Дж. А. Редмирски 10 страница

* * * — Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему-то стало легче.

Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье.

Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури.

— Рад, что угодил тебе.

Включаю сидишник.

— Ой, не надо, — умильно просит она. — Опять поставишь что-нибудь из семидесятых.

— Это хорошая песня, — ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами.

— Да я уже слышала ее, — говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. — «Wayward Son».

— Не совсем так. «Carry On Wayward Son» [12].

— Да какая разница. Мог бы и не поправлять. — Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо.

— А группа как называется? — устраиваю я экзамен.

Корчит мне рожу:

— Не знаю!

— «Канзас», — говорю я, с умным видом приподнимая бровь. — Моя любимая группа. Одна из.

— Ты про каждую группу это говоришь. — Поджимает губы и хлопает ресницами.

— Может быть, — уступаю я. — Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно.

— Не страшно умирать? — спрашивает она; кажется, я ее не убедил.

— Ну да, не страшно. А что? Словно Стив Уолш — сам олицетворение смерти и говорит всем нам, что он не страшный, бояться нечего. Черт, если бы мне сказали, выбирай песню, под которую будешь умирать, для меня эта была бы первой в списке.

Похоже, она обескуражена.

— Мне она кажется жутковатой, даже кровь в жилах стынет.

— Ну, в общем-то, да, ты, пожалуй, права.

Сейчас она сидит лицом ко мне, обе ноги задрав на сиденье, коленки поджала, плечо и голова на спинке. На правом плече золотистая коса, которая придает ей такой милый вид.

— «Hotel California» [13], — говорит она. — «Иглз». — (Бросаю на нее удивленный взгляд. ) — Вот эта старая песня мне очень нравится.

Я не могу не улыбнуться:

— Правда? Отличная песня, просто ужасно хорошая, когда я ее слушаю, мне кажется, я смотрю старый черно-белый фильм ужасов. У тебя хороший вкус.

Да-а… Я и в самом деле приятно удивлен.

Барабаню еще немного пальцами по рулю в такт музыке, как вдруг раздается хлопок, а потом ритмичное «шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-флип-шлеп-флип», и я потихо-о-нечку, потихо-онечку съезжаю с дороги и останавливаюсь на обочине.

Кэмрин уже успела спустить босые ноги на пол и озирается, стараясь понять, откуда этот звук.

— Прокол? — спрашивает она таким радостным тоном, будто хочет сказать: «Шину прокололи, вот здорово! »

— Ага, — отвечаю я и выключаю двигатель. — Хорошо, что в багажнике есть запаска.

— С этой ужасной мини-покрышкой?

— Нет, — смеюсь я, — нормальная, в натуральную величину, и обод имеется, и дырка, от остальных не отличишь, клянусь.

Кажется, она немного успокоилась, пока до нее не доходит, что я над ней подшучиваю, и тогда показывает мне язык и сводит глаза к носу. Не знаю почему, но от этого мне хочется отправить ее на заднее сиденье, но, полагаю, пока еще рано.

Берусь за ручку двери, она снова кладет ноги на сиденье.

— Чего это ты устраиваешься?

Хлопает глазами:

— Не поняла?

— Надевай обувь, — киваю я на ее кроссовки. — Отдирай попу от кресла, будешь помогать.

Распахивает глаза еще шире и остается на месте, словно ждет, что я засмеюсь и скажу, что пошутил.

— Но я… я не умею менять шины, — говорит она растерянно; кажется, до нее дошло, что я не шучу.

— Ты умеешь менять шины, — поправляю я, и это поражает ее еще больше. — Ты сотни раз видела, как это делается, хотя бы в кино, так что, поверь, умеешь, это всякий умеет.

— Но я никогда в жизни не меняла шины, — выпячивает она нижнюю губку.

— А сегодня будешь менять, — усмехаюсь я, открываю дверь со своей стороны, но всего на несколько дюймов, чтобы проходящая фура не снесла ее к чертовой матери.

Еще несколько секунд Кэмрин не верит, что я говорю серьезно, потом сует ноги в кроссовки, выходит и захлопывает за собой дверь.

— Иди сюда, — машу я ей, и она подходит к багажнику.

Я показываю на спущенную шину, заднюю правую.

— Если бы лопнула с левой стороны, ты бы сейчас со мной не разговаривала.

— Ты что, серьезно хочешь заставить меня менять шину?

На тебе. А я-то думал, что этот вопрос мы уже обсудили и договорились.

— Да, детка, я серьезно хочу, чтобы ты поменяла шину.

— Но когда мы были в машине, ты попросил помочь, а не делать всю работу.

Я киваю.

— Ты и будешь помогать… — киваю я. — Ну-ка, давай сюда.

Она подходит к багажнику, я вынимаю запаску, ставлю на дорогу.

— Посмотри там, в багажнике, домкрат. Тащи сюда.

Она повинуется, что-то ворча себе под нос про то, что, мол, «руки испачкаю». Едва сдерживая смех, подкатываю запаску к спущенному колесу, кладу ее набок. Мимо проносится еще одна фура, поднимая такой вихрь, что нашу машину слегка покачивает.

— Это опасно, — говорит она, бросая к моим ногам домкрат. — А если кто-нибудь не справится с управлением и врежется в нас? Ты разве не смотришь «Дорожный патруль»?

«Черт возьми, неужели она тоже смотрит эту фигню? »

— Само собой, смотрю, конечно… А теперь иди сюда, будем работать. Если сядем на корточки, нас за машиной не будет видно, это значительно снижает вероятность наезда, поняла?

— Как это может снижать вероятность наезда? — сдвигает она брови.

— Понимаешь, если бы ты стояла у всех на виду, такая вся из себя конфетка, я бы точно не справился с управлением.

Закатывает глаза к небу, нагибается, хватает гаечный ключ.

— Уф! — ворчит она, пытаясь отвернуть гайку. — Черт, не получается, туго закручено!

Беру у нее ключ, ослабляю гайки, отдаю ключ обратно, чтобы продолжала, а сам нервно поглядываю на дорогу, на проходящие машины, но стараюсь, чтобы она не заметила. Всякое может быть, надо успеть схватить ее и отшвырнуть в сторону, да и самому убраться с дороги вовремя.

Так, теперь домкрат. Показываю, как привести в рабочее положение, помогаю установить на место, впрочем, похоже, она и сама это не хуже меня умеет. Сначала долго возится с рукояткой, но потом дело идет на лад, машина немного приподнимается. Любуюсь ее попкой, а что делать, я же не идиот и не гей какой-нибудь.

И вдруг — на тебе, ни с того ни с сего, ни грома, ни молнии, с неба льет дождь, да не просто дождь, а настоящий ливень, как из ведра.

Кэмрин визжит, что промокла насквозь, совершенно забыла, что надо срочно менять колесо. Вскакивает, бежит к двери, но тут же останавливается. Надо же, поняла, что в машину, стоящую на домкрате, лучше не лезть.

— Эндрю! — кричит она, а сама как мокрая курица, закрыла ладонями голову, будто это ей как-то поможет, тоже мне зонтик придумала.

Хохочу как сумасшедший.

— Эндрю!

Теперь она похожа на фурию, и это ну очень смешно.

Беру ее обеими руками за плечи. Дождь хлещет мне по лицу.

— Ладно, сам все закончу.

Как трудно сохранять невозмутимое лицо. А, плевать, и стараться не буду.

Через несколько минут прикручиваю запаску, отправляю спущенное колесо с домкратом в багажник. Вижу, что Кэмрин хочет уже лезть в машину…

— Постой! — кричу я.

Кэмрин останавливается. Она вся дрожит, дождь промочил ее до нитки. Захлопываю багажник, подхожу к ней, чувствуя, как вода затекает в кроссовки, потому что на мне нет носков, улыбаюсь ей и надеюсь, что она ответит мне тем же.

— Ты что, дождя испугалась? — (Она смягчается, думаю, ждет, что я ее шутливо подбодрю как-нибудь. ) — Иди сюда.

Протягиваю руку, и она вцепляется в мою ладонь.

— Зачем? — робко спрашивает она.

Коса отяжелела от воды, несколько выбившихся прядей, которые всегда падают ей на лицо, прилипли ко лбу и шее. Подвожу ее к багажнику, вскакиваю на него. Она стоит, а дождь ее поливает, как из шланга. Снова протягиваю руку, она неуверенно берет ее, и я втаскиваю ее к себе. Мы карабкаемся на крышу машины, она не отрывает от меня взгляда, смотрит как на безумца, но слушается.

— Ложись, — говорю я, перекрывая громкий стук капель по крыше, и ложусь сам, ноги мои свешиваются вниз, на переднее стекло.

Не возражая, не задавая вопросов, хотя лицо у нее — сплошной вопрос, она ложится рядом со мной.

— Ты что! — кричит она. — Ты сошел с ума!

Но ей, должно быть, мое безумие нравится. Чувствую, что ей самой хочется лежать здесь со мной.

Давешние соображения, мол, рядом с ней надо держать себя в узде, не позволять себе ничего лишнего, я посылаю подальше, вытягиваю левую руку, и она инстинктивно кладет на нее голову.

Судорожно сглатываю слюну. Надо же, я и не ожидал. Но очень рад, что она сделала это.

— А теперь открой глаза и смотри вверх, — говорю я и сам делаю то же самое.

Мимо проносится грузовик, за ним несколько легковушек, но мы не обращаем на них внимания. Потом с ревом большегрузная фура, подняв за собой такую волну ветра, что наша машина дрожит, но нам и это до лампочки.

Дождь попадает ей в глаза, она сначала моргает, потом, щурясь, пытается укрыть лицо, прижав его к моему боку, и все это время негромко смеется. Снова заставляет себя смотреть прямо вверх, но на этот раз закрывает глаза, и губы ее приоткрываются. Я гляжу на них, гляжу, как капли струйками стекают по ее лицу, как она улыбается и вздрагивает всякий раз, когда капля падает ей на шею. Как поднимаются ее плечики, когда она пытается укрыть лицо, улыбаясь, смеясь и слизывая влагу.

Я так поглощен своими наблюдениями, что напрочь забываю про дождь.

КЭМРИН

Глава 17

Когда глаза привыкают, я достаточно долго держу их открытыми и гляжу на дождь, который безостановочно поливает меня крупными каплями. Никогда не смотрела на дождь в таком положении, повернув лицо прямо к небу, хотя я больше моргала, чем смотрела, но когда все-таки смотрела, это было удивительно красиво. Каждая капелька, несущаяся ко мне с неба, летела отдельно, сама по себе, вместе с тысячами таких же капель, и в краткий миг я видела, как она сверкает, видела ее поверхность, ее изящную форму. Я видела клубящиеся надо мной серые облака, чувствовала, как дрожит наша машина, когда мимо проносится тяжелый грузовик. И несмотря на то, что было довольно тепло, я вся дрожала. Но все это, все, что я видела, слышала или чувствовала, не шло ни в какое сравнение с восхитительным ощущением близости Эндрю.

Через несколько минут мы с криками и смехом уже бежим к дверям машины и лезем внутрь.

— Замерзла как цуцик! — вся дрожа, смеюсь я и прижимаю руки к груди, тесно сплетя пальцы и уткнувшись в них подбородком.

Эндрю улыбается, у него даже лицо становится шире. Он тоже дрожит и включает автомобильную печку.

Инстинктивно пытаюсь забыть, как только что лежала на его руке, но ведь он сам вытянул ее для меня. Мне кажется, что и он старается не вспоминать об этом, во всяком случае, не показывает виду.

Эндрю потирает ладони, стараясь согреть их перед по током теплого воздуха из печки. У меня зуб на зуб не попадает.

— В мокрой одежде сидеть противно, — говорю я, а сама не могу унять дрожащую челюсть.

— Да, тут я с тобой полностью согласен, — отвечает он и пристегивается ремнем безопасности.

Делаю то же самое, хотя, как всегда, посидев так немного, выскальзываю из него и пытаюсь найти более удобную позу.

— У меня пальцы какие-то скользкие, ужасно неприятно. — Он смотрит на свои ноги.

Я морщусь. Он смеется, потом наклоняется, сбрасывает кроссовки и запихивает их под заднее сиденье.

Следую его примеру, потому что у меня такое же ощущение, хотя я не говорю об этом вслух.

— Надо срочно поискать, где можно переодеться, — предлагаю я.

Эндрю трогается с места, смотрит на меня.

— А вон, заднее сиденье, — усмехается он. — Клянусь, подглядывать не стану.

Поднимает обе руки над баранкой, как бы давая торжественную клятву, потом снова крепко вцепляется в нее и, поймав просвет между мчащимися машинами, выезжает на шоссе.

Я тоже усмехаюсь:

— Нет уж, подожду, когда найдем более подходящее место.

— Как хочешь.

Я почему-то уверена, что он будет подглядывать. Странно, но это меня совсем не пугает…

Дворники с легким шипением раскачиваются вправо и влево, но дождь такой сильный, что дороги впереди почти не видно. В машине скоро становится жарко, как в бане, но Эндрю выключает печку только тогда, когда видит, что я не против.

— Значит, «Отель „Калифорния“», говоришь? — улыбается он мне, и я вижу на его щеках глубокие ямочки. Нажимает кнопку, выбирает другой диск, находит песню. — Посмотрим, хорошо ли ты ее знаешь.

Рука возвращается на баранку.

Песня начинается с медленного и очень красивого гитарного перебора, помню его очень хорошо, каждую ноту. Мы переглядываемся; музыка плывет между нами, и мы ждем, когда начнется сама песня. Потом одновременно поднимаем руки, словно отсчитываем в воздухе: раз, два, три! — в нужном ритме и запеваем вместе с Доном Хенли.

Повторяем слово за словом, строчку за строчкой, потом по очереди — строчку я, строчку он. А когда начинается припев, поем вместе, орем во всю глотку, кричим, вопим, глядя перед собой на дорогу. Щуря глаза от удовольствия, раскачиваемся, и я делаю вид, что мое исполнение совсем не пугает меня. Начинается второй куплет, и мы немного сбиваемся, кому какую строчку петь, но нам от этого дико весело, тем более что это происходит всего два раза, а дальше идет гладко. Потом в унисон громко кричим: «Тыща девятьсот шестьдесят девятый! » Когда буйный восторг слегка стихает, мы уже лишь подпеваем, больше слушаем, как музыка льется из динамиков. Но тут снова начинается давно ставший культовым припев, ритм песни замедляется, становится еще более ностальгическим, и мы опять с серьезными лицами поем каждое слово, не отрывая глаз друг от друга. Эндрю так точно вставляет «предъявите свое алиби» в конце куплета, что у меня дрожат руки. А потом мы вместе, сжимая воображаемые клинки, одновременно «вонзаем стальные ножи в зверя».

Вот так, распевая во всю глотку, едем еще несколько часов, куда — сами не знаем, куда глаза глядят.

Я никогда столько не пела, даже горло заболело.

Конечно, в его записях только классический рок, лишь иногда попадается что-нибудь начала девяностых, чаще всего «Элис ин чейнс» или «Аэросмит», но ни одна песня не кажется мне скучной или неинтересной. Наоборот, они мне ужасно нравятся, тем более что откладываются в памяти яркими картинами. В которых я вместе с Эндрю.

Останавливаемся отдохнуть только в Джексоне, штат Теннесси. Сначала отправляемся по туалетам переодеться: сколько можно сидеть в сырой одежде? Когда мы веселились в мчащейся неизвестно куда машине, то, кажется, позабыли обо всем и об этом тоже. Я вопила во все горло, изображая из себя рок-звезду и делая вид, что у меня это хорошо получается, а он прикидывался, что принимает мой кошачий вой за пение и, мало того, он ему ужасно нравится.

Эндрю переоделся раньше меня и уже поджидает в машине, когда я выхожу, надев единственное, что оставалось в сумке чистым: белые хлопчатобумажные шортики и тоненькую университетскую футболку, в которой обычно сплю. Лифчик у меня только один, как раз он случайно на мне и оказался, когда нас поливало дождем, так что он еще мокрый насквозь. Но я его не сняла, не стану же я садиться с Эндрю в машину без лифчика.

— Учти, эти шорты я не надевала для твоего же спокойствия, — сурово сообщаю ему я, садясь с ним рядом и тыча в него пальцем. — Чтобы ты знал.

Уголок его рта вздрагивает, он криво усмехается:

— Понял, ставлю галочку. — Он ставит галочку в воображаемом блокноте.

Приподнимаю попу, беру за края шортиков и слегка поддергиваю, чтобы не очень смущать его, а то они совсем уж съежились, прямо не шорты, а бикини. Начинаю было сбрасывать с ног вьетнамки, но вижу, что коврик на полу весь мокрый, и оставляю это занятие. Хорошо еще, что сиденья кожаные.

— Надо бы поискать какую-нибудь одежду, — говорю я.

На Эндрю снова джинсы и черные ботинки «Доктор Мартенс», чистая серая футболка, немного светлей, чем прежняя, но такая же простенькая. Как и все остальное, это смотрится на нем отлично, но длинные шорты мне нравились больше, нравилось смотреть на его загорелые мускулистые икры и татуировку с черно-белым кельтским узором на лодыжке.

— А чего ж ты так мало взяла с собой? — спрашивает он, не отрывая глаз от дороги. — Хотя меня лично все устраивает.

— Не хотела таскать с собой полную сумку барахла, я же не знала, куда еду, — усмехаюсь я.

— Разумно.

В Теннесси вовсю светит солнце, мы мчимся прямо на юг. На встречной полосе трассы пробка, там что-то ремонтируют, и мы бурно радуемся, что едем не по той стороне. Но постепенно дневной свет гаснет, на рисовые и хлопковые плантации опускаются сумерки, а с ними лиловый туман. По обе стороны дороги до самого горизонта расстилаются бесконечные поля.

В Бирмингем, штат Алабама, прибываем уже после семи вечера.

— Где будешь искать одежду? — спрашивает он, медленно пробираясь по улицам города мимо бесчисленных бензоколонок, то и дело останавливаясь на красный свет светофора.

Приподнимаюсь с сиденья, озираюсь по сторонам, стараясь вычислить подходящую вывеску.

Эндрю тычет пальцем куда-то вперед:

— Вон, смотри, «Уолмарт».

— Пойдет, — говорю я.

Он делает левый поворот и заезжает на стоянку.

Выходим из машины, и в первую очередь я одергиваю шорты: трусики застряли между ягодицами.

— Помочь? — спрашивает Эндрю.

— Сама справлюсь! — смеюсь я.

Идем, протискиваясь сквозь огромный табун замерших на стоянке автомобилей, вьетнамки громко щелкают меня по пяткам. И вдруг вижу себя как бы со стороны и цепенею от ужаса: настоящее пугало, растрепанная грязная коса на плече, шортики, больше напоминающие нижнее белье, и еще так и норовят задраться, открывая ягодицы. Макияжа как не бывало, все унесло потоками дождя, доставившего мне столько радости. Иду по магазину, опустив глаза на белоснежные плиты пола, стараюсь не встречаться ни с кем взглядом.

Сначала направляемся в отдел женской одежды, и я быстренько выбираю две пары хлопчатобумажных шортов, коротеньких, конечно, но не настолько, как те, что на мне, аж до самой промежности, и пару симпатичных футболок с треугольным вырезом и абстрактным рисунком. Стараюсь не выдать страстного желания посетить отдел женского белья и прикупить пару бюстгальтеров и трусиков. Ладно, пока обойдусь как-нибудь.

Потом Эндрю ведет меня в отдел, где продаются всякие витамины, полезные мази, зубные пасты.

Подходим к прилавку с бритвами и кремами для и после бритья.

— Я уже неделю не брился, — говорит он, потирая щетину.

Мне она кажется довольно привлекательной, но он во всех видах хорош, со щетиной или без нее, так что я не ропщу.

Да и с чего мне роптать?

Я тоже беру пачку бритв и крем для бритья в золотистой баночке. Потом, в следующем проходе, подхватываю маленькую бутылочку жидкости для полоскания рта, она всегда неожиданно быстро кончается. Вешаю сумочку на другое плечо, покупки уже оттягивают руку. Идем к следующему отделу, беру с полки набор шампуней и тут же едва не роняю, тогда Эндрю отбирает его и несет сам. Ага, жидкость для полоскания рта тоже прихватил. Идем в отдел лекарств, видим: перед полкой стоит пара среднего возраста, изучают этикетки сиропа от кашля.

— Детка, — небрежно так говорит Эндрю, не понижая голоса, — ты не забыла про лекарство от дрожжевой инфекции?

Удивленно таращу глаза, замерев перед полкой с парацетамолом.

Он берет небольшую коробочку с «Эдвилом».

Парочка делает вид, что не слышит его вопроса, но я вижу, что это не так.

— А ты уверена, что чешется именно из-за этого? — продолжает он с невозмутимым видом.

Чувствую, что сейчас неплохо было бы провалиться сквозь пол. Лицо у меня так и пылает.

На этот раз парочка незаметно поворачивает головы в нашу сторону.

Эндрю делает вид, что изучает этикетки, а сам злодейски косится на меня и ухмыляется.

Ох, как хочется влепить ему пощечину… но вместо этого я начинаю ему подыгрывать.

— Конечно… Вот, милый, нашла, — отвечаю я как можно небрежней. — А ты нашел, что искал? Ну, эти, как их, презервативы экстрамалого размера?

Женщина поворачивает голову и смотрит в его сторону, снимает мерку от макушки до пяток, потом переводит взгляд на меня и возвращается к своим этикеткам.

Эндрю не теряется, впрочем, я в нем не сомневалась. Лицо так и сияет, улыбка до ушей, видно, что ситуация доставляет ему громадное удовольствие.

— Этот размер лучше всего, дорогая, — блеет он. — Я бы всем рекомендовал, когда хорошо стоит, в них заполняемость лучше, правда?

Чмокаю губами, словно сплевываю, потом весело смеюсь.

Парочка торопливо уходит.

— Скотина! Развратник! — шепотом кричу я, не переставая смеяться.

Роняю банку с кремом для бритья, она со стуком падает на пол, нагибаюсь, чтобы поднять.

— На себя посмотри… Ишь ты, корчит из себя невинность…

Эндрю берет тюбик какой-то мази с антибиотиком, и мы направляемся к кассе. Он кладет на движущийся транспортер еще две упаковки вяленого мяса и пачечку драже «тик-так». Я беру большую бутыль дезинфицирующей жидкости, тюбик гигиенической помады и пачку вяленого мяса для себя.

— Ага, осмелела? — кивает он на мое вяленое мясо.

Я усмехаюсь и ставлю пластмассовую перегородку между его товаром и моим.

— Ничего подобного, — отвечаю я. — Я обожаю вяленое мясо. Я бы ела даже зараженное радиацией.

Доставая из кармана кредитную карту, он улыбается и пытается объяснить кассирше, чтобы та посчитала нас вместе.

— Ну уж нет, на этот раз плачу за себя сама, — возражаю я и кладу руку на разделительную планку. Выразительно гляжу на кассиршу, чтобы не вздумала считать мой и его товар вместе. — За это я заплачу.

Она быстро переводит взгляд на Эндрю, ожидая, что он скажет.

Он начинает было возражать, тогда я гордо вздергиваю подбородок:

— Я же ясно сказала, что за это заплачу сама. И кончено!

Эндрю закатывает глаза к потолку и уступает.

Уже возле машины он отрывает кусочек вяленого мяса и сует в рот.

— Может, все-таки я немного поведу машину, а ты отдохнешь? — спрашиваю я.

Он отрицательно мотает головой, отчаянно работая челюстями: вяленое мясо довольно жесткое.

— Доедем до мотеля и остановимся на ночь.

Глотает и сует в рот еще кусок мяса. Мотор взревывает, и мы трогаемся с места.

Мотель находим в нескольких милях за городом. Забираем вещи, несем их в расположенные рядом царские покои. На этот раз в моем номере на полу ковер в зеленую клетку, в тон ему плотные шторы темно-зеленого цвета, темно-зеленое с цветочками покрывало на кровати. Я сразу же включаю телевизор, чтобы как-то оживить мрачную атмосферу комнаты. Да и света будет побольше.

За номера снова платит он, как предлогом воспользовавшись тем, что я проявила упрямство и сама за себя заплатила в магазине.

Как и в прошлый раз, Эндрю первым делом проверяет, все ли в номере в порядке, а потом плюхается в кресло возле окна.

Я бросаю свои вещи на пол, стаскиваю с кровати покрывало, швыряю его в угол.

— Что-нибудь не так? — спрашивает он, откидываясь в кресле и вытягивая длинные ножищи.

Да, видок у него так себе, на лице смертельная усталость.

— Да нет, просто цвет не нравится. Жутковатый какой-то.

Сажусь на край кровати, сбрасываю вьетнамки, подтягиваю ноги в позу лотоса. Руки кладу между коленями, потому что на мне все еще коротенькие шортики; с расставленными коленками чувствую себя немного незащищенной.

— Значит, говоришь, ехала сама не знала куда…

Поднимаю голову, не сразу доходит, о чем он… Ах да, в машине я так объяснила ему, почему не взяла с собой достаточно одежды. Сплетя пальцы, он кладет ладони на живот.

Ответ мой короток и столь же туманен:

— Да, не знала.

Эндрю наклоняется вперед, охватывает ноги под коленями. Склонив голову в сторону, внимательно смотрит на меня. Я понимаю, сейчас начнется разговор, когда невозможно предугадать, отвечать на вопрос или постараться увильнуть от ответа. Все зависит от его искусства вытягивать из меня ответы.

— Я, конечно, не специалист в этих делах, — говорит он, — но не понимаю, с чего это ты вдруг уселась одна в автобус, это ж надо, чуть ли не с одной дамской сумочкой, и отправилась через всю Америку неизвестно куда только потому, что лучшая подруга, как ты говоришь, предала тебя.

Он прав. Я отправилась в эту поездку не из-за Натали или Деймона… или, точнее, не только из-за них.

— Нет, не потому.

— Тогда почему?

Мне очень не хочется сейчас говорить об этом; по крайней мере, так мне кажется. Я все еще сомневаюсь: с одной стороны, похоже, ему можно рассказать все, я даже в каком-то смысле хочу этого, но с другой… Внутренний голос нашептывает мне: будь осторожней. Я еще не забыла, что у него свои, и гораздо более серьезные, проблемы. Я буду чувствовать себя глупо, если стану рассказывать. Он подумает, что я эгоистка и слюнтяйка.

Гляжу в экран телевизора, делаю вид, что меня заинтересовала передача.

— Наверное, причина серьезная, — говорит он, подходя ко мне близко, — и я бы хотел, чтобы ты мне все рассказала.

Серьезная? Господи, он только все усугубил; я бы давно рассказала ему, но боялась, что он ждет от меня какую-то страшную историю. А теперь у меня такое чувство, что надо срочно что-то выдумывать.

И я, разумеется, молчу.

Ощущаю, как проседает кровать, это он садится рядом. Не решаюсь посмотреть на него, не отрываюсь от экрана. Сердце стучит, чувствую себя перед ним виноватой, да еще мурашки по спине бегут: он так близко. Но чувство вины сильнее.

— Я долго не приставал к тебе с расспросами, — говорит Эндрю. Упирается локтями в колени и сидит в той же позе, как недавно в кресле: сложенные ладони свисают между коленями. — Когда-то ты должна же мне все рассказать.

Поворачиваю к нему голову:

— Да по сравнению с твоими проблемами это все чепуха на постном масле.

Считая, что этого достаточно, снова гляжу на экран.

«Прошу тебя, Эндрю, что за глупое любопытство. Перестань. Я очень хочу рассказать тебе все, мне почему-то кажется, ты поймешь и объяснишь мне, что к чему, поможешь все как-то исправить… Господи, что я несу? Эндрю, перестань спрашивать, и все».

— Да что ты сравниваешь? — говорит он, и я снова навостряю уши. — Думаешь, если у меня умирает отец, твои проблемы не стоят внимания?

Вижу по лицу, что эта мысль кажется ему нелепой.

— Да, — отвечаю я, — именно так я и думаю.

Он сдвигает брови, бросает быстрый взгляд на экран и снова поворачивается ко мне.

— Но ведь это чушь собачья, — сухо говорит он. Я вскидываю голову. — Знаешь, — продолжает он, — меня всегда трясло от выражения, мол, «другим еще хуже». Если ты хочешь смотреть с такой точки, валяй, переубеди меня, но мы ведь с тобой, черт возьми, не соревнуемся, у кого хуже, у кого лучше! Согласна?

Он спрашивает, что я думаю, или действительно хочет показать, как все на самом деле, и надеется, что я пойму его?

Я молча киваю.

— Боль всегда боль, детка.

Всякий раз, когда он называет меня «детка», у меня сладко сжимается сердце.

— Если у человека проблема не столь болезненна, как у другого, это вовсе не значит, что он меньше страдает.

Веский аргумент… но мне от этого не легче, все равно я чувствую себя эгоисткой.

Он касается моего запястья, я гляжу на его руку, на его сильные мужские пальцы. Как хочется поцеловать его, это желание, проснувшись где-то глубоко внутри, вдруг пробивается на поверхность, но я подавляю его, только сердце колотится как сумасшедшее.

Отдергиваю руку и встаю.

— Послушай, Кэмрин, я не имел в виду ничего такого. Просто хотел…

— Знаю, — тихо отвечаю я.

Сложив руки на груди, отворачиваюсь. Хочется сказать: «Ты тут ни при чем», но не говорить же ему такое вслух!

Слышу, он тоже встает, поворачиваюсь к нему лицом и вижу, что он собирает сумки и берет гитару.

Идет к двери.

Хочу остановить его, но не могу.

— Ладно, ложись спать, утро вечера мудренее, — тихо произносит Эндрю.

Я киваю, но не говорю ни слова, боюсь, если открою рот, проговорюсь, и он догадается, что творится у меня в душе. Ситуация опасная, и с каждым днем, когда я рядом с ним, это все заметнее.

Глава 18

Ненавижу себя за то, что позволила ему уйти… но так надо. Нельзя, ни в коем случае нельзя позволить себе увлечься этим красавчиком по имени Эндрю Пэрриш, хотя всем сердцем, всей душой я желала бы этого. Нет, я не боюсь, что снова буду страдать. Все проходят через эту стадию, и, может быть, у меня она еще не закончилась, тут все гораздо сложней и глубже.

Просто я сама себя не понимаю.

Я не знаю, чего хочу, что чувствую и что должна чувствовать, и вообще думаю, что никогда не знала этого. Я буду последняя стерва, если впущу Эндрю в свою жизнь, — это проявление жуткого эгоизма. А если он влюбится в меня или захочет от меня чего-то такого, чего я не смогу ему дать? Что, если к нынешним страданиям (у него умирает отец! ) добавится разбитое сердце? Нет, я не хочу, чтобы он страдал по моей вине.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒