиться опять «за тридцать»...

И всё же «Изабелла» — человек!.. И неспешные разговоры о том, что люди, в которых столько неприязни (не ненависти яркой и горячей, а именно брезгливой неприязни с кривой улыбочкой, что даже гаже) друг к другу и вообще ко всему живому, вряд ли помощники в том, чтобы выращивать в этом мире чудеса — это всё именно под «Изабеллу» особенно доверительно, и она в ту бочку, которую я давным-давно выпил, ну вот точно абсолютно: никак не входит.

Кстати, чем закусывают такое вино? Мы грызли шоколадку от «Шоковлада» с морской капустой, не по канону и не по кошеру, но к душе — владпривет от Пьеро. Я рассказывал ей, как меня, оказывается, можно ненавидеть, он вздыхал и порывался курить (он, как известно, курит — только когда пьян, то есть в последние месяцы — перманентно... ), но я не разрешал: беременная женщина в доме.

Я отобрал у него томик стихов Игоря Шамарина.

Стал листать.

И нашёл что-то очень владивостокское — словно с картин Сергея Черкасова.

«Город в осколках кровельной синевы —

здесь в каждой крыше преобладает синий.

И сквозь гряду пробившей асфальт травы

небо скребёт алюминий трамвайных линий.

Выйдешь на остановке, поправишь шарф.

В бликах витрин манекены стоят спесиво.

Вдруг, невзначай, в тебе зазвучит душа —

Словно задета клавиша клавесина».

Может, миры стали разбегаться друг от друга, когда мы допустили, что на Светланке сняли («демонтировали»!.. ) трамвайные рельсы?!

А чудесные миры мифологий... Может, и они убегают потому только, что человек слишком рационален стал?.. Или всегда был — но не бежали ж раньше?!

— Как там наш демон с холодными пальцами? — спросил я внешне вроде бы в шутку — с усмешкой, но это правда меня волновало.

— А я чего и пришёл, — Пьеро через кухонный невеликий стол под синей с белыми цветуёчкам клеёнкой потянулся отобрать у меня книжку, но я не отдал — потом, прочту сперва, на бумаге всё иначе воспринимается, чем с компа.

— Чего?

— Не получится ждать до Самайна — Махаху сюда вести... — вздохнул Пьеро. — Его мир тоже прямо вот сильно заизолировался, можем не успеть его домой вернуть, а в Полнолунии ему тошно. Надо быстрее, да отпустить домой. А там учёные из Новосибирского филиала нашей Владшколы, глядишь, техномагию подлатают — и вернётся нормальная связь с миром северных и дальневосточных мифов. Так что на днях надо дело это провернуть. Или я его приведу, или Харон, а то, может, и мы вместе...

Ну что ж... Одним волнением станет меньше, одним прорывом, если подфартит, больше.

Подфартит?

А бутылка у Пьеро, однако, волшебная. Сколько пили — а она полная.

Пьеро засобирался исчезать, а я подумал, что всё же иногда выпить полезно. Кстати, это время растягивает и даже отгоняет вспять. На кухонных ходиках — это после целого учебного дня и нескольких часов пития и общения — начало двенадцатого.

Ярик и Нора нагло дрыхнут. Это намёк и мне?

***

У Владивостока с его современными ритмами (не всегда, правда, благозвучными... ) гораздо больше оснований называться мегаполисом, хоть он и в три раза меньше, ибо Новосибирск, даже с натыканными где ни попадя уродскими высотками — город большой и неспешный. Патриархально-размеренный. Сам город — и то, а уж об Академе и говорить нечего. Велосипеды, самокаты, пусть и с моторами, даже совсем какие-то уланские мотодиски — машин минимум. Владивостокцы — жители самого автомобильного города России — в голос ржут над тем, что в Новосибе пробками считается. Да это же разве что «некоторое затруднение движения» — самое ничтожное притом!

Но всё, известно, познаётся в сравнении. Кто-то, привыкший к темпу жизни полуторасотлетней давности, и от академовских скоростей в ужас бы пришёл. А уж если кто и лошадей отродясь не видал, только упряжки — оленьи да собачьи... Да что говорить...

Короче, даже рассказывать не хочется, как мы такое важное дело провалили. А ведь провалили... С треском. Но раз уж пишу обо всём — придётся и о нашем этом фиаско тоже...

У нас только закончился факультатив по квантовой физике — удачно так всё совпало — сегодня рано, было ещё море времени дойти до Археологии и Этнографии. Ну вот... Закончился, значит, факультатив — и звонит мне Харон: типа, ждём возле четвёртого корпуса. Я руки в ноги — и туда. Прихожу. Вижу картину маслом по сыру: стоят Харон и Пьеро, на плече у Пьеро сидит огромный ворон Кутх, вокруг духи вьются — глазами не видно, ушами не слышно, но от верещания телепатического в мозгах сплошные помехи наводятся. А сзади, за спинами, возвышается длиннющий Махаха в паутинных рукавицах и — для приличия, видать — штанах из оленьей шкуры. И глаза у Махахи шалые — гораздо более сумасшедшие даже, чем были, когда мы его во льдах искали. И пальцы в рукавицах, самых прочных на свете, ходуном ходят. Тяжко неадекватному демону, сразу видно, дался выход в мир людей — гораздо привычнее и сподручнее, когда люди сами — по одному! — к нему во льды забредают. А тут бегают всякие — чужие, незнакомые, да много ещё их... Кутх нет-нет да и обернётся к Махахе, клюнет его в воспитательных целях куда-нибудь в живот, да только не действует это. Вернее, действует, да не в ту сторону. Ещё в большую — хотя куда ещё больше-то?! — панику бедного Махаху вгоняет.

Словом, смотрел я на это секунды три и решил, что надо как-то бедного демона успокаивать. И вспомнил про стишки из «Синего треугольника» — они ж ему нравились.

— «У меня жила макака —

очень вредная была», — начал я.

— «Я разок ей дал тумака,

и тогда она ушла, — поддержали меня Харон и Пьеро:

— Насовсем... »

Махаха немного словно воздух перемороженный из себя выпустил — сдулся, успокоился слегка.
Людям Пьеро с Хароном, похоже, глаза отвели: Кутх и тот, не говоря уж про Махаху, живописно гляделся, однако никто на гостей не пялился. И правильно. Нечего на кого попало, на случайную публику, силы нашегодружественного пандемонума растрачивать — им ещё археологов и этнографов надо убеждать в том, что чудеса существуют. Физикам, конечно, тоже не грех в этом убедиться, но для них аргументы нужны иного совершенно плана.

С горем пополам мы дошли до калитки, выходящей на тишайшую — раз в час машина проедет, и то хорошо — улицу Будкера. Но освоившийся уже на территории ИЯФа демон холодных пальцев на открытом пространстве снова запаниковал.

— «Хоть была она вреднюга,

но меня печаль грызёт», — начал новый заход на импровизированную колыбельную Харон. Махаха огляделся и тяжело вздохнул:

— Ведите!..

Мы прошли до проспекта Лаврентьева — и чем ближе он был, тем страшнее делалось Махахе — очень заметно было. А по Лаврентьева предстояло идти ещё несколько кварталов — Институт Археологии и Этнографии стоит как раз где Лаврентьева переходит в Морской.

— «А она живёт на юге

и обратно не придёт.

Никогда... » — громко скандировали мы втроём, вернее, вчетвером даже — Кутх время от времени очень веско каркал.

Но с каждым шагом паника у Махахи нарастала.

Мне подумалось почему-то, что надо было начинать тренировать (но кто ж знал, что он такой паникёр... ) Махаху на умение жить в городе ночным туманным Владом, а не сразу огорошивать Академом при ярком свете дня — вот честное слово — за всю осень, как третьего сентября полило, первый, как на зло, ярко-солнечный день...

— «Иногда меня заплакать

даже тянет по ночам», — громко, будто это заклинание, внушали мы паникующему демону — и в час по чайной ложке, но всё же продвигались в сторону Морского.

А в институте нет никакой договорённости... Пока будем на вахте просить хоть кого-нибудь из учёных позвать — бедный наш Махаха от стресса вообще окочурится... Но ведь: «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи», — так пословица гласит. Не предугадаешь всего, не предусмотришь...

Но до института мы не дошли. С ужасом взирая на проезжающие мимо легковушки и автобусы, Махаха всё же под нашим чутким руководством преодолел большую часть пути. Мы миновали Институт Гидродинамики, оставили позади бюст Лаврентьева...

И тут два авто поцеловались. Несерьёзно вообще — не то что без жертв, но даже без существенных поломок у самих машин. Даже гайцов вряд ли будут вызывать — сами разберутся.
Но на Махаху столкнувшиеся страшные штуки на дороге и образовавшаяся всё же вокруг пробка произвели неизгладимое впечатление. Шоковое. Он дико заорал, даже чары отвода глаз, похоже, улетучились — люди с большим удивлением смотрели, как что-то длинное и нескладное (или длинный и нескладный?! ), не разбирая дороги, несётся куда-то прочь от проезжей части. Мы кинулись за ним. Кутх летел и каркал, духи верещали уже не телепатически, а вслух.

То, по чём мы неслись, не было уже Академом. То ли в Полнолуние дорога? Похоже, тоже нет... Вообще ничто. Межпространственный Вакуум приснопамятный. Нет, ну Полнолуние промелькнуло мимо по ходу гонки.

Наконец вокруг заблестел снег. Морозец, солнечное сияние, бьющееся в радужные искры, ледяные торосы. Расходятся миры? Ой, ну только не для тех, кому очень надо домой!..
Махаха сел на глыбу льда.

Вздохнул облегчённо...

И заплакал...

Мы все, даже Кутх, кинулись его утешать, гладить по холодным голым плечам, срывать паутинные рукавички.

И когда ледяные пальцы Махахи обрели свободу, он успокоился. То есть просто пришёл в свой законный неадекват. Захохотал и семимильными шагами, тут же напрочь забыв о нас, пронёсся прочь, перепрыгивая с тороса на торос. Пара секунд — и нет Махахи. И Кутх улетел. И духи бросили нас — выбирайтесь, мол, как знаете.

— Пошли... — вздохнул Пьеро.

И мы пошли. И за снегами открылось Полнолуние.

Мы пили «Изабеллу» — да кто бы сомневался?!

— Ну не получилось с Самайном, — утешал нас — в основном всё же меня — Мордер, — получится с чем-то другим. Всё равно этот мир не безнадёжен.

А то я сам не знал... Но всё равно было кисло. И Махаху жаль...

— Иди уже, — вздохнул Харон. Мы чокнулись божественным напитком, и я поднялся.

— Иди в ту дверь, — махнул рукой Мордер.

За холодильником с виноградом была незаметная дверца. Я махнул рукой Пьеро с Хароном и Мордеру — и шагнул в неё.

И оказался в четвёртом корпусе ИЯФа. Хватит, почудили. Пора домой идти.

Жаль, конечно... Но что тут сделаешь?..

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒