«БУЛЬВАР РАЗБИТЫХ НАДЕЖД».

Покинув «Хартвью», я перестал принимать таблетки «всё в порядке». Я чувствовал себя так хорошо, что подумал, они мне больше не понадобятся. Я решил, что психиатр был не прав. Что таблетки — это костыли, а костыли мне больше не нужны. И баста. Хватит галдеть. Я могу делать всё, что хочу. Я сам буду себе доктором. Я знаю, что для меня хорошо…

В первый день я чувствовал себя чудесно, но спустя 36 часов после последнего приёма стелацина и парната, когда мы ехали по Монтане на трейлере, под завязку нагруженном скарбом Мерилу, — в моё отсутствие она успела-таки прикупить полный дом старой мебели — мне вдруг стало весело и от этого как-то не по себе: знакомая история.

Будто и не было «Хартвью». Ярость и чувство вины вернулись — стало даже хуже. Я сказал себе, что это всего лишь возбуждение, и постарался об этом не думать. Однако я несся как обкуренный и не думал сбавлять скорость. Я чувствовал, что теряю контроль над собой, и испугался. Но, несмотря ни на что, я не собирался снова садиться на таблетки. С этими таблетками в эмоциональном плане я жил очень плоско. Ни подъёмов, ни падений. Ни радости, ни грусти. Вообще никаких ощущений. А мне это очень не нравилось. К тому же меня доставали побочные эффекты.

Сделав на границе заявление на получение статуса постоянных жителей, мы приехали в Калгари и на несколько дней остановились в мотеле. Потом нам удалось снять квартиру с тремя спальнями в доме на двоих хозяев недалеко от большого торгового центра на северо-западе города, и я вернулся к работе.

В последовавшие три месяца отношения с Мэрилу очень быстро испортились. Словно ничто не изменилось: все мои старые беды навалились на меня.

Я был конченым параноиком. Мной владел безотчётный страх. На работе я даже не ходил в туалет. А бегал облегчиться через улицу — в универмаг «Хадсон Бэй». Мне всё казалось, что в мужской комнате «Калгари Геральд» кто-то поджидает меня. И либо влепит пулю в затылок, либо всадит нож в спину. Этот страх не проходил. И кошмары опять стали отравлять мне жизнь. Я не понимал, что происходит. Ведь в Северной Дакоте всё было так хорошо.

А сейчас всё разваливалось, всё шло не так.

Снова начались ссоры с Мэрилу: хорошо хоть словесные, до драк пока не доходило. Если не считать чашки с кофе, которые при каждом случае она швыряла мне в голову, да промахивалась. Стены в гостиной сплошь были в щербинах и сколах. То были своеобразные знаки того, что дело дрянь.

Она позвонила в «Хартвью» и всё рассказала доктору Олафу Гардебрингу. Тот предложил нам вернуться на неделю-другую, чтобы можно было разобраться в моём изменчивом поведении. Я договорился в «Геральде», и мы тут же выехали, оставив Брайана и Эрика на руках няньки и взяв Криса и Тину с собой.

Первым делом доктор Гардебринг спросил, принимаю ли я свои лекарства.

Я ответил, что нет и не собираюсь.

А он настаивал, что я должен принимать их.

Нехотя я возобновил приём таблеток, и чудесным образом через несколько дней почувствовал себя лучше. Но отношения с Мэрилу так истрепались, так напитались подозрениями, что никто из нас двоих не хотел начинать всё сначала.

Но я хотел знать, зачем нужно принимать эти чёртовы пилюли.

— Много лет назад, когда программа «Анонимные алкоголики» только начиналась, — вещал доктор Гардебринг, — её участники совершенно справедливо выступали против всякого лечения. Ибо существовавшие на тот момент лекарства были неэффективны.

Сейчас мы знаем гораздо больше того, что было известно, когда первые пациенты начинали свой путь к трезвости. Существует множество людей, страдающих от различных видов биохимического дисбаланса, им-то и нужно лечение на тот или иной срок. Лучше всего, если такое лечение будет осуществлять терапевт, знающий не только способы лечения, но и философию АА. Поэтому я абсолютно уверен, что доктор Саксвик правильно выписал вам лекарства. Он человек вполне квалифицированный в своей области, не то что члены вашей группы.

Самое главное то, как вы себя чувствуете и что вы для этого делаете. Если вам очень плохо, это показатель того, что вам следует обратиться к предписаниям врача. В прошлом ваше настроение имело дурные последствия не только для вас, но и для вашей семьи. Надеюсь, вы продолжите работу над собой и почувствуете себя стабильно в стабильном окружении. Со временем вы сможете смотреть в будущее более объективно и принимать более правильные решения.

Потом я говорил с психиатром — доктором Саксвиком, и вот что он мне сказал:

— Насколько я понимаю, вам нужно продолжать приём стелацина и парната ещё долгое время, чтобы обуздать, я бы сказал, эндогенную депрессию. Независимо от причин, ваш обмен веществ, очевидно, идёт некорректно, и, следовательно, как диабетику постоянно необходимо принимать инсулин, так вам необходимо принимать эти лекарства, чтобы сохранить внутреннее равновесие. И что бы ни говорили члены вашей группы, для вас очень важно принимать лекарства до тех пор, пока вы не сможете обходиться без них. К счастью, при эндогенной депрессии тело обладает возможностями самовосстановления для адекватного функционирования. Если на этот счёт возникают сомнения, посмотрите, сколько пациентов АА страдает от диабета и сидит на инсулине и сколько принимает лекарства для лечения щитовидной железы и от кровяного давления. Будьте здоровы…

Мэрилу вернулась в Калгари раньше меня. Я же собирался задержаться в «Хартвью» ещё на неделю, потом уехать автобусом в Калгари и уладить наши дела с жильём. Но на таможне в Кауттсе, провинция Альберта, иммиграционный чиновник спросил Мэрилу о цели пребывания в Штатах.

Она и выложила, что ездила в «Хартвью» на консультации, что я лечусь от алкоголизма и — полюс ко всему — что в Калгари мы планируем подать на развод.

Чиновник заглянул в моё заявление на статус жителя и сказал, что я не указал в бумагах о своём алкоголизме.

Видишь ли, согласно одному из разделов канадского иммиграционного кодекса любой алкоголик — пьющий или завязавший — рассматривается как нежелательный элемент. По крайней мере, так интерпретировал этот раздел тот чиновник.

Мэрилу позволили въехать в страну, мне же иммиграционные власти звонили в «Хартвью» и прислали почтовое уведомление о моей депортации и о том, что мне не разрешается возвращаться в Канаду ни под каким видом.

Я просил позволения вернуться, чтоб хотя бы закончить свои дела и забрать машину и личные вещи. На что мне ответили, что если я появлюсь в Канаде, это будет незаконно, и если меня застукают, то париться мне в федеральной тюрьме.

Невероятно. Там была моя работа. Там была моя семья. Канада стала моей новой родиной. Всё, что я имел, было там. Всё, что я любил, было там. Что такого я совершил ужасного, что меня тут же депортировали, разлучили с семьёй, лишили работы и имущества?

Что я сделал?

Да, я был алкоголиком, но я капли в рот не брал с 1969-го года. Я посещал АА. Я пытался поправить свою жизнь. Я старался подняться на ноги.

Но всё выглядело так, будто я снова шёл на дно. За то, что в Штатах я искал медицинской помощи, меня буквально наказывали депортацией, хоть это не имело ни малейшего отношения к моему заявлению иммиграционным властям.

Как оказалось, я потерял всё. Автомобиль, одежду, личные вещи…

Я покинул «Хартвью» с 85 долларами, таблетками и сумкой, в которой лежали только зубная щётка, бритва да пара чистых трусов. У меня не осталось ни работы, ни дома, чтобы голову преклонить: идти некуда, есть нечего.

Я доехал на автобусе до Бисмарка, вселился в гостиницу «Паттерсон» и прямиком побежал в службу занятости становиться на учёт по безработице. Клерк сообщил мне, что я не подхожу для роли безработного. Я спросил, есть ли подходящая работа. Он посоветовал зайти утром. Я поблагодарил.

Я оказался в подвешенном состоянии, ни дать ни взять «Уловка-22». Северная Дакота заявляла, что из-за того, что я жил в Канаде, не видать мне пособия по безработице, хоть я и проработал в Северной Дакоте пять месяцев в предыдущем году. Тогда я связался с центром занятости в Калгари. Но и там мне ответили, что так как я депортирован и живу сейчас в Штатах, у них я тоже не подхожу под статус безработного, несмотря на то что, начиная с июня предыдущего года, я девять месяцев работал в «Геральд».

Вот тебе правительство. Вот тебе бюрократия. Ты пашешь и отчисляешь в фонды по безработице двух стран, а когда приходят трудные времена, ты летишь в пропасть, на самое дно.

И я пошёл в контору по социальному обеспечению. Там остудили мой пыл. Как человек без семьи, я не подпадал ни под одну категорию.

Вскоре кончились 85 долларов, и я стал жить в лесу в окрестностях Мандана, воруя еду в гастрономах, чтобы не умереть с голоду, и устраиваясь на ночь прямо в снегу, на морозе. Я обивал порог центра занятости и был готов браться за любую работу — решительно любую. Со мной много собеседовали то по поводу места повара, то страхового агента, то рабочего на заправке и так далее, но нанимать не торопились. Говорили, что я слишком образован. И я с этим соглашался. Говорили ещё, что я смоюсь из города, как только подвернётся хорошая работа. И были правы. Конечно, смоюсь. Любой бы так поступил.

— Но вот сейчас у меня нет ни крыши над головой, ни пищи, ни пары самых мелких монет. Я устал спать на холодном мартовском ветру, как дикий зверь. Вот почему мне нужна работа. Как же вы не поймёте…

Мне сочувствовали — и нанимали другого.

Через несколько недель поступила последняя сумма из «Калгари Геральд». Мэрилу выгребла наш счёт и продала мой «Бьюик Скайларк», на то и жила. Вся моя почта поступала в Мандан до востребования; и, продолжая искать работу, я каждый день по железнодорожным путям отмеривал семь миль в Бисмарк и обратно.

Получив эти деньги, я купил за 150 долларов «Форд Фэрлэйн» 67-го года выпуска. Застраховав машину на минимальную сумму, я стал жить в ней и смог наконец себе позволить роскошь одноразового питания в день. В Бисмарке за 88 центов — грубо говоря, за доллар, если считать чаевые — я покупал на завтрак блинчики с яичницей и много-много кленового сиропа — для поднятия уровня сахара в крови.

Я по-прежнему искал работу. Пытался устроиться ловить собак в Мандане, но начальник полиции сказал, что ему нужен местный кадр.

Пробовал поступить на должность консультанта по вопросам алкоголизма в федеральную тюрьму в Бисмарке, но тамошнему начальству был нужен человек с опытом.

На меня сыпались счета. Комиссия по медицинскому страхованию провинции Альберта не оплатила моё лечение в «Хартвью», потому что это заведение не было аккредитованной больницей общего профиля. Хотя перед отъездом в Северную Дакоту я звонил в эту комиссию, и меня заверили в том, что оплатят. И вот такой сюрприз в тысячу долларов.

Потом я получил счёт в 300 долларов за телефон. Мэрилу любила поговорить по межгороду. Понятно, что это меня не обрадовало.

Как я узнал потом, истратив деньги, Мэрилу с детьми была вынуждена кормиться за счёт Армии Спасения и других благотворительных организаций Калгари. Отдел иммиграции тоже выписал ей предписание о депортации: у неё и детей не было видимых средств к существованию, потому что мне запретили въезд в Канаду. А так как нам ещё не предоставили статус постоянных жителей, на соцобеспечение её не поставили.

Сам чёрт ногу сломит!

В конце марта я всё-таки уломал парня из центра занятости Бисмарка внести меня в список безработных. И то он сделал это только потому, что в 72-м я трудился в Северной Дакоте пять месяцев. Через неделю стало поступать пособие — по 59 долларов в неделю: золотая жила для человека, живущего в лесу.

За 15 долларов я купил подержанную печатную машинку «Ремингтон» — старую, словно из коллекций музеев Смитсоновского института — и целыми днями выстукивал на ней сопроводительные письма и резюме, в поисках журналистской работы рассылая их во все уголки. От Аляски до Флориды.

Стола у меня не было, я водрузил старушку на лесной пенёк и печатал в перчатках.

Так и жил: спал в машине, печатал письма, ел один раз в день — утром — для поддержания обмена веществ. Чтобы восполнить недостаток калорий, я шёл вечером в «Хартвью» и набивал карманы пирожками и яблоками, которые диетврачи выкладывали в кафетерии, чтобы в девять часов пациенты могли перекусить.

Несколько раз я ночевал на стоянке «Хартвью» и однажды развёл костёр — обогреться и разогреть бобы. Меня вытолкали взашей. Главный врач, сам доктор Гардебринг, кричал, что негоже выписавшимся пациентам спать в машине и готовить на огне рядом с административным корпусом.

— Ты что, Дэниел Бун? {21}

Я хмыкнул и ушёл: «Счастливо оставаться, док…»

В каком-то смысле, это был самый свободный период моей жизни. Как в песне поётся, «нечего больше терять — вот ты и свободен». У меня не было никаких обязанностей, только быть живым и трезвым, а посему и проблем никаких. Конечно, я получал квитанции, но без работы оплатить их не мог. Я просто чихал на них. Рвал на мелкие кусочки и бросал в Миссури. Когда я видел их в последний раз, они плыли на юг…

Ах, как хорошо быть бедным и свободным как ветер.

Дважды в неделю я ходил на собрания в АА. Мне нужно было побыть среди людей, да и кофе наливали бесплатно.

Это был полезный опыт. Жизнь в лесу, безусловно, укрепила мои силы. Всё моё существо слилось с окружающими предметами, как у тех, кого я раньше презирал.

Я газетный репортёр. Вот моя жена, вот мои дети, это машина, на которой я езжу, это наш дом, это наша одежда, вот столько я зарабатываю в год, вот мои документы и так далее и тому подобное до умопомрачения.

Вдруг всё это исчезло, я остался гол и беззащитен, без внутренней опоры. Я больше не был журналистом. Я был бродягой, бомжом в бегах. Зато я обнаружил в себе внутренние резервы, о которых не подозревал, и материальная сторона жизни больше не казалась мне такой уж важной. Я знал, что со временем многое из потерянного вернётся. Для выживания в Америке не так много надо.

Мэрилу продала мои вещи и сдала одежду в благотворительную организацию, и мне пришлось рыться в обносках в магазинчике поношенной одежды, принадлежавшем моей любимой конторе — католической церкви.

Ах, какая ирония!

Она снова показала нос именно тогда, когда мне было совсем худо. Я купил две спортивные куртки по 25 центов за штуку. Пару туфель за 50 центов. И за доллар чёрные шерстяные штаны, которые с иголкой и ниткой в руках сам перелицевал в машине. Я научился обращаться с иголкой в армии: то пришивал лычку, то отпарывал к чёрту. Никогда не знаешь, когда пригодится армейская выучка.

Я не стал похожим на нью-йоркца, рекламирующего дорогущий бурбон, тем не менее, выглядел достаточно прилично и был готов к собеседованиям.

Я разослал 150 резюме, но работы по-прежнему не было, и это меня беспокоило. Я просто не мог сидеть сложа руки.

Я экономил и собрал достаточно денег, чтобы снять комнату в Бисмарке на месяц. Я опять шёл в гору. Но через три дня я съехал. Снял другую комнату уже в Мандане и тоже на месяц, и опять-таки мне стало не по себе и я рассчитался через несколько дней. Мне больше нравилось жить в машине, поэтому, получив очередное пособие по безработице, я газанул и дал старт в штат Орегон. Гори всё синим пламенем!

С восьми лет я мечтал жить именно там — с того момента, как увидел фотографии залива Кус-Бэй в отцовских журналах «Нэшенал Джиогрэфик». Мне даже кажется, что я больше учился географии по его журналам, чем по школьным учебникам.

Я стучался в двери всех местных изданий — всё безрезультатно, и тогда я решил немного развеяться на пустынных берегах Брукингса и Голд-Бич. Заодно я посетил пещеры Си-Лайон к северу от Флоренса и подышал воздухом в национальном парке Сайусло: грелся на солнышке, наблюдал с бережка за плывущими на север касатками и сожалел, что сам не касатка.

В конце апреля я вернулся в Северную Дакоту, попутно в поисках работы заглянув в Айдахо и Монтану.

Там было пусто. Как всегда…

Как приятно было снова припарковать свой старый драндулет в лесу у Мандана — на Бульваре разбитых надежд, так сказать.

Через две недели я получил приглашение от «Нэшенал Тэттлер», бульварной чикагской газетки, близкой к «Нэшенал Инкуайерер».

Мной овладела эйфория!

Хотя в «Таттлере» платили больше, чем в «Ассошиейтид Пресс» и «Калгари Геральд», это был тупик. От меня требовалось отступить от принципов ответственной журналистики и превратиться в дешёвую проститутку. Всё бы ничего, но от такой работы меня мутило и я боялся слететь с катушек и запить от того, что от меня хотели. Поэтому через две недели я принял решение оставить это место и вернуться в ряды безработных.

После «Таттлера», несмотря на лекарства, я впал в глубокую депрессию. Чувствовал себя полным неудачником и считал, что жизнь кончилась.

Я снова перебрался на время в родительский дом. Спать я не мог. Всю ночь я слонялся из угла в угол, иногда пробовал ложиться в постель. Но в постели мне было неуютно. Я слишком долго жил в машине. Поэтому, когда в семь часов утра отец уходил на работу, я тихонько выбирался из дому и устраивался спать на заднем сидении моего ржавого «Форда». Там я чувствовал себя в большей безопасности.

В голову пришла мысли о самоубийстве и захватила меня целиком. Я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона на скорости 100 миль в час.

И вот однажды вечером я написал прощальную записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-и страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и жизнь моя. И лучше всего кончить всё дело разом. Не стоит такая жизнь выеденного яйца.

Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть — единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание — простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о «сладкой смерти», как иной грезит о встрече с ненаглядной…

Но как только я излил свою несчастную душу на бумагу, случилось невероятное…

Мне стало лучше.

Я выплеснул то, что теснило грудь, и мне полегчало. Наверное, написав то прощальное письмо, я смирился с собой таким, каков есть.

— Сейчас я ничто, но ведь хуже уже некуда, — сказал я себе. — Отсюда я начну и сделаю из своей жизни что-то стоящее. Я смогу. Я чувствую в себе новые силы. «Завтра» наступит. Обязательно. Я снова встану на ноги и отстрою свою жизнь. Я могу, я сделаю, я должен…

Я спрятал записку в подвале, чтобы, когда дела пойдут на поправку, вернуться к ней, перечитать и посмеяться от души.

— Вот что творилось у тебя в башке летом 73-го, Брэд, — скажу я себе. — Бедняга, ты чуть было не отправился в утиль, а сейчас рад небось, что остался по эту сторону? Жизнь-то налаживается…

Я не мог убить себя.

Человечек внутри меня зудел: «Стало тяжко, придурок? Разве не можешь выдержать? Разве не можешь потерпеть ещё один день? Хочешь увильнуть? Ты что — дохляк? »

Через неделю я порвал эту бумагу, потому что депрессия вернулась. Было такое ощущение, будто я, в конце концов, сдался…

В это же время Мэрилу и детей депортировали из Канады, и они остановились у её родителей в Баррингтоне. Мэрилу пробовала оспорить распоряжение о депортации, чтобы выиграть время. Она не хотела выдёргивать Тину из школы до конца учебного года, и это ей удалось. Я просил у неё свидания с детьми, но она отказала категорически, и я отступил. Мне больше не хотелось её нервировать, я не хотел больше конфликтов и недоразумений из-за детей.

Через два месяца поисков работы меня пригласили в качестве репортёра в «Форт-Лодердейл Ньюс» во Флориде. Заняв у отца 300 долларов, я уехал, снял комнатку и весь ушёл в работу.

Осенью 73-го я начал массированную почтовую кампанию по восстановлению своего статуса постоянного жителя Канады. Я любил Канаду и чувствовал, что меня вышвырнули несправедливо.

Борьба длилась больше года. Я писал премьер-министру Трюдо, в министерство по делам иммиграции, в американское консульство в Калгари, американским сенаторам и в Государственный департамент. В общей сложности я отправил более ста писем, но не добился ничего.

Наконец я нашёл человека, готового меня выслушать.

Канадский консул в Миннеаполисе, штат Миннесота, подсказал, что если я смогу подтвердить всё, что рассказал, то можно подать новое заявление на въезд в канадское консульство в Атланте, штат Джорджия.

В дополнение к бумажкам из лютеранской больницы и фонда «Хартвью» мне пришлось собирать письменные свидетельства от консультантов, работодателей, врачей и друзей в том, что я действительно бросил пить и что мои перспективы на будущее безоблачны.

Среди тех, кто мне помог, был мой старый товарищ по работе в газете Джим Весли, который в то время был руководящим редактором в «Чикаго Дейли Геральд» (позже он стал руководящим редактором в «Детройт Ньюс», а сейчас работает ответственным редактором в «Сиэтл Таймс»).

23-го апреля 1974 года Джим написал вот такое письмо Д. Р. Тейлору, канадскому консулу в Атланте:

***

Сэр,

Прошу рассматривать данное письмо в качестве характеристики Брэда Брекка, профессионального журналиста, ищущего возможности вернуться в Канаду.

Я знаю Брэда уже почти шесть лет — со времени его демобилизации из армии и получения первого задания в газете. В бытность свою в «Пэддок Пабликейшенс» по некоторым направлениям он контактировал непосредственно со мной, и все четыре года своей работы здесь он оправдывал самые высокие профессиональные ожидания. «Пэддок Пабликейшенс» — это группа из девяти общеполитических изданий, выпускаемых в северо-западных пригородах Чикаго.

Как руководитель и друг, четыре года я наблюдал за профессиональным ростом Брэда: от репортёра, завотделом городских новостей, журналиста-расследователя до обозревателя и ведущего очеркиста.

Сила и ценность Брэда-журналиста заключается в его уважительном отношении к ремеслу писателя. Больше всего Брэд является писателем, человеком, имеющим особый взгляд на людей и предметы и способным перенести все нюансы на бумагу. Как обозреватель, очеркист и мастер своего дела, Брэд Брекк много сделал для процветания «Пэддок Пабликейшенс».

Много раз за свои публикации он становился обладателем национальных призов и наград штата, является высококлассным специалистом с исключительными способностями и, кроме того, считаю, что это человек, который смело борется со своими проблемами и уже оставил большинство этих проблем позади.

Его нелады с алкоголем начались именно во время работы в «Пэддок Пабликейшенс». Он много пил в течение нескольких лет, хоть это никогда не случалось на рабочем месте и не отражалось на рабочем процессе.

Брэд обратился за помощью в местную лютеранскую больницу и несколько недель проходил курс лечения. Это лечение по своему страховому плану оплатила «Паддок Пабликейшенс», потому что наша компания считает алкоголизм тем, что он есть на самом деле — болезнью, которую нельзя вылечить, но которую можно контролировать так, что она не будет влиять на моральное состояние человека больше, чем чих или кашель.

Как непосредственный начальник Брэда, я принимал участие в некоторых консультативных занятиях с ним и позже много общался с ним, как в официальной, так и в неофициальной обстановке. Я убеждён, что он вышел из больницы более сильным и решительным человеком. Эта сила и решимость направлены на отказ от возврата к прежнему состоянию, и я полагаю, что для поддержания трезвости он мог бы пожертвовать и комфортом, и своими слабостями. С тех пор я ни разу не видел в его руках стакана.

Я хотел бы затронуть ещё один момент в судьбе Брэда Брекка — это его отношение к Канаде. Покинув Северную Дакоту для работы в «Калгари Геральд», он слал мне письма, полные энтузиазма и надежды. Он был настроен на плодотворную работу в Калгари, он собирался сделать свою жизнь значимой, он планировал влиться в общество и обогатить его. Помню, его письма в то время изобиловали восхищением людьми и восторгами от новой родины. И, уехав из Канады, он часто писал мне о своём страстном желании вернуться.

Я думаю, что Брэд хочет вернуться в Канаду ради себя самого; причины его не политические, не моральные и не экономические — он хочет вернуться к тому, что имеет для него огромное значение.

Искренне Ваш,

Джеймс Ф. Весли,

Руководящий редактор

***

Я подал на развод и завершил этот процесс во Флориде летом 74-го.

Годы, проведённые вместе, прошли впустую. Мы были два очень разных человека, с несовместимыми темпераментами, абсолютно противоположными ценностями, желаниями и помыслами. Даже секс между нами был несовершенен. Ожесточённый, без настоящей интимности. Наверное, это была моя вина. В сексуальном плане я так и остался в борделях Сайгона. Поэтому в постели мы боролись и катались, как животные. Мэрилу была большой кошкой, и после занятий любовью на моей спине появлялись раны от её ногтей. Но и вне спальни мы тоже не могли ужиться. Никогда в жизни я не был так одинок, как живя под одной крышей с Мэрилу. И для нас обоих мой уход явился облегчением.

От развода на душе кошки скребли. Развод — недальновидное решение, это серьёзный жизненный провал, а я всегда ненавидел негатив в любой форме. Сначала я проклинал за неудачи себя, а потом — её.

Тяжело было признать правду, но — мы не подходили друг к другу. Как две разные ноги. С каждой в отдельности всё в порядке, а ходить нельзя. Жаль, что у нас были дети. Для них наша беда была ещё горше. Они сильно переживали.

Мэрилу оказалась самой злобной женщиной на моём пути. Что-то изнутри давило её и распирало, точило и грызло; эта склочная и вздорная женщина, умная и хитрая, всегда клокотала обидами и местью к тому, кто задел её, будь то на самом деле или так ей показалось. И она была злопамятна.

После развода я часто думал о ней. Она представлялась мне несчастной старухой — участницей «Марша десятицентовиков»{22} со стальными шинами на иссохших ногах. Перед моим взором возникал благотворительный вечер, и звон этих стальных шин сводил меня с ума: он звучал в каждом закоулке мозга. Она преследовала меня, топотала из дальнего угла, подкрадываясь, словно хищник; я видел, как в старом поношенном платье и драных перчатках без пальцев медленно, дрожа, с великой осмотрительностью и в то же время целеустремлённо ступает она вперёд, откидываясь всем телом назад при каждом шаге.

— Ты мой муж, — говорит она и протягивает просящие руки: этот жест я видел и в Сайгоне, и повсюду в Южном Вьетнаме. — Ты должен дать мне денег…

— Нет, — отвечаю я, — я больше не твой муж. Я был им когда-то, разве ты забыла? Нас развели во Флориде. А сейчас убирайся, оставь меня, не ходи за мной, Мэрилу! Уйди из моей жизни…

— Ты мой муж и должен обо мне заботиться, — отвечает она. И я, полный чувства вины и сострадания, лезу в портмоне, достаю пять стодолларовых бумажек и кладу ей в руки — лишь бы она ушла и отвязалась от меня.

Но больше всего я скучал по ребятам. Больше года я не мог без слёз смотреть на их фотографию. Как будто они умерли. Я не получал от них никаких известий. Я даже не знал, где обреталась Мэрилу.

Мне нравилось работать в «Форт-Лодердейл Ньюс», у меня появилось много новых друзей — и в газете, и в «Анонимных алкоголиках». Я любил пропадать на побережье у Флорида-Ки: ловить рыбу с пирсов, выходить в море на катере и заниматься подводным плаванием. Как-то на выходных я даже отправился в Дисней-парк в Орландо. Однако Флорида оказалась лишь очередной ступенькой, и со временем мне опять стало невмоготу.

С самого возвращения с войны мне не сиделось на месте, а во Флориде эта неугомонность стала ещё очевидней. Словно я искал самого себя — и не находил. Меня изматывала и душила жара. В субтропическом климате южной Флориды на теле — от паха до коленей — снова проявилась заработанная на войне «плесень джунглей». Живя в городе, я чувствовал себя стиснутым с двух сторон океаном и болотами Эверглейдс. Душа изнемогала.

Я мечтал о Канаде и тамошней свободе, только бы вернуться. Я любил Канаду и всегда думал о ней как о доме — моём доме. Я глотал книгу за книгой об эскимосах и индейцах Северо-Западных территорий, не считая книжек Пьера Бертона по канадской истории. Особенно мне нравилась его книга «Клондайк», в ней разворачивалась широкая и прекрасная картина Золотой лихорадки 98-го года в Доусоне и людей, заражённых этой болезнью и готовых убивать за мешочек жёлтого песка.

Когда меня высылали из Канады, Ларри О? Хара, редактор отдела новостей в «Калгари Геральд», сказал, что если мне суждено когда-нибудь вернуться, моё место будет ждать меня.

И он остался верен обещанию. Сдержал слово.

В октябре 74-го я уехал из Форт-Лодердейла. В ноябре бумаги были оформлены и мне позволили снова поселиться в Канаде, на сей раз постоянным жителем. Я выступил против распоряжения о депортации. И оно было повержено.

Я победил. Это была великая победа для меня. И драка того стоила.

Позже я получил и канадское гражданство, стал гражданином обеих стран. Сегодня у меня есть и американский, и канадский паспорта, но я всегда считал себя гражданином мира.

Я отправился в Калгари и четыре года проработал в «Геральд» завотделом медицины и здорового образа жизни. Это были хорошие годы, и я смог немного поправить своё бедственное финансовое положение.

Весной 78-го я получил от Мэрилу письмо. Теперь она жила в Калифорнии, в Фэрфилде, в 45-ти милях от бухты Сан-Франциско. Она писала, что купила дом. Отец занял ей денег. Писала, что счастлива, что дети здоровы и растут, что она сама два года проходила лечение и что, может быть, есть смысл нам увидеться вновь.

Мы не виделись к тому времени пять долгих лет.

Я страшно скучал по детям. Когда мне удалось разузнать новый адрес Мэрилу, я посылал им открытки на дни рождения и писал письма, однако позже я узнал от Криса, что дети ничего не получали. Мэрилу зорко следила за этим. Она никоим образом не давала мне наладить контакт с моими ребятами. А я был так далеко, что ничего не мог с этим поделать.

Я очень хотел увидеть детей…

Я попросил в июне отпуск на три недели и полетел в Сан-Франциско. Дети так подросли, что я их не узнал. А они едва помнили меня. Поначалу казалось, что годы разлуки и боли исчезли без следа. У нас с Мэрилу дела пошли нормально, поэтому, вернувшись в газету, я подготовил почву для увольнения с тем, чтобы перебраться в Калифорнию. Я был намерен сделать всё, чтобы устранить проблемы, только бы быть рядом с детьми. Про себя я решил, что если всё удастся, дети будут только в выигрыше.

Однако я видел, что Тине и особенно Крису сильно не по себе. Чего нельзя было сказать об Эрике и Брайане. Те казались довольными, хотя, возможно, их раны дадут о себе знать позднее. Наша изломанная жизнь была неласкова ко всем моим детям.

В сентябре я оставил «Геральд» и в Монтане арендовал большой трейлер, чтобы перевезти мебель и личные вещи в Калифорнию и поселиться с Мэрилу.

Дела пошли совсем не так, как мы рассчитывали. Мы увидели, что по-прежнему друг другу чужие. Дети меня сторонились и смотрели на меня как на призрак из прошлого, как на непрошеного гостя.

С обеих сторон ожидания были чересчур завышены. За прошедшие годы наши с Мэрилу дороги разошлись в разные стороны. Мы поняли, что не можем перекинуть мост через пропасть времени и непонимания. Старые беды остались нерешёнными. Старые обиды ушли внутрь. Боль с течением времени не утихла.

А я не мог найти работу. Я чувствовал, что опять иду ко дну. У нас ещё не было ссор, но я понял, что если останусь, они неминуемо вспыхнут. И тогда дети будут страдать ещё больше.

Поэтому как-то ночью я сказал Мэрилу, что хоть мы и попытались, из попытки ничего не вышло. Мы разговаривали всю ночь, она плакала не переставая, но на стене уже проявилась надпись…

Ты увидишь тогда, что ищу я слова,

Чтобы в них прозвучало «прощай»…

Возможно, в Голливуде такие истории имеют счастливый конец. Но в настоящей жизни это редкость.

Я прибавил, что сожалею, но эта затея изначально была обречена на неудачу, что все мои помыслы обращены к Канаде, что до отъезда я поговорю с детьми и объясню, почему должен уехать.

Потом я сел в свою «Хонду» и отправился в Калгари, назад к своей работе, к тому, к чему прикипел.

Думаю, в глубине души мы оба понимали, что чуда не произошло, что всё кончено навсегда.

Но было больно. Было очень больно. А детям и того хуже. Ещё одна неудача, ещё одна болезненная ошибка — я сильно переживал. И ничего нельзя было сделать…

Оставалось только выбираться из этой беды и продолжать жить. По крайней мере, мы хоть попытались. Большего нам сделать не удалось.

И не удалось бы никому.

Глава 50.

⇐ Предыдущая 44 45 46 47 484950 51 52 53 Следующая ⇒