Дж. А. Редмирски 15 страница

Чувствую между ног легкий трепет. С трудом сглатываю, пытаюсь не обращать внимания, игриво сощурив на него глаза.

Как я рада снова видеть эти ямочки на щеках, а не гневное (впрочем, тоже невероятно привлекательное) выражение на его лице еще минуту назад.

— Хотя мне это безумно нравится… Хм, «нравится» — это еще мягко сказано… Больше ты этого делать со мной не будешь.

Кажется, он удивлен и даже слегка обиделся.

— Почему это?

— Потому что, Эндрю, я… Не будешь, и все. Иди-ка сюда.

Обеими руками беру его за шею и притягиваю к себе.

И целую, мягко, нежно, потом еще, чуть-чуть задержав губы на его губах.

— Чего это ты? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза.

— Ничего, — ласково улыбаюсь я в ответ. — Вхожу в роль.

Уголки его губ вздрагивают. Он разворачивает меня, обнимает за талию, и мы шагаем в сторону Бурбон-стрит.

ЭНДРЮ

Глава 25

Может быть, я смогу сделать это с Кэмрин. Зачем мучить себя, зачем лишать себя того, чего я хочу больше всего на свете. Уже давно пора. Я заслужил право получить все, что хочу. Может быть, все обойдется и она совсем не будет страдать. Можно было бы снова лечь к Марстерсу. Что, если я ее отпущу и никогда больше не увижу, а Марстерс потом поймет, что ошибался?

Черт подери! Проклятье! Это все отговорки.

Мы с Кэмрин заходим еще в пару баров во Французском квартале, и в обоих ей удается достойно сыграть роль вполне взрослой девицы, которой давно уже есть двадцать один год. Один раз, правда, спросили документ, но, узнав, что она родилась в декабре, официантка не стала больше привязываться.

Сейчас Кэмрин совсем пьяная, и я не уверен, что она сможет дойти до гостиницы.

— Потерпи, поймаем такси, — говорю я, поддерживая ее и не давая ей упасть на тротуар.

Двери бара у нас за спиной то и дело хлопают, входят и выходят люди, парочками и целыми группами, некоторые тоже спотыкаются в дверях.

Я крепко держу Кэмрин за талию. Она ухватилась за мое плечо, но голова отяжелела и не держится.

— Такси? — бормочет она, хлопая тяжелыми веками. — Это хорошо.

Похоже, скоро она либо совсем отключится, либо ее вырвет. Надеюсь, успеем раньше добраться до гостиницы.

Такси останавливается перед входом в отель, я помогаю ей выбраться с заднего сиденья, потом просто беру на руки: она уже не в состоянии передвигаться самостоятельно. Несу к лифту, ноги ее болтаются, голова лежит у меня на груди. Люди оглядываются, провожают нас взглядами.

— Здорово повеселились? — спрашивает какой-то мужик в лифте.

— Ага, — отвечаю я, — правда, не знаю, кто из нас больше.

Дверь открывается, и мужик выходит. Еще два этажа вверх, я выношу ее и шагаю к нашим номерам.

— Где твой ключ, детка?

— В сумочке, — бормочет она.

Слава богу, еще соображает.

Не опуская ее на пол, снимаю с нее сумочку, расстегиваю. Обычно в такой ситуации я бы отпустил какую-нибудь шуточку, мол, чего только у тебя тут нет, черт побери, сейчас выскочит какая-нибудь тварь и откусит мне палец, в общем, что-нибудь в этом роде, но понимаю, что ей не до шуток. Ей очень плохо.

Похоже, ночка предстоит еще та.

Дверь за нами закрывается, я несу ее прямо к кровати.

— Ох, как мне хреново… — стонет она.

— Знаю, детка. Теперь главное — как следует выспаться. — Я снимаю с нее туфельки, ставлю на пол.

— Кажется, я… — Она перекидывает голову через край кровати, и ее начинает рвать.

Пытаюсь поймать рвоту в ладонь, чтобы не попала на прикроватный столик, у меня получается, правда не идеально, и горничная, похоже, утром будет очень недовольна. Ее выворачивает наизнанку, кажется, в желудке больше ничего не осталось, но добра, на удивление, получилось много, странно, ведь она весь день почти ничего не ела. Наконец спазмы прекращаются, и она откидывается на подушку. Из уголков глаз текут слезы: еще бы, так ее полоскало. Она пытается посмотреть на меня, но, похоже, ее мутит и нет сил сосредоточиться.

— Здесь очень жарко, — говорит она.

— Сейчас. — Я встаю и включаю кондиционер на полную мощность.

Потом иду в ванную, мочу махровое полотенце в холодной воде, выжимаю, иду обратно, сажусь рядом с ней на кровать, вытираю ей лицо.

— Прости, — лепечет она. — Не надо было пить после водки. Теперь тебе приходится убирать за мной.

Я снова вытираю ей щеки и лоб, убираю с лица прилипшую прядь волос, провожу холодным полотенцем по губам.

— Никаких извинений, — говорю я, — ты здорово повеселилась, и это главное. Вдобавок, представь, сейчас я могу делать с тобой все, что хочу.

Она пытается улыбнуться, размахивается, хочет ударить меня по руке, но у нее нет сил даже на это. Улыбка ее, не успев появиться, переходит в гримасу страдания, на лбу сразу выступают крупные капли пота.

— О нет… — Она приподнимается на кровати. — Мне нужно в ванную.

Кэмрин хватается за меня, пытается встать, и волей-неволей приходится ей помогать.

Веду ее в ванную комнату, где она буквально падает перед унитазом на колени, ухватившись за него обеими руками. Ее снова начинает полоскать, и все это сопровождается отчаянными стонами.

— Зря ты отказалась от бифштекса, детка…

Я стою над ней, слежу за тем, чтоб не намокли ее косички, прикладываю к ее шее холодное полотенце. До боли жалко смотреть на нее: все тело сотрясается в судорогах, но почти ничего не выходит. Я знаю, что после этого у нее будут болеть и горло, и грудь, и все внутренности.

Наконец судороги прекращаются, и она ложится на холодный кафель пола.

Я хочу помочь ей встать, но Кэмрин вяло протестует:

— Не надо, прошу тебя. Я полежу здесь. Пол такой прохладный…

Она дышит часто и неглубоко, на коже сквозь легкий загар проступает болезненная бледность, словно у нее воспаление легких. Беру чистое полотенце, смачиваю и продолжаю вытирать ей лицо, шею и голые плечи. Потом расстегиваю ее тесные джинсы и осторожно снимаю, тем самым ослабляя давление на живот.

— Не волнуйся, приставать не стану, — шучу я, но на эту шутку Кэмрин уже никак не реагирует.

Она лежит на боку, прижавшись лицом к полу.

Я понимаю, что трогать Кэмрин сейчас не стоит, иначе она проснется, и ее снова начнет полоскать всухую, но мне не хочется оставлять ее на полу рядом с унитазом. Тогда я ложусь рядом и продолжаю вытирать ей лоб и руки влажным полотенцем, пока сам не засыпаю.

Вот уж никогда не думал, что добровольно, в здравом, как говорится, уме лягу спать на полу ванной комнаты рядом с унитазом, но я знаю, что делаю, ведь я говорил, что готов спать с ней где угодно.

КЭМРИН

Дверь в мой номер открывается. В узкую щель между шторами врывается яркий солнечный луч. Чувствую себя настоящим вампиром: ведь это они боятся солнечного света. Пытаюсь увернуться от луча, отчаянно щурюсь. И через секунду до меня доходит, что я лежу на кровати в этом несчастном топике без бретелек и в фиолетовых трусиках-бикини. С кровати снято все, кроме простыни, на которой я лежу, и простыни, которой я укрыта, судя по запаху и на ощупь — обе свежие. Наверное, меня вырвало прямо на постель, и Эндрю распорядился заменить белье.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спрашивает Эндрю, входя в комнату.

В одной руке у него ведерко со льдом, в другой бутылка со «спрайтом» и пластиковые стаканчики.

Он садится рядом, ставит все это на ночной столик, открывает бутылку, которая недовольно шипит.

У меня ощущение, что на плечах не голова, а кузница с кузнецами, да еще тошнит, не дай бог, снова вырвет. Как же я ненавижу похмелье. Лучше бы я упала и сломала себе нос или еще что-нибудь, чем так мучиться. Один раз у меня уже было что-то подобное, чувствовала себя так отвратительно, как, наверное, бывает при алкогольном отравлении. Во всяком случае, если верить Натали. У нее однажды было настоящее алкогольное отравление, и она описала свое состояние так: «Наутро чувствовала себя, будто меня всю ночь трахал сам сатана и сотня чертей в придачу».

— Не спрашивай, — наконец отвечаю я, и эти два слова отдаются адской болью в затылке.

В комнате все начинает двоиться, и я плотно закрываю глаза.

— Да-а, девочка, крепко повеселилась, — говорит Эндрю, и я чувствую, как на щеки и лоб ложится прохладная, влажная ткань.

— Ты можешь задернуть занавеску? Умоляю…

Он сразу встает, слышу звук его шагов и шуршание мягкой ткани; солнечный луч исчезает. Подтягиваю голые ноги к груди, кое-как кутаюсь в простыню, устроившись в позе эмбриона и ощущая под головой мягкую подушку.

Эндрю шуршит оберткой пластикового стаканчика. Я слышу, как он кладет туда лед. Потом наливает «спрайт». А сейчас в его руке, кажется, гремит пузырек с таблетками.

— На-ка, прими. — Он садится на кровать и кладет руку мне на ногу.

С трудом разлепляю веки. Перед самым носом пластиковый стаканчик, из него торчит соломинка, так что нет нужды высоко приподниматься, чтобы сделать глоток. Эндрю протягивает ладонь, на ней три таблетки. Я беру их, кладу в рот и запиваю «спрайтом».

— Скажи честно, как я вчера себя вела в баре? Не натворила чего? Глупостей не говорила? — Гляжу на него сквозь узенькие щелки между веками.

Кажется, он улыбается.

— Да, вообще-то, было кое-что, — отвечает он, и у меня сжимается сердце. — Какому-то парню сообщила, что вышла за меня замуж и теперь счастлива, что у нас будет не меньше четырех детей… а может, пяти, не помню… А потом какая-то цыпочка стала ко мне клеиться, так ты вскочила и выдала ей все, что про нее думаешь, ну и язычок у тебя, откуда только набралась, я даже сам не ожидал… Умора!

Кажется, меня сейчас снова вырвет.

— Ох, Эндрю, лучше бы наврал чего-нибудь… Господи, мне так стыдно!

Голова трещит еще сильней, просто раскалывается. А я думала, что сильней не бывает.

Слышу, как он тихо смеется, открываю глаза пошире, чтобы заглянуть ему в лицо.

— А я и так, детка, все наврал. — Он кладет мне на лоб влажную тряпку. — Вообще-то, ты держалась неплохо, даже на обратном пути в гостиницу.

Вижу, что он оглядывает меня с головы до ног.

— Ты прости, пришлось тебя раздеть… Лично мне, конечно, эта процедура очень понравилась, но душу омрачало чувство, что я исполняю долг. Увы, это было необходимо.

Он делает уморительно-серьезное лицо, и я не могу не улыбнуться.

Потом закрываю глаза и еще часика два сплю, пока меня не будит стук в дверь. Это горничная.

Интересно, успел ли Эндрю вскочить с кровати.

— Да, заходите, я сейчас унесу ее к себе, моя комната рядом, и вы сможете спокойно убраться.

В комнату входит немолодая женщина в форме горничной, волосы рыжие, крашеные, но, похоже, давно и небрежно. Эндрю подходит к моей кровати:

— Давай-ка, детка. — Он берет меня на руки, вместе с простыней, все еще закрывающей меня ниже пояса. — Пусть эта дама сделает уборку.

Наверное, я могла бы и сама дойти, но возражать не собираюсь. Мне даже нравится лежать у него на руках.

Он проходит мимо телевизора. Я вижу на нем свою сумочку и протягиваю руку, но он успевает раньше, подхватывает и несет вместе со мной. Я обнимаю его за шею и кладу голову ему на грудь.

В дверях он останавливается и оборачивается к горничной:

— Простите нас, там возле кровати напачкано. — Состроив гримасу, он кивает в ту сторону. — Но мы вам за это заплатим, не беспокойтесь.

Закрывает дверь и несет меня в свой номер.

Уложив меня на кровать, прежде всего он плотно занавешивает шторы.

— Надеюсь, к вечеру тебе станет лучше, — говорит, расхаживая по комнате, словно что-то ищет.

— А что будет вечером?

— Как что? Пойдем еще в какой-нибудь бар.

Наконец Эндрю находит свой плеер где-то в районе кресла возле окна, кладет его на телевизионный столик рядом с сумкой.

Я издаю протестующий стон:

— Боже, только не это. Сегодня никаких баров. Да и вообще… в жизни больше не буду пить.

Вижу, как в другом конце комнаты вспыхивает его улыбка.

— Все так говорят, — авторитетно заявляет он. — Да я и не позволю тебе пить, даже если сама вдруг потребуешь. Нужно как минимум сутки, чтобы оклематься, иначе тебе придется вступать в одну веселенькую организацию. «Анонимные алкоголики». Слыхала, небось?

— Ладно, надеюсь, к вечеру смогу хотя бы встать и что-нибудь поделать, не валяться в постели… но сейчас… в общем, хреново.

— Ну, во-первых, тебе обязательно надо поесть. Понимаю, от одной этой мысли тебя тошнит, но, если ты не съешь что-нибудь, уверяю, тебе будет хреново весь день.

— Вот тут ты прав. — Я чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. — Только подумаю о еде, сразу блевать хочется.

— Пара тостов и яйца — вот что тебе нужно. — Он снова подходит ко мне. — В общем, что-нибудь легкое… Ты же взрослая девочка и понимаешь, что надо просто себя заставить.

— Да, заставить, легко сказать, — безучастно отзываюсь я.

Ах, как было бы здорово — щелкнуть пальцами и сразу почувствовать себя лучше.

Глава 26

К концу дня я все-таки чувствую себя лучше. Не на сто процентов, конечно, но вполне сносно, чтобы разъезжать с Эндрю по Новому Орлеану на трамвае по тем местам, которые мы не успели посмотреть вчера. Мне удалось-таки проглотить яйцо и два кусочка поджаренного хлеба, а потом мы сели в трамвай, по набережной реки доехали до «Одюбон аквариум», вошли в узкий тоннель длиной футов тридцать, где вокруг нас за стеклом плавали рыбы. Потом мы кормили с рук длиннохвостых попугаев и пробирались сквозь джунгли. А еще кормили электрических скатов и фотографировались на телефоны, снимки получались довольно глупые: приходилось держать телефон перед собой на вытянутой руке. Позже я внимательней рассмотрела эти фотки: плотно прижавшись щеками друг к другу и выпучив глаза, мы улыбались в камеру, как делает всякая парочка, которая веселится вовсю и наслаждается жизнью.

Всякая парочка… Но мы-то, какая мы, к черту, парочка?! Нужно постоянно напоминать себе об этом.

Да, действительность — сволочная штука.

Но с другой стороны, не знать, чего ты сама хочешь, штука еще более сволочная. Впрочем, если честно, я-то знаю, чего хочу. И рада бы сомневаться в этом, но не могу, и мне все еще страшно. Я боюсь Эндрю, боюсь страданий, которые он может мне причинить, если, конечно, вообще буду страдать, потому что у меня такое чувство, что я просто не вынесу этих страданий. Если уже сейчас, когда он еще не сделал ничего такого, чтобы заставить меня мучиться, мне так тошно, то что же будет потом?

Да-а, по всему похоже, я по колено в дерьме.

На Новый Орлеан снова спускается ночь, наступает время веселья и развлечений, люди покидают свои жилища, и Эндрю везет меня на пароме через Миссисипи в одно местечко под названием «Олд пойнт бар». Я рада, что снова надела черные босоножки вместо туфель на шпильке. На этом настоял, в общем-то, Эндрю: мол, много придется ходить пешком.

— Я не уезжаю из Нового Орлеана, пока не зайду в это местечко, — объясняет он, вышагивая рядом и держа меня за руку.

— Значит, ты здесь завсегдатай?

— Можно и так сказать, каждый год один или два раза бываю здесь обязательно. Несколько раз даже играл здесь.

— На гитаре? — Я гляжу на него с любопытством.

Навстречу идет группа из четырех человек, и я подвигаюсь к Эндрю поближе, чтобы дать им пройти. Он отпускает мою руку и обнимает за талию.

— На гитаре я играю с шести лет, — улыбаясь, говорит он. — Поначалу, конечно, плохо получалось, до десяти ничего интересного… Все так начинают.

— Да ты у нас прямо Моцарт… Он тоже с шести, кажется, начал.

— Ну, не то чтобы… Но мне с детства нравилась музыка. Вот Эйдану с детства нравилась архитектура. — Эндрю бросает на меня быстрый взгляд. — Он вечно что-то строил. Однажды в лесу даже выстроил шалаш на дереве. А Эшер хоккеем увлекался, тоже с раннего детства. Отец очень любил хоккей, почти так же, как бокс, — снова смотрит он на меня, — только, правда, почти. А Эшер год позанимался хоккеем и бросил. Когда ему было тринадцать. — Эндрю весело смеется. — Это папа хотел, чтобы он занимался, а Эшер не очень. Эшер любил ковыряться в электронике, пытался связаться с инопланетянами, собрал какую-то хитрую штуковину из разных деталей, которые валялись по всему дому… Это после того, как посмотрел фильм «Контакт». — Снова смеется, и я вместе с ним. — А твой брат? — спрашивает Эндрю. — Ты говорила, он сейчас в тюрьме… Вы были с ним дружны?

Я сразу слегка мрачнею:

— Коул был замечательным старшим братом… Правда, только до восьмого класса. А потом связался с одним типом, жил такой по соседству, подонок, в общем, Брэкстон Хиксли. Я терпеть его не могла, противный ужасно. Ну вот, они с Коулом подсели на наркоту и все такое. Папа хотел помочь ему, пристроил в приют для неблагополучных подростков, но Коул сбежал и попал в еще бо́ льшую неприятность. А потом вообще покатился по на клонной. — Поднимаю голову, гляжу на шагающую навстречу толпу. — И доигрался… В общем, сам заслужил.

— Может, в тюрьме одумается, выйдет и снова станет хорошим старшим братом.

— Может быть, — пожимаю я плечами, не слишком-то разделяя его оптимизм.

Доходим до угла, сворачиваем с Паттерсон на Оливьер, и вот перед нами «Олд пойнт бар», внешне больше похожий на старинный двухэтажный особняк с боковым флигелем. Проходим под видавшей виды продолговатой вывеской, мимо стоящих у стены пластиковых столиков со стульями, за которыми сидят какие-то люди и довольно громко разговаривают.

Изнутри доносятся звуки музыки.

Эндрю придерживает дверь, пропуская выходящую парочку, и берет меня за руку. Мы проходим внутрь. Не сказать, чтобы очень просторно, зато довольно уютно. Я гляжу на высокие потолки, оглядываю стены, на которых висят фотографии, лицензии в рамочках, яркие плакаты, старинные афиши — ни дюйма свободного места. Потолок деревянный, с него свисает несколько потолочных вентиляторов. Справа стойка бара, и, как во всяком порядочном баре, на задней стенке мерцает экран телевизора. Женщина за стойкой, несмотря на толчею, похоже, сразу замечает Эндрю и машет ему рукой.

Эндрю в ответ улыбается и тоже машет, подняв два пальца, словно хочет сказать: «Поговорим немного позже».

Кажется, все столики заняты. Несколько человек танцуют на площадке, за которой на небольшой сцене расположились музыканты. Музыка отличная, что-то вроде блюз-рока. Мне очень нравится. Чернокожий гитарист сидит на табуретке, щиплет струны серебристой гитары, рядом белый парень поет в микрофон, акустическая гитара свисает перед ним на ремне. За ударными восседает огромный детина. На сцене есть еще клавишные, но сейчас на них никто не играет.

Я стою в нерешительности, когда мой взгляд падает на довольно грязную собаку черной масти, которая смотрит на меня и виляет хвостом. Протягиваю руку и чешу ей за ушами. Видимо, довольная, она ковыляет к своему хозяину, сидящему за столиком неподалеку, и ложится у его ног.

Подождав несколько минут, Эндрю замечает, что из-за одного из столиков неподалеку от сцены встают трое и направляются к выходу. Он подталкивает меня вперед, мы проходим и садимся.

Я еще не вполне оправилась от похмелья, да и голова немного побаливает, но, как ни странно, шум и музыка мне нисколько не мешают, скорее наоборот.

— Она не пьет. — Эндрю указывает на меня, обращаясь к женщине, которая недавно стояла за стойкой.

Пока я устраивалась поудобнее, она, оказывается, успела пробиться сквозь толпу и подойти к нам.

На вид ей лет сорок, может, чуть больше, каштановые волосы зачесаны за уши. Она так радушно улыбается Эндрю и так тепло его обнимает, что я начинаю думать, уж не родственница ли она ему, тетушка какая-нибудь или еще кто.

— Почти целый год тебя не видели, Пэрриш, — говорит она, обеими руками хлопая его по спине. — Где так долго пропадал, бродяга? — Потом с улыбкой смотрит на меня. — А это кто? — Она игриво переводит взгляд на Эндрю, но в ее улыбке я замечаю кое-что еще.

Эндрю берет меня за руку, и я встаю, чтобы быть представленной по всей форме.

— Это Кэмрин, — говорит он. — Кэмрин, это Карла. Она работала здесь, когда я выступал… Господи, какой позор… Сколько раз это было? Раз шесть, наверное, при тебе, да?

Карла толкает его в грудь, смеется и снова смотрит на меня:

— Верь ему больше. Ты бы слышала, как он поет. — Она подмигивает и пожимает мне руку. — Рада познакомиться.

Отвечаю ей тем же, улыбаюсь.

Гм, он еще и поет? Я думала, он здесь только на гитаре играл, а он, оказывается, даже пел! Впрочем, чему тут удивляться — петь он точно умеет. Я убедилась в этом еще в Бирмингеме, когда мы с ним в машине распевали во все горло «Отель „Калифорния“» и он ни разу не сфальшивил. Да и за рулем он порой словно забывал о том, что я рядом, или ему было все равно, и подпевал любимым песенкам, звучащим из динамиков.

Но чтобы Эндрю выступал со сцены? Этого я не ожидала. Почему он тогда не прихватил с собой гитару? Было бы здорово, если бы он сейчас спел что-нибудь.

— Молодец, что приехал, я так рада тебя видеть, — говорит Карла, оборачивается к сцене и машет рукой чернокожему гитаристу. — Эдди тоже очень обрадуется.

Эндрю с улыбкой кивает. Карла, лавируя в толпе, возвращается за стойку.

— Хочешь содовой или еще чего?

Я отмахиваюсь и снова сажусь за столик.

— Ох, только не сейчас. Может, позже.

Он остается стоять, и, когда группа на сцене перестает играть, я понимаю почему. Чернокожий музыкант замечает Эндрю, улыбается, прислоняет гитару к табуретке и подходит к нам. Они обнимаются так же тепло, как он только что обнимался с Карлой, я снова встаю и жму руку Эдди.

— Пэрриш! Куда ты пропал? — У Эдди сильный каджунский акцент. — Наверное, год не виделись?

У Карлы тоже чувствовался этот акцент, но не столь выраженный, как у Эдди.

— Что-то в этом роде, — сияя, отвечает Эндрю.

Похоже, он очень рад снова оказаться здесь, словно все эти люди — его близкие и любимые родственники, которых он давно не видел и теперь счастлив с ними опять встретиться. Даже улыбка его изменилась, стала гораздо теплей и душевней, такой улыбки я у него еще не видела. Мне даже показалось, что, когда он знакомил меня с Карлой и Эдди, от его улыбки стало светлей в помещении. У меня появилось такое чувство, будто я единственная девушка в его жизни и он привел меня домой, чтобы познакомить с родственниками; и они смотрели на меня такими глазами, словно чувствовали то же самое.

— Выступишь сегодня?

Я снова сажусь и гляжу на Эндрю снизу вверх с любопытством, впрочем, как и Эдди, ожидая, что он скажет. У Эдди на лице прямо написано: «Никаких отговорок, слушать ничего не хочу». Он ждет, улыбаясь, и морщинки вокруг глаз и губ становятся еще глубже.

— Да я гитару не взял в этот раз.

— Делов-то, — качает Эдди головой. — Слушай, для меня сыграешь? — Он поворачивается и кивает в сторону сцены. — А гитар там полно… Мы что, гитару для тебя не найдем?

— Я тоже хочу послушать, — вставляю я. Эндрю смотрит на меня с сомнением. — Я серьезно. Ну что тебе стоит? — Улыбаюсь умильно, склонив голову набок.

— Ты только посмотри на ее глаза, — криво усмехается Эдди. — Девочка тебя просит, не видишь, что ли?

И Эндрю сдается:

— Ладно, так и быть, но только одну песню.

— Одну так одну. — Эдди выпячивает морщинистый подбородок. — Только выбираю я, понял? — Он тычет пальцем себе в грудь, в белоснежную, застегнутую на все пуговицы рубашку, из кармана которой торчит пачка сигарет.

— Заметано, выбираешь ты, — согласно кивает Эндрю.

Улыбка Эдди становится еще шире, он смотрит на меня искоса хитрым взглядом.

— Которую ты пел в прошлый раз, помнишь?

— «Роллинг стоунз»?

— Во-во, — говорит Эдди. — Ту самую, парень.

— Какую это? — спрашиваю я, подпирая подбородок костяшками пальцев.

— «Laugh, I Nearly Died» [15], — отвечает Эндрю. — Ты, на верное, ее не слышала.

Пожалуй, он прав.

— Да, название незнакомое, — качаю я головой.

Эдди кивком приглашает Эндрю на сцену.

Он наклоняется ко мне и неожиданно целует прямо в губы, очень нежно, и только потом отходит от столика.

Я сижу как на иголках, волнуюсь, локти уперла в крышку столика. Вокруг стоит непрерывный гул, все громко разговаривают, кажется, этот гул проникает во все уголки помещения. Время от времени кто-то чокается, слышится звон бокалов или бутылок с пивом. В баре довольно темно, он освещается только неяркими лампочками многочисленных вывесок с рекламой пива да светом луны и уличных фонарей, сочащимся из высоких окон. Время от времени вспыхивает желтым пятном дверной проем за сценой, кто-то туда заходит, кто-то выходит; догадываюсь, что там расположены туалеты.

Эндрю и Эдди поднимаются на сцену и начинают готовиться, откуда-то из-за ударной установки Эндрю приносит еще одну табуретку, ставит ее посередине сцены, перед высоким микрофоном. Эдди что-то говорит барабанщику. Видимо, сообщает, что они будут петь, тот кивает в ответ. Из тени за сценой выходит еще один человек, в руках у него гитара, наверное басовая; чем она отличается от обыкновенной, я никогда не знала. Эдди передает Эндрю гитару черного цвета, она уже подключена к ближайшему усилителю; они обмениваются фразами, какими именно, отсюда не разобрать. Потом Эндрю садится на табуретку, ставит одну ногу на нижнюю перекладину. Эдди тоже усаживается.

Они начинают настраиваться, пробуют то один перебор, то другой, барабанщик тоже невпопад стучит по тарелкам. Потом слышится негромкий взвизг, это второй усилитель либо подключают, либо прибавляют громкости, потом «тук-тук-тук» — это Эндрю стучит пальцем по микрофону.

Сердце у меня бешено бьется. Я так волнуюсь, будто сама вышла на сцену и собираюсь петь перед толпой совершенно незнакомых людей. Ну конечно, я за Эндрю так волнуюсь. Он бросает на меня со сцены взгляд, наши глаза встречаются, и тут ударник начинает отбивать ритм, почти сразу же вступает Эдди. Звучит медленная, хорошо запоминающаяся мелодия, и большинство людей в зале, услышав начало новой песни, скорее всего той, которую они уже когда-то слышали и она им еще не успела надоесть, смолкают и поворачивают головы. Эндрю берет несколько аккордов, и я ловлю себя на том, что тело мое уже раскачивается в такт музыке.

Эндрю начинает петь, и у меня по спине бегут мурашки, хочется вскочить и прыгать от радости. Я перестаю раскачиваться, в невольном порыве откидываю голову назад, слушая его чарующий голос с блюзовыми интонациями. Поет он с закрытыми глазами, и голова его движется в страстном, хватающем за душу ритме музыки.

Вот звучит припев, и у меня вообще перехватывает дыхание…

Теперь я уже гляжу на Эндрю во все глаза, музыка заполняет все мое существо, с каждым словом песни, с каждой ее нотой передо мной словно раскрывается сама душа Эндрю. Следуя за мелодией, выражение его лица меняется, становится то страстным, то безмятежным. Все разговоры в зале давно смолкли. Не могу оторвать от Эндрю глаз, но кожей чувствую, что, как только он начал петь и особенно когда зазвучал этот чумовой припев, атмосфера в баре совершенно переменилась. Я и представить не могла, что от Эндрю могут исходить такие потрясающие чувственные волны, способные накрыть тебя с головой.

Он начинает второй куплет, ритм снова замедляется, в баре не остается ни одного человека, кто устоял бы перед его обаянием: Эндрю полностью овладел вниманием каждого. Некоторые, не в силах сдержаться, начинают танцевать, другие просто раскачиваются, парочки теснее прижимаются друг к другу, да и понятно, иначе относиться к его пению невозможно. А я… Я просто гляжу затаив дыхание на сцену и всем своим существом, каждой клеточкой вбираю в себя удивительные звуки, которые льются оттуда. Они подобны сладкой отраве, перед которой невозможно устоять: они завораживают меня, очаровывают, сила этой музыки способна разнести в клочья мою душу, и все равно, я готова пить эти звуки еще и еще.

Песня продолжается, глаза Эндрю все еще закрыты, словно он боится спугнуть мир, рожденный этой волшебной мелодией в его душе. И когда снова звучит припев, он еще больше погружается в музыку, даже чуть приподнимается с табуретки, но остается недвижим, вытянув шею к микрофону. Он поет, перебирая струны гитары, и на вдохновенном лице отражаются все чувства, владеющие им в эту минуту.

Эдди, барабанщик и бас-гитарист подхватывают две последние строчки припева, к ним присоединяются все присутствующие в баре, негромко — словно проносится легкий ветерок.

Слушая третий куплет, хочу расплакаться, но не могу. Эти слова словно дремали у меня в груди, но, пробудившись, начинают изводить меня сладкой мукой.

«Смейся, я чуть не умер…»

Эндрю поет так страстно, что я сама уже почти умираю, сердце отчаянно колотится в грудную клетку. Потом песню снова подхватывает вся группа, мелодия постепенно затихает, звучат одни только ударные — низкие, тяжелые вздохи большого барабана, которые, кажется, доносятся откуда-то из подполья и проникают в меня сквозь подошвы. Слушатели притопывают в такт ему и подхватывают повтор припева. Хлопают в ладоши, один раз и одновременно, и по воздуху проносится этот звук, словно мгновенная рябь по воде. И еще раз. Эндрю выпевает последние звуки: «Е-е! », и музыка резко обрывается.

Раздаются громкие крики, пронзительный свист с разных сторон, кто кричит «Браво! », кто восхищенное «Вот это да, зараза! ». По спине моей снова бежит холодок и охватывает все мое тело.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒