ГРОМОВЫЙ ГУЛ 9 страница

Отступление это понадобилось мне для того, чтобы пояснить случившееся со мной в тот час, когда я стоял под елями, слыша, как поет Озермес. Мелодичный голос его звучал печально:

Шеретлуковы — дворяне, рыская в степи, подобно волкам,

Сгрызали ради гоми жизнь людскую

За то прогнали их с земли своей шапсуги...

Где-то в лесу свистнула ночная птица. И ровно бы по знаку этому во мне все опрокинулось, и я вспомнил о боге, не мыслью пришел к нему, а чувствами, на меня, как говаривали троицкие бабы и кликуши, вдруг накатило. Думаю, внутри естества моего тайно сохранялась вера, завещанная предками, начиная с того мурзы Кайсара, который, крестившись, зажил на Руси. Я замер, ожидая, что ко мне придет прозрение, я получу ответ на мучившие меня вопросы, пойму мудрость бытия и очищусь от скверны сомнения. Невольно прислушиваясь к голосу Озермеса, преисполненному тоски, столь согласной с моими печалью, одиночеством и ничтожеством пред ликом будущего, я вопрошал, нет, не вопрошал, а твердил с убежденностью, что мы, слепленные по подобию божьему, не какие-то муравьи, над которыми с любознательным интересом склонился естествоиспытатель, наблюдая за тем, как насекомые суетятся, таскают в свои норки зернышки, нападают на чужие муравейники, похищая куколок, как кровавые муравьи понуждают своих рабов — черных мурашек трудиться и воевать…

Озермес пел:

Приветил волков бжедугский князь Батчери,

Чтоб вновь на шею посадить дворян шапсугам,

Собрал он воинов, и пушек попросил

У русской императрицы Катерины...

И я, и Аджук, и Озермес, и те, кто спали в биваке, — все мы были наделены живой душой, никто, по отдельности взятый, не жаждал променять любовь на ненависть, однако вместо того, чтобы отдавать свое око за чужое, свой зуб за зуб другого, мы мстили, убивали... Старый Едыге сказал, что все в мире рождается через боль. Но разве для достижения наивысшего блага необходимо приносить в жертву людей и даже народы? Если таков единственный путь к будущему, то прав окажется тот, кто провозгласит ненависть, кто станет проповедовать: приноси только зло, убивай, и этим ты ускоришь приближение конечного блаженства, всеобщей любви. Путь ужасный, неприемлемый!

Озермес поведал слушателям о том, как закраснела от крови невинных река Бзиюко, как князь Батчери поехал на коне по полю битвы, голос певца усилился, как колокол от сильно раскаченного била:

И тут за вдов и сирот месть его настигла,

один из умирающих поднялся и пулею

последней Батчерия свалил.

Хвала герою-мстителю, о люди!..

Я очнулся, обнаружив, что опираюсь о землю коленями, и встал, столь же нищий духом, как и дотоле. Вопль мой остался гласом вопиющего в пустыне.

Здесь, среди гор, где постоянно течет врачующая душу тишина, такая, что можно услышать даже чужие мысли, с особенной силой ощущаешь бога или вечность. Помногу и не суетно размышляя, озираясь на историю, я недавно озадачился тем, что при всей грязи, срамоте и преступлениях, о которых кричат минувшие века, люди создали столь много прекрасного, неумирающего. За противоречивость сию я уцепился, как за спасительную соломинку. Раз борьба добра и зла извечна, — подумал я, — коли зло и добро постоянно сталкиваются, можно, сопоставляя разные времена, увидеть, что каждая ненависть и каждое зло остаются в своем времени, а добро, любовь в разных обличиях, в том числе в образах искусства, особо включая сюда изящную словесность, — переходят из сегодняшнего дня в завтрашний, становясь спутниками новых и новых поколений. А коли так, каждый из нас волен избирать для себя один из

двух путей — либо, неся в душе своей зло, умирать вместе со своим временем, либо продолжать вечно жить в добре...

Окна сакли, выходившие к плетню, светились. Пройдя по двору, я вошел в комнату и вздохнул глубоко, будто от плетня до двери двигался под водой, не имея возможности дышать.

Потрескивала лучина. В углу, на тахте, причмокивал во сне Закир. Перебрался и сюда за мной! А Зайдет стояла у двери, ведущей в женскую половину, и смотрела на меня. К моему приходу она прихорашивалась. Я услышал ее чуть стесненное дыхание. Лицо Зайдет было неподвижно, но радость от того, что она видит меня, пробивалась изнутри, как из светильника покрытого матовым стеклом.

Охватив взглядом все одновременно — тахту со спящим Закиром, над которой висел пестрый ковер, и очаг с дымарем, откуда шел запах вареного мяса, и лучину, бросавшую дрожащий свет на полку с книгами, с таким трудом добытыми мной, и сияющие глаза жены, — я понял, что никогда еще по-настоящему не понимал: вот это и есть самое главное и единственно ценное в моей жизни. Мне лишь казалось, что я позабыл о Зайдет, на самом же деле она была во мне, была со мной, подобно тому, как в человеке бьется сердце и дышат легкие. Я протянул руки. Зайдет подбежала, я обнял ее, поднял и понес на женскую половину...

Потом, боясь разбудить Закира, я перенес в комнату Зайдет столик. Мы ели все, что она приготовила: вареное мясо в густом перечном соку, и курицу с грецкими орехами, и кукурузную кашу с расплывающимся сыром, запивая еду прохладной водой. Я отрывался от еды лишь для того, чтобы похвалить Зайдет и поцеловать ее жаждущие губы. Пока она прибирала со стола, подошел к тахте, на которой спал Закир, и поправил на нем бурку. Он что-то пробормотал, я уловил лишь «Якуб» и подумал, что он любит меня, если видит во сне, и что я тоже люблю того живого, как форель в речке, мальчишку, взятого мною на воспитание не во имя обычая, а по обоюдному выбору. Закир снова заговорил. Я наклонился к нему — теперь он звал мать...

Лучина в комнате Зайдет погасла. Я знал, что она в темноте снимает с себя бешмет и рубаху, разделся сам и на ощупь направился к тахте, на которой меня ожидала любимая, такая же нетерпеливая, как я. Мы обнялись так, словно искали друг друга всю жизнь и теперь только нашли — оба вскрикнули от боли и от нее же, задохнувшись, умолкли. Не было в мире ласк, которых мы не открыли бы для себя в ту ночь...

Свет луны через окошко упал на истомленное лицо Зайдет. Она закрылась от света рукой и прошептала — счастливо, без смущения:

— Я рожу тебе сразу двенадцать сыновей.

— Отдохни, — сказал я, поднимаясь.

Выйдя во двор, посмотрел на большую, бронзово-красную луну. В конюшне фыркнул и стукнул в стенку копытом Куйжи. От леса и от земли струился какой-то запах, похожий на запах бродящего виноградного сока. Я припомнил, как Аджук сказал, что хотел бы иметь еще троих, даже пятерых сыновей, и как страстно молвила Чебахан Озермесу: «Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут», и ощутил, что хмельной запах земли вливается в меня, побуждая скорее вернуться к Зайдет, и почти воочию увидел, как охваченные той же жаждой мужчины всего аул ненасытно ласкают своих возлюбленных и те, удовлетворенно стеная, зачинают детей, которым не суждено родиться.

Вернувшись в саклю, я услышал голос Зайдет:

- Где ты так долго?

Мы так и не заснули и узнали о том, что начинается рассвет, лишь услышав зов Аджука:

— Якуб!

Я выглянул из двери.

Луна уже взошла. На востоке бледно розовело небо. Аджук и Зара, он с винтовкой в руке, она с ружьем за плечом, стояли у плетня. Возле них подпрыгивала, что-то приговаривая, Биба. Зара сердилась на нее.

— Идем, — сказал я Зайдет.

Пока она одевалась, я принялся расталкивать Закира. Непробудчивый, он не хотел просыпаться и поднялся только после того, как я сказал ему в ухо, что его зовет отец. Зайдет вышла вместе с ним, а я посмотрел на полку с книгами. Там лежала и тетрадь, в которую я

записывал народные предания, обычаи, большие и малые события, свидетелем которых мне довелось быть. Вздохнув, я взял винтовку и прикрыл за собой дверь.

Лица у всех были бледными от предрассветного неба. Закир зевал во весь рот. Зара по-ястребиному сердито поглядывала на Бибу, Аджук стоял молча, опираясь на винтовку. Зайдет зябко поежилась от сыроватого ветерка, — я сказал, чтобы она сходила в саклю за буркой. И Аджук, и Зара, и все остальные напоминали людей, собравшихся в дорогу, стоящих у постоялого двора в ожидании коней.

Мы решили отправить Зайдет, Бибу и Закира за аул, чтобы они спрятались в малиннике, возле сосновой рощи, он был в стороне, и обстреливать его вряд ли станут. Я посмотрел на осунувшееся лицо Зайдет. «Возьми меня, — умоляли ее глаза, — возьми меня с собой».

— Ты последишь за Бибой и Закиром, — заставил себя сказать я. — Ждите нас там.

Она покорно кивнула, взяла Бибу и Закира за руки и повела их за собой. Я видел их словно в тумане.

На холме, пробудив все окрест, прогремела пушка Ильи.

Не стану более рассказывать подробностей. Будучи раненым, я к счастью, много не видел. Но и того, что досталось на мою долю, с лихвой хватило, чтобы потом по ночам бредить годами. Поэтому остановлюсь лишь на том, без чего не обойтись. О себе скажу одно лишь — здесь, на Ангаре, я, отправившись на охоту со своим хозяином, угорел однажды в зимней промысловой избушке. В таком угарном состоянии я был все то утро в ауле.

Когда Аджук, Зара и я подбежали к Илье, он уже трудился вовсю: набивал пушку порохом, мелким булыжником, наводил, подносил к запальнику головню из костра, пушка бухала, отскакивала назад вместе с деревянным лафетом, Илья толкал ее вперед и покрикивал на жену, чтобы она побыстрее подавала булыжники.

Пушка, которую я видел вчера в биваке, молчала, по-видимому, джигитам, которых вчера послал Аджук, удалось сбросить ее в водопад. Но ружейные выстрелы вдруг послышались и с другой стороны аула.

Вместе с Аджуком, Зарой, Салихом и еще несколькими воинами мы спустились по склону ближе к броду и залегли цепью. Я лежал за бугорком. Слева, укрывшись в мелком кустарнике, тщательно прицеливаясь, стреляли Аджук и Зара. За рекой мелькнул Гайворонский. Он что-то кричал и размахивал руками, наверно, поднимал солдат в атаку. Я догадался, что солдатам, узнавшим об окончании войны, вовсе не хотелось погибать в последний день ее, и они отлеживались, дожидаясь, чтобы огонь неприятеля ослаб. Как я потом услышал из разговоров, ни полковник Офрейн, ни другие офицеры не предполагали наткнуться на такое отчаянное сопротивление.

Кто-то с разбега бросился на землю и прижался ко мне. Это была Зайдет.

— Где Биба и Закир? — спросил я

— Я их спрятала. Солдаты вошли в аул, их провел через лес Кныш, — тяжело дыша, рассказывала она. - Ты не ранен?

— Уйди, — потребовал я, — сейчас же уйди!

Она посмотрела мне в глаза, и я обхватил ее рукой, на миг позабыв обо всем. Она тоже, казалось, не видела ничего и никого, кроме меня, однако минутой позже определилось, что от нее ничего из происходящего не ускользало.

Пушка Ильи перестала палить, наверно, иссяк порох. Солдаты, недружно крича «ура», стали перебираться через речку. Некоторые падали, или осклизаясь на камнях, или убитые и раненые, и вода уносила их. Умолкали и ружейные выстрелы с нашей стороны - число защитников аула все уменьшалось.

— Стреляй, — возбужденно зашептала Зайдет, — скорее стреляй!

Подходил наш черед. Прямо на нас бежало с десяток солдат и впереди всех фельдфебель Кожевников. Я прицелился в его широкую грудь, но не выстрелил — мне показалось, что он узнал меня и по-доброму ухмыльнулся.

Солдаты, остановившись, дали залп. Наши воины бросились на них с кинжалами.

Зайдет смолкла, опустив голову в траву.

— Ты что? — спросил я и отложил винтовку. Зайдет

не ответила, я повернул ее на спину - она была мертва. Куда попала пуля, я так и не определил, потому что набежали солдаты и один из них дважды ударил меня штыком.

Дальше я то приходил в сознание, то снова проваливался в небытие. Кажется, я видел, как мимо меня пробежала Зара, а за ней Аджук. Где-то вдали снова кричали «ура». Ругаясь во всю глотку, пробежал в лесу Илья. Кто-то тряс меня и что-то говорил, не помню, по-шапсугски или по-русски. Открыв глаза, я увидел дымы над саклями. Из сакли Аджука отстреливались. Впрочем, оттуда, с бугра, я не мог это видеть, наверно, увидел потом, когда дополз до своей сакли. Для чего и куда я потащил с собой тело Зайдет, не знаю. Я мучился тем, что, не пощади я фельдфебеля, Зайдет осталась бы живой, во всяком случае там, у речки, пуля могла не попасть в нее, и, значит, это моя вина, что ее убили, я должен был защитить свою жену, но не сделал этого, а она прибежала ко мне, чтобы разделить мою участь... Помню убитого Шумафа и плачущую возле него старуху Сурет. Вижу в воспоминаниях, как горела наша сакля и как Куйжи, вырвавшись из конюшни, поскакал, спасаясь от бегущих за ним солдат. Другие солдаты, торопясь, рубили цветущие фруктовые деревья. Помнится, что лежавший рядом с убитой Зарой Аджук вдруг вскочил и ударил в бок кинжалом стоявшего неподалеку от него молодого солдата, а остальные кинулись на Аджука и принялись бить его прикладами и колоть штыками. Потеряв где-то Зайдет, наполз на Едыге, лежавшего у дороги с изможженной головой. Наверно это было на самом деле — трудно теперь отличить действительность от того, что мерещилось в горячке. Мне необходимо было снова сыскать Зайдет, и я, полуослепший, ползал по земле, натыкаясь на какие-то препятствия — на камни или на мертвые тела, сворачивал и полз дальше, для передыха поворачивался на спину, а надо мной клубился по небу черный дым. Совсем рядом трещал огонь, языки его лизали мне волосы, обжигали лицо и руки, однако боли я не ощущал, лишь запах паленого опалял ноздри, и я кашлял, задыхаясь от дыма, застилавшего глаза. Кто-то заиграл на шичепшине. Вдали возникли Озермес и Чебахан. Плывя над землей, они

удалялись от горящего аула, и горы расступались, давая им дорогу к озаренным солнцем снежным вершинам... Потом увидел склоненного надо мной Кожевникова, он сипло повторял:

— Ваше благородие, а, ваше благородие!

Очнулся я от тряски, боль отдавалась в груди, на чем-то меня везли — не повозке или на верховой лошади. Тут же потерял сознание и снова пришел в себя от того, что на лицо мне падали холодные мелкие капли дождя. Я лежал на шинели возле большой серой палатки, из которой доносились громкие голоса. Кто-то вышел из нее, остановившись неподалеку от меня.

— Поглядите, господа, какие густые тучи закрывают горы.

— Это потому, ваше высочество, — произнес другой голос, — что горам тяжко смотреть на покорившую их рать.

— Браво, граф!

— А как наш раненый герой? Поставьте носилки так, чтобы он мог видеть церемонию

— Солдаты нашего батальона, ваше императорское высочество, предлагают понести поручика на руках. — Мне показалось, что это был голос Офрейна.

— Не слишком ли он слаб? Что говорят лекари?

Мне приподняли голову и подложили под затылок что-то мягкое

— Господин поручик! Вы слышите, господин поручик? Великий князь изволит...

Я поднял веки и увидел знакомое по портретам лицо великого князя Михаила, у него был такой же покатый лоб, как у брата, на грудь ниспадала пышная широкая борода, из-под мохнатой казачьей папахи на меня с участием смотрели холодноватые красивые глаза.

— Как ваше самочувствие, поручик?

Я понял, что мне не мерещится и что я действительно лежу в ногах великого князя и его свиты. Хотел сказать что-то, в груди заклокотало, я откашлялся и обрел голос:

— Вы людоубийца, — сказал я, с ненавистью глядя на здоровое, холеное лицо великого князя, — вы застрелили мою жену…

— Он бредит! — испуганно воскликнул кто-то.

— Я был не в плену, — продолжал я, — а вам всем позор, убийцы!..

Силы оставили меня, а когда я снова очнулся, уже шел молебен. Солдаты стояли, обнажив головы. Возле аналоя развевались на ветру приспущенные знамена, службу несли несколько священников. На холме виднелись великий князь с генералами, а внизу, у холма, расположились офицеры и солдаты — георгиевские кавалеры. Хоры пели: «Тебя, Бога, хвалим», гремела, отдаваясь горах, орудийная пальба, били барабаны.

Великий князь радовался тому, что отныне он войдет в историю, как прославленный полководец, офицеры радовались победе и наградам, нижние чины были рады, что закончилась, наконец, война и они остались живы. Все было весело, парадно, а на деле это не парадом являлось, а панихидой по исчезающим шапсугам и убыхам.

Возле меня никого не было. Дождь перестал моросить, в просветах между туч загорелся солнечный свет. Великий князь объезжал на коне войско, повторяя:

— Именем государя-императора благодарю вас, молодцы, за трудную, честную и верную службу!

Я увидел церемониальный марш, услышал затем, как за обеденным столом великого князя хлопали пробки от шампанского и провозглашались тосты. Кто-то громко диктовал телеграфическую депешу царю: «Имею честь поздравить ваше величество с окончанием славной Кавказской войны точка отныне не остается более ни одного непокоренного племени точка сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов…»

Солдаты принесли мне поесть. Среди них я увидел Кнышева, переодетого в старый мундир. Голубенькие глазки его бегали, Я с презрением отвернулся от него. Из солдатских разговоров узнал, что Илья, изнатужившись, поднял и сбросил свою пушку на бегущих в гору солдат, придавив троих до смерти, и ушел невредимым. Еще они говорили, что в кустах возле аула нашли девчонку и мальчишку. Девчонку взял один из штабных офицеров, а мальчика забрал в услужение чей-то денщик.

Возможно, это были Биба и Закир. Расспросить я не сумел, потому что мне снова стало худо.

Через день меня отвезли в Гагринское укрепление, положили в лазарет и стали лечить. Я не удивлялся, зная, что таков наш гуманный закон — даже приговоренного к смерти человека сперва подлечат, если он болен, а потом уже набросят ему на шею смазанную мылом петлю. Удивился днями позднее я иному, а именно тому, что лекари пользовали меня ровно бы значительную персону. Я осведомился о причине столь непонятного внимания к моей особе. В ответ услышал, что таково распоряжение самого главнокомандующего. Я с озлоблением подумал о лживости великого князя, выставлявшего напоказ свои сердоболие и великодушие. Владыки мира сего — актеры, к тому же препаршивые.

Я услышал, кроме того, что, несмотря на громогласное объявление об окончании войны, сражения еще происходят — продолжают отбиваться хакучинцы. Будь я в состоянии двигаться, постарался бы сбежать к ним. Но меня сжигала лихорадка. А когда я оправился, с последними защитниками аулов было покончено.

Однажды, проснувшись после дневного сна, я увидел подле своей койки никого другого, как Офрейна. Я уставился на него, как на привидение, а он мирно улыбнулся и осведомился о моем здравии.

— Явились, дабы сопроводить меня в острог? Какая честь, — сказал я.

Он, не обидевшись, заговорил. Я ушам своим не верил. Он сказал, что мне после лазарета дадут отпуск, и быть может, дозволят продолжить службу.

— Как сие понимать? — спросил я.

Он снова ласково улыбнулся, притворно не замечая моего озлобления, и принялся объяснять. Говорил он вкрадчиво, не очень вразумительно, почему-то изъюлился весь. Я долго не понимал, но наконец уразумел, что мне всего лишь предлагается принять прощение. Короче говоря, из меня хотели сделать мерзавца. То, что называется изменой, кого-то, возможно, самого великого князя, не устраивало. Русская армия не должна была иметь офицера-изменника. И чтобы его не иметь, мне все прощалось, а дабы я не изволил упрямиться,

мне за мое молчание предлагались карьера, деньги, всякое благоволие начальства. Вспомнив, как подобного рода соображения искушали меня возле бивака, я взорвался и в ярости принялся осыпать Офрейна руганью, требуя, чтобы он убрался. Но он только моргал своими свиными глазками и продолжал неподвижно восседать на табурете. Потом что-то сказал. Смысл сказанного им не имел значения, ибо в конце концов я все равно ударил бы его. Не знаю, откуда только силы взялись. От моей оплеухи Офрейн упал.

Не стану затягивать повествования. Я заставил их осудить себя. И все же на каторгу меня не отправили, приговорив лишь к бессрочному поселению в Сибирь.

На днях уеду в Енисейск и, получив нужные бумаги, покину эти места. Как уже указывал, хочу попытаться отыскать следы Закира и Бибы. В ущелье, где находился аул, вряд ли стоит подниматься — наверно там за десять с лишним лет все заросло буйными травами.

Иногда я вспоминаю улыбку своей любимой, иногда слышу ее голос. Чем дальше годы относят меня от нее, тем сильнее осознаю свою потерю. Никого уже я не полюблю, как Зайдет, и никто не полюбит меня, как она. Бывает, в воображении я подозреваю, что Зайдет была без сознания, и я посчитал ее умершей. На дело ошибиться было невозможно — когда я волок Зайдет куда-то, тело ее захолодевало. Догадываюсь о причине своих сомнений — Зайдет была моей женой, но могла и не стать ею. И ее, и Зару, и многих других дочерей шапсугов природа сотворила красавицами. Так можно ли примириться с тем, что красота была убита, что красоту будут убивать вновь и вновь? «И были люди только единым народом, но разошлись». Часто вспоминаются мне эти слова. Несколько дней назад, во сне, я пытался выбить стекло в окошке, крикнуть людям, находившимся за толстыми бревенчатыми стенами избы, о том, что они должны узнать друг друга, но стекло не поддавалось, я лишь поранил руку и проснулся от душевной боли...

На этом обрываются записки Якова Кайсарова.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 89