«КОРАБЛИК В БУТЫЛКЕ».

Мир для Мэрилу перевернулся, когда я протрезвел. Из-за этого нарушилось равновесие удовольствия и боли — чувствительные весы власти. С той минуты у нас уже не было семьи. Может, её не было и раньше. А существовала какая-то садомазохистская зависимость. Общество АА стало её раздражать почти сразу. А меня раздражало то, что она ерепенилась по поводу единственной вещи, которая могла спасти мне жизнь.

Я-то думал, что наши отношения войдут в норму, когда я брошу пить. Но этого не произошло. Они стали ещё хуже. Они со свистом летели в тартарары. Мэрилу могла заявлять, например, подобные вещи: «Как так получается, что ты лечишься ради кучки алкашей, а не ради меня? »

Я пытался объяснить, что лечусь ради себя самого. Что иначе ничего не получится.

— Я очищаюсь ради тебя; как только ты меня достанешь, я сорвусь и набухаюсь. Я делаю это ради своей печени-страдалицы, делаю потому, что хочу жить, потому, что мне ещё есть, что сказать в этой жизни, потому что я не хочу сдохнуть пьяным на улице…

Но было в ней что-то такое, что толкало меня к питию. Она говорила, что пьяненький я ей больше нравлюсь. Что пьяный я нежнее, что мы больше общаемся. Наверное, она была права. Наверное, я был нежней. И, может быть, мы больше общались.

После запоев я покупал ей подарки и водил в рестораны. Пытаясь загладить вину, я как бы подкупал её, склонял на свою сторону, чтобы в следующий раз снова уйти в запой. И мы действительно разговаривали больше. Она тогда была единственным человеком, который разговаривал со мной. Всех других я избегал. И тут почти все вечера я стал пропадать на собраниях в АА. И когда у меня появлялись проблемы, я уже не бежал к ней. А шёл к своим собратьям по АА. Их было два: отчаяние и уныние. Без сомнения, у неё было право на жалобы. Я как бы исключил её из своей жизни. И меня бесило, если роли менялись. И тогда я решил больше времени уделять ей и сократить свои собрания.

Сразу после выписки из лютеранской больницы я приступил к исполнению своих обязанностей, которыми так долго пренебрегал и которые Мэрилу исполняла за меня. Я взял финансы в свои руки, и, конечно, это ей не понравилось, ибо тот, кто контролирует деньги, имеет власть в семье. С самой свадьбы деньгами распоряжалась она. Однако трезвость предполагает ряд задач, о которых я и не подозревал. И эта задача была из того же ряда.

У Мэрилу своих проблем было не меньше, чем у меня, если не больше. Когда я пил, ей было проще. Если что-то случалось, она всегда могла ткнуть в меня осуждающим перстом. Что и делала частенько…

— Больной алкоголик! Это всё потому, что ты пьёшь!

Но теперь я не пил. А проблемы остались. И я задавал себе вопрос: «Что же не так в этой картине? »

Нам обоим было тяжело признать, что мой алкоголизм просто скрывал проблемы, которые были у каждого из нас и с которыми мы пытались справиться в браке. Теперь разница заключалась в том, что пропал предлог указывать на меня пальцем и говорить: «Это твоя вина…»

Такая вот забава с обвинениями. Пока играешь в эту игру, ты таишь обиды и брак твой торчит в хреновом месте. Но, может быть, в этом и заключалась привлекательность для нас обоих. Люди с проблемами притягивают других людей с проблемами. Тогда у них появляется ещё больше проблем, решать которые никто не собирается.

После того как я начал претворять в жизнь свою программу, Мэрилу так расслабилась, что у неё случился собственный нервный срыв. Она его заработала, живя со мной. Он проявился в попытке зарезать меня сонного среди ночи.

В два часа ночи, задумав недоброе, она выскользнула на кухню, нашла нож, проверила его остроту на палец и на цыпочках вернулась в спальню.

Прошло всего полтора месяца после выписки из реабилитационного центра. С моей стороны повода не было, если не считать собрание в АА в тот вечер: ей пришлось остаться дома с детьми одной. Боюсь, я не оправдывал её представлений о хорошем муже. Но я и не должен был соответствовать её представлениям. Не для этого я родился. Не для этого жил.

Я проснулся от толчка, когда она спрыгнула с постели, но глаз не открывал. Через минуту я приоткрыл глаз и заметил тень в дверях спальни. Это была Мэрилу в ночной прозрачной сорочке и с длинным ножом, занесённым над головой: лезвие слабо поблёскивало в лучах лунного света, льющего в окно.

Когда я увидел, как она крадётся ко мне, думая, что я сплю, я понял, что она не шутит. Это не было обычной ссорой. Я успел скатиться с кровати, она воткнула нож в матрас. Сорвав матрас, я прижал им Мэрилу к стене и вырвал нож из рук.

— ЧТО, БЛИН, С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ? ЧЕГО ЭТО ТЕБЕ ВЗДУМАЛОСЬ МЕНЯ РЕЗАТЬ? — закричал я.

— Не знаю, — заплакала она, — я не знаю, о Господи, не знаю…

— Что происходит? Что с тобой?

— Ничего…

— Мэрилу, что-то не так. Нормальные люди так не поступают. Ты пыталась зарезать своего мужа, понимаешь?

— Понимаю…

— Ты больна, тебе надо лечиться. Это серьёзно…

— Со мной всё в порядке. Ничего мне не нужно… — воскликнула она.

— Мэрилу, если не лечиться сейчас, можно загреметь в Элджинскую больницу, в палату для придурков!

Она забилась в истерике.

За восемь месяцев с начала посещения АА таких срывов было шесть. Иногда она думала, что я сплю. Иногда это случалось прямо в гостиной. Каждый раз, к счастью, мне удавалось её обезвредить. Пять раз она хваталась за нож и один раз — за топор. Чудесным образом никто из нас не был ранен.

Никому не смел рассказать я о том, что происходит у меня дома. Я был алкоголиком. Если бы я стал рассказывать об этом на работе, коллеги решили бы, что я продолжаю пить и расписываю перед ними одну из своих навязчивых идей, а именно желание умереть.

Поэтому я научился справляться с состоянием Мэрилу, научился спать вполглаза, всегда начеку, всегда готовый к змеиному нападению, как во Вьетнаме.

По ночам Мэрилу вставала с постели и бродила по дому, незаметная как кошка, а я лежал в готовности номер один, гадая, перережут ли мне этой ночью глотку и усну ли я вечным сном. Я боялся, что она убьёт кого-нибудь из детей и свалит вину на меня. Так она могла бы отомстить мне — ранив или убив того, кто был мне дорог, например, собаку.

Мэрилу было 22 года. Я подозревал, что у неё приступы параноидальной шизофрении. Я умолял её обратиться к врачам, пока она не убила и не покалечила кого-нибудь, но она твердила: «Приступы исчезнут сразу, как только ты станешь обращаться со мною так, как я хочу».

Это стало похоже на жизнь с живой бомбой. Я дрожал за свою шкуру. Особенно меня сводила с ума мысль о том, что могло случиться с детьми.

Однажды она загнала меня в угол. Я был ни в чём не виноват. Просто она взяла нож и подступила ко мне. Но не нож пугал меня. Я был быстрее и сильнее и мог вырвать его, если бы хотел. Меня пугал лёд в её крови, её застывшие глаза. Как у змеи, её глаза были чуть прикрыты, из них глядело зло, словно сам чёрт засел там. Зелёные, сверкающие глаза зверя — холодные, страшные, в жизни таких не видел. Поразительно. В какой-то момент она — Мэрилу. В следующий — дьявол. Абсолютно невероятная физическая трансформация.

— Я вырежу твоё сердце и спляшу на нём, Брекк, — сухо сказала она, без намёка на эмоции, не мигая. Она глядела на меня, прожигая во мне дырки змеиным взглядом и держа нож уверенными руками в двух футах от моего живота.

Уверен, в тот момент она точно собиралась вырезать моё сердце. Уже в шестой раз она нападала на меня как гром среди ясного неба. Я вырвал у неё нож, потом собрал все ножи в доме и закопал поглубже на заднем дворе.

Это положило конец попыткам зарезать меня, но приступы продолжались.

Я сильно скучал по Стару, поэтому купил чёрненького кобелька-лабрадора и назвал его Юрий. Мэрилу невзлюбила и его.

Как-то в субботу утром Мэрилу попросила меня пойти с ней в магазин за новой стиральной машиной. Я ответил, что пахал всю неделю и очень устал. Что хочу немного поваляться на диване и почитать.

Разозлившись, она схватила со стены двухметровый кнут — мой сувенир из Аспена 65-го года. Она выскочила за дверь, и я услышал щелчки кнута и визг Юрия. Она вымещала на псе свою злость на меня. Я выбежал наружу, забрал у неё кнут, успокоил Юрия, посмотрел, не ранен ли, и вернулся на диван к газетам.

Но всё только начиналось. Мэрилу сидела за столом, что-то обдумывая.

Через несколько минут она отправилась на кухню, достала из-под мойки «Жидкого слесаря» (средство от засоров в трубах).

— Я выжгу Юрию глаза! — крикнула она, открыла дверь и выбежала на задний двор.

Я соскочил с дивана и, не успела она приблизиться к Юрию на 20 футов, поставил ей подножку. Щёлочь выплеснулась мне на руки и ей в лицо.

Тогда она схватила в охапку Тину и Криса, вскочила в микроавтобус и стартанула к моему дяде, который жил в 30-ти милях от нас; она выжимала по 80 миль в час, хотя видела только одним глазом. Другой глаз был залит «слесарем» и воспалился. Она даже не попыталась смыть химикат. Она хотела, чтобы он обезобразил ей лицо, тогда бы она смогла обвинить во всём меня одного.

Забрав у неё флакон, я ушёл в дом и вымыл руки. Мэрилу перед отъездом умыться не удосужилась, и у неё на лбу, над правым глазом, и на носу появились ожоги третьей степени.

— Вот что Брэд сделал со мной, — заявила она, как только приехала к дяде. Потом она отправилась в Чикаго демонстрировать своё лицо моему деду.

— Если он тебе не нравится, возьми ружьё и пристрели его. Не лезь ко мне со своими проблемами, детка… — сказал дед.

Когда я узнал, что она обо мне наговорила, я расстроился. Теперь она хотела настроить против меня всю мою родню. Я не причинял ей вреда. Я лишь пытался защитить Юрия. Любой на моём месте поступил так же. Временами она могла быть очень жестокой. Она была приёмной дочерью и всю жизнь ненавидела свою мать, хоть и зависела от неё.

Только на следующий день я узнал об ожогах Мэрилу. Она вернулась домой из больницы с забинтованным лицом. Теперь у неё были настоящие раны, их можно было показывать всякому, кто сомневался в том, что я был «сволочью».

Ну как с этим бороться? Я не делал ничего плохого и не собирался защищаться. Однако мой дядюшка поверил ей и считал, что это я изуродовал ей лицо и хотел сделать из этой женщины призрака оперы в юбке.

Её вывихнутое поведение уходило корнями в её детство. Помню, она рассказывала, что если мать ругала её или не давала чего-нибудь, она до крови царапала лицо ногтями.

Я отвёз Юрия к родителям до лучших времён. Я дал объявление в газету — и нашлась пара пенсионеров, которые только что потеряли лабрадора. Они заверили меня, что позаботятся о Юрии. У них было два дома: летний дом в верхнем Мичигане и зимний в Лонгбоут-Ки, во Флориде, на берегу Мексиканского залива.

Я завидовал Юрию. Я тоже был готов переселиться в новый дом.

Мэрилу не терпела Юрия с первого дня. Она считала его моим псом. Думаю, она сделала какие-то неверные выводы. По каким-то причинам она смотрела на этого кобелька как на моё продолжение, а не как на обычную собаку.

После этого я покупал только сучек, и она никогда не обращалась с ними так дурно, как обращалась со Старом и Юрием.

Несмотря на хаос личной жизни, с работой был полный порядок. Летом 69-го я получил национальную премию и премию штата за серию очерков и вскоре стал завотделом городских новостей; я не хотел этой должности, меня больше интересовал процесс написания, а не редактирования, но я согласился, потому что на этой должности больше платили.

Накануне нового, 1969-го года, через два года с хвостиком после Вьетнама, я выкушал свой последний стакан. Алкогольная карьера моей короткой жизни закончилась тихо-мирно — ночью в Баррингтоне, в кегельбане.

На следующей неделе мне принесли бумаги на развод, и в конце января мы с Мэрилу предстали перед судом. Она объявила, что беременна; судья, узнав об этом, — а уж для меня какая новость — назначил временные алименты и отложил дальнейшие разбирательства до рождения ребёнка в надежде, что мы утрясём разногласия.

В суде Мэрилу хныкала и лила крокодиловы слёзы, повествуя о том, какой жестокий пьяница-муж ей попался. Она облачилась в широченное платье и очень эффектно действовала платочком, смахивая слезу. Она всегда очень убедительно притворялась, да и прочими талантами не была обделена, включая балет и живопись, только пользовалась ими не к добру.

— И вы вот так её отпустите? — спросил я у адвоката. — Она же чокнутая! Вы же знаете, сколько раз за последний год она порывалась прирезать меня!

— Брэд, — ответил адвокат, — в таких делах муж всегда бессердечное животное, а жена — милое юное создание. И не имеет значение, правда это или нет, — так на это смотрит суд. Заявись ты хоть завёрнутым в американский флаг с почётной медалью Конгресса на шее, всё равно на плаху положат твои яйца. Если и удастся добиться справедливого решения, никому из вас это радости не принесёт. Так и знай…

Более семи месяцев развод висел над моей головой как смертный приговор. В сентябре 1970-го родился наш второй сын — Брэдфорд Эрик. Мэрилу отозвала своё заявление, и мы ещё раз решили попробовать спасти наш брак.

Я крепился. Я был намерен сохранить семью. Я подумал, что перемена мест будет весьма кстати, поэтому в декабре купил новый дом, и мы переехали ещё дальше в пригороды, в Кристал-Лейк. Но через полгода отношения снова испортились, и я опять ушёл.

В октябре 1971-го я получил целый букет премий за очерки, репортажи и другие публикации. А Мэрилу во второй раз подала на развод. Невероятно. За четыре месяца я был с нею только раз. Она позвонила сообщить, что одна из собак утонула в пруду и нет денег вывезти её. Что газонокосилка сломалась. Что двор нужно прибрать. Поэтому в субботу я отправился к ней и задержался на ночь. Ничего более. Повесил штаны на спинку кровати и…

Она упрекнула меня за противозачаточные таблетки. Я не придал этому значения. Я никак не предполагал, что она собирается снова затевать дорогущие разводы. Она просто использовала суды в своих интересах: давить на меня в финансовом плане и заставить делать то, что ей нужно. Так же она использовала и свои беременности. Для получения превосходства. Власти.

Она считала, что нежелательные беременности удержат нас вместе. Что из-за них она сможет не работать, что они помогут ей с деньгами. Но вышло не так, как она себе намечала.

Помимо того что наш брак прочно сидел на мели, у меня появились серьёзные трудности с деньгами. Моя еженедельная зарплата была разбита судьёй напополам, и, тем не менее, наряду с алиментами, не говоря уже о плате за адвоката, от меня ожидали осуществления всех обычных платежей.

В Чикаго есть старая поговорка: «Пни его ещё разок — у него нет ни гроша». Таков был лозунг судов и кредиторов. Я подтверждал его своими шишками.

Как-то утром на каретку моей пишущей машинки положили маленькую розовую бумажку. Оператор с коммутатора принёс её до того, как я появился на работе. В ней каракули…

«Срочно позвони по этому телефону». Название магазина и номер.

Я скомкал бумажку и выбросил. У меня не было желания звонить Шейлокам, по крайней мере, в тот день.

За день до этого я объяснялся с мужиком по фамилии Крафт: толковал ему, почему в этот месяц не могу заплатить со своего счёта.

— Я не лентяй, — говорил я ему, — просто жизнь припёрла меня к стенке. Не нравится, можешь подавать в суд.

А Крафт, директор по кредитам, сказал: «Или ты платишь в течение 24 часов, или…»

— Ну тогда судись со мной, твою так! Но если подашь в суд, я тебе обещаю: ни хрена ты не получишь, ни цента! — и я швырнул трубку на рычаг.

Теперь на моём столе было семь таких бумажек. Все из одного и того же универмага, все наколоты на штырь, как какая-нибудь коллекция поздравительных открыток.

Каждый, кто проходил мимо моего стола, был в курсе моих затруднений. Каждый знал, что я по уши погряз в многочисленных долгах.

Так жить было нельзя. То ли женатый, то ли разведённый, с урезанной более чем наполовину зарплатой, я балансировал на краю личного банкротства, и хотя продолжал ходить на работу, с каждым днём земля всё больше уходила из-под ног.

Залоговая компания грозила отобрать дом. В дополнение ко всему я задолжал «Первому национальному банку» Баррингтона за кредиты на два автомобиля, нескольким большим магазинам и куче частных агентств за просроченные платежи.

Теперь они роем накинулись на меня, доставали как осы на работе и дома, чтобы я заплатил им сполна и немедля, кровь из носу. Один даже пообещал за 90 долларов 18 центов испортить мне жизнь …

Или то, что от неё осталось.

Как это меня угораздило в такое дерьмо за такой короткий срок?

Я позвонил Мэрилу и сказал, что денег не хватает ни на что.

— Мы не можем позволить себе развод. Тебе надо либо отозвать заявление, либо сделать аборт. Сразу на два дела денег не хватит. Господи, Мэрилу, если ты попробуешь получить всё, то не получишь ничего. Я и так почти на нуле!

— Это твои проблемы, — был её ответ. — И развод тоже твоя вина.

— Моя?

— Твоя…

— Как это тебе пришло в голову? Танго танцуют оба партнёра, или не так?

— Нечего на меня валить, это ты ушёл от нас, это твоя вина.

— Чёрт побери, Мэрилу! Не будь дурой…

— Ты сам вляпался в это, запомни!

Я почувствовал, что меня загнали в угол, что я пленник своего образа жизни. Навалилась усталость. Я устал от работы. Устал от ответственности. Устал делать то, что мне указывали. Устал от жены. Устал от пригородов. Устал от ссор. Устал изображать из себя чемпиона. Жизнь очертила вокруг меня круг — круг, за который, похоже, я не мог прорваться…

Четыре года брака с женщиной, три из которых я не могу до неё достучаться. Однако у нас трое прекрасных детишек, не поспоришь. И хороший дом. И у меня хорошая работа. Грех жаловаться. И всё равно я не чувствовал признательности.

Меня утомила работа: начало года, конец года. Одни и те же попытки свести концы с концами. Займы. Выплаты за машины. Счета врачей, дантистов и так далее. Я надеялся, что когда-нибудь полегчает — ничего подобного. Стало только хуже. Чем больше я зарабатывал, тем больше мы тратили. И всё время война со временем и кредиторами.

И ради чего?

Я работал не покладая рук, но был чужим в собственном доме. Из-за работы и АА я почти не видел семьи. В выходные дни дети с интересом разглядывали меня, словно спрашивая: «Кто ты такой? »

Даже собаки сомневались, к месту ли я в доме.

В нашем доме беременность была заразна, как чёрная чума. Как-то раз у меня в доме жена, две суки, кошка и крольчиха — все были беременные одновременно. Столько ртов — знай хлеба подавай. Постепенно меня стала одолевать роль повивальной бабки. Я начал уставать от неожиданных беременностей, которые Мэрилу вываливала на меня, как снег на голову, с шутками и прибаутками…

— Мы ещё сделаем из тебя семейного человека.

По выходным я грызся по мелочам с Мэрилу и думал, зачем я вообще припёрся домой. Она очень любила возиться с детьми, и в её планах на выходные места для меня почти не оставалось. На мои возмущённые вопросы она отвечала, что не знала, появлюсь ли я дома, а если появлюсь, то в каком настроении.

— Если ты не на работе и не на собрании в АА, то ты где-нибудь ещё — помогаешь кому-нибудь завязать с выпивкой. Мы тебя никогда не видим… — говорила она.

Во дворе всегда было море работы. Эта работа была исключительно моим заданием. А мне надоело косить траву и лопатить снег, подкрашивать водосточные трубы, сгребать в кучу листья и убирать совком собачье дерьмо. Я устал пахать все выходные напролёт, только чтобы навести внешний лоск. Внешний вид меня мало интересовал, хоть по нему и судят о человеке. Что значит вся эта лабуда, если меня от неё воротит? Я думал, что если забраться подальше от города, то можно жить нормально, как все. Чёрта с два. Стало только хуже. Мной владели дом и машины. Я утратил связь с семьёй и чувствовал, что жизнь проходит мимо.

Чёрт, если так дальше пойдёт, то в один прекрасный день я проснусь и пойму, что стал слишком стар для чего-то большего. Страшно. Жизнь-то одна. Люди умирают от сердечного приступа, не дожив до 50-ти. И мне чертовски не хотелось попасть в их число.

Я хочу, чтоб когда-нибудь где-нибудь в глуши у меня появились маленькая хижина со старым омшаником и ярко-красный трактор. Хочу жить простой нехитрой жизнью. Разводить огород. Иметь холодильник, забитый форелью и лососем, олениной и лосятиной, дикими ягодами и домашним хлебом. Хочу дровяную печку и грузовик-внедорожник. Ни радио, ни телевизора, ни газет и — ни одного соседа на пять миль вокруг. Вот о чём я мечтал…

Я подумывал о побеге. Пойти, например, на работу и не вернуться. Наняться в дальнобойщики в Сан-Франциско, или на рыболовный траулер в Бостоне, или податься в ковбои в Монтану.

Всё, что угодно, всё лучше, чем так…

Но что я могу делать помимо журналистики? Могу снова вступить на Дорогу Приключений. Даже, наверное, вернуться в Сайгон.

Я всё обдумал. Здесь я не мог больше находиться, даже если бы жил в походной палатке и питался овсянкой и бутербродами с арахисовым маслом.

Поэтому в ноябре я бросил свою газету и отправился на западное побережье подыскивать работу. У меня были моральные обязательства перед Мэрилу и детьми, но мне позарез было нужно заняться собой, чтобы сохранить себя. На Арлингтонских холмах делать мне больше было нечего. Я планировал осесть где-нибудь и посылать семье сколько возможно. Тогда бы я, по крайней мере, мог заняться своей жизнью.

В автобиографии Вуди Гатри «НА ПУТИ К СЛАВЕ» есть такая строчка: «Не важно, где я нахожусь: я всегда себя чувствую так, будто должен находиться где-то ещё».

Всё это можно было отнести и ко мне. Новый город, новый штат, новая страна — от работы к работе, от женщины к женщине. Почему — не знаю. Просто надо двигаться дальше и дальше. Без устали…

Однако проведя почти два месяца на колёсах, когда я ел на ходу, умывался в ручьях и на заправках, спал в машине, стучался во все отделы местных новостей, начиная с Ванкувера, штат Британская Колумбия, и кончая Портлэндом, Сан-Франциско, Лос-Анджелесом и Сан-Диего на юге, когда я пересёк пустыню с запада на восток до самого Феникса и Тусона, всё, чего я добился, были сбитые до крови костяшки пальцев да почти пустой кошелёк.

Я был очень одинок и однажды ночью позвонил Мэрилу.

— Привет, это я.

— Узнала…

— Как ты?

— Нормально…

— А дети?

— С ними всё хорошо.

— Догадайся, где я.

— Где-то далеко.

— Само собой… Блэк-Каньон-Сити, Аризона. Я только что проехал Феникс. Еду во Флагстафф искать работу.

— Так, и что?

— Ну, я подумал, тебе интересно, где я.

— Нам с ребятами всё равно, где ты.

— М-да…

— Ты бросил нас, Брэд. Мы сами по себе.

— Ты не оставила мне выбора. Я не мог заработать дома достаточно денег. Ты ведь знаешь, Мэрилу…

— Я уже сказала: это твои проблемы.

— Послушай, я звоню, потому что хочу с тобой поговорить.

— Ну и…

— Хочу знать, может, уже довольно, может, ты хотела бы покончить с этим делом? Здесь чудесная страна, Мэрилу. Мы могли бы начать всё по-новому — среди кактусов, солнца и пустыни.

— Ты имеешь в виду покончить с разводом?

— Именно.

— Да иди ты к чёрту! Я не хочу быть твоей женой!

— Ты на самом деле так считаешь?

— Да, я так считаю!

— И тебе всё равно, живой я или мёртвый?

— Абсолютно. Мне с ребятами начхать. Когда ты нужен, тебя нет.

— Так поцелуй меня в жопу. Пойду напьюсь! До чёртиков! И буду валяться как свинья!

— Это твоя жизнь. Делай, что хочешь. Нам больше нет до тебя никакого дела.

— Сниму мексиканскую бабу! Алиса из Ногалеса, вот и я! Как тебе такие яйца?

— Чтоб ты подцепил заразу какую-нибудь!

— Вот помру я до развода, Мэрилу. Что будешь делать? Найдётся ли ещё кто-нибудь разгребать твоё дерьмо, не знаю. Всего хорошего, детка! С тремя детьми на руках и кучей проблем, кому ты нужна. Без меня тебе жизни нет!

— И не мечтай, пьянчуга дешёвый!

— Ну и катись, чокнутая сучка!

— Больше нас не беспокой.

— Ни за что, будь уверена.

— Прощай…

— Иди ты!

Я свернул в Ногалес поточить рога, оттуда плавно перебрался в Эль-Пасо и далее в Хьюстон. За несколько дней до Рождества я остановился у какого-то ручья на востоке Техаса, раздумывая, вернуться ли в Чикаго или упереться копытом и попытать счастья во Флориде: повезёт, буду тискать статейки в газету, не повезёт, буду продавать устриц туристам.

В ту ночь мне приснился сон. Наш дом в Кристал-Лейк стоит заколоченный, почтовый ящик с моим именем валяется на земле, и вокруг — ни души. Я узнал у соседей, что Мэрилу и детей выселили. Куда они уехали? Увижу ли их снова?

Я подскочил как ужаленный и без остановок помчался в Чикаго, всю дорогу хлюпая носом, так что от горьких слёз почти не видел дороги. Я приехал, дома никого не оказалось. Но собаки резвились на заднем дворе, окна заколочены не были, и почтовый ящик висел на своём месте.

Я вернулся — мрачный, с пустыми карманами, разочарованный в рынке труда и злой, потому что не смог найти работу ни в одной газете.

Я поехал в Баррингтон и временно поселился в подвальчике у родителей, потом позвонил Мэрилу и сказал, что вернулся.

Я послал ей 100 долларов — у самого почти ничего не оставалось, — чтобы у ребят было весёлое Рождество — с индейкой и подарками. К деньгам я присовокупил дюжину роз.

В первый день Рождества я позвонил.

— Ты успела купить детям подарки на деньги, что я послал?

— Да, Санта-Клаус уже побывал здесь.

— Давай поговорим о нас: может, всё ещё поправимо?

— Я получила розы, если ты об этом говоришь. Но предупреждаю тебя, Брекк, тебе не умаслить меня цветами!

— Упрямая ты сука, Мэрилу, но всё равно с Рождеством!

— Прощай, болван…

Я просрочил алименты на месяц, и 1-го января адвокат Мэрилу передал мне повестку в суд за это нарушение. Она даже не удосужилась сообщить адвокату, что я вернулся и где обретаюсь.

Через неделю я предстал перед судом и сообщил, что потратился в пух и прах и не могу позволить себе юрисконсульта, и тогда судья отложил слушание на месяц.

В январе я мотался вокруг Чикаго в поисках работы. С работой было туго. Так что я даже стал подумывать о возвращении во Вьетнам. Я знал, что там надо делать, там я чувствовал себя в своей тарелке, а здесь — неуютно.

После возвращения из Вьетнама умерла часть моей души. Меня мучила постоянная депрессия. Я чувствовал, что мне не удаётся переплавить свой боевой опыт во что-то значимое. Соединённые Штаты Америки больше не были моей родиной. Я был иммигрантом в собственной стране, мне было страшно одиноко, я стал чужим всем, кого знал. Я не мог приспособиться. После развода я получал долгожданную свободу, но не представлял, как ею распорядиться.

Я был в растерянности.

Разъезжая по стране в поисках работы, я видел города, похожие друг на друга как две капли воды: повсюду гостиницы «Холидей Инн», забегаловки «Макдональдс» с золотыми арками, дворники, обхаживающие лужайки, торговые центры и голые безлесые предместья, народ на новеньких автомобилях, уличные пробки и бестолковая работа. Казалось, все американцы озабочены больше своим внешним имиджем, нежели внутренним содержанием.

Ничего нового.

Страна моя стала однообразной.

Я подумал об отдыхе в каком-нибудь тихом местечке вроде залива Монтего-Бэй. Солнце, прибой, девушки в набедренных повязках из травы, а я — занимаюсь любовью тут же неподалёку, пью с одноглазыми пиратами в Бухте Контрабандиста и везу травку из Мексики в Ки-Уэст в 30-футовом шлюпе, чтобы по-быстрому зашибить деньгу.

Ещё мне хотелось выкрасть Билли из его семейной тюрьмы и махнуть во Вьетнам журналистами-внештатниками писать о войне, пить пиво в Бангкоке во время коротких передышек и трахать крольчих.

Войну, пьяные загулы и проституток я вспоминал теперь с грустью. Мысленно я по-прежнему оставался в Сайгоне.

Я ещё не вернулся домой.

Я как будто угодил в ловушку. Жизнь стала похожа на кораблик в бутылке. Двигаться нельзя — но я сам создал себе такую жизнь…

Глава 46.

⇐ Предыдущая 40 41 42 43 444546 47 48 49 Следующая ⇒