4.Попутчики.

Несмотря на низкую таксу прогонов, в те времена обычно ездили компаниями в 4—5 человек «попутчиков». Стоимость проезда, таким образом, распределялась между четырьмя-пятью плательщиками, да и ехать к тому же было безопасней, так как обычай «пошаливать» на больших дорогах, в особенности же в период купеческого движения к Макарью, еще крепко держался в наших лесистых местах. Еще в семидесятых годах прошлого века можно было встретить в местных «Губернских Ведомостях» публикации такого рода: «Двое N-ских купцов, отправляясь (писалось приблизительно время выезда)в Москву или в Нижний по торговым делам, ищут одного или двух попутчиков. Справиться там-то». Но большею частью сговаривались письменно, задолго еще до дня отъезда, и съезжались в один пункт, откуда вместе и отправлялись к Макарью или в Москву. Из нашего города во времена моего детства ездили на Нижегородскую ярмарку мой отец и дядя, и к ним присоединялись еще два купца из ближайшего города. Числа около двадцатого июля последние приезжали и жили у нас дня три-четыре, пока отец и дядя собирались и „укладывались". Ехали-то, ведь, почти на целый месяц и потому нужно было основательно запастись всем необходимым. Надлежит заметить, что, за отсутствием в ту пору в уездных городах банков и переводной операции, приходилось возить с собой крупные суммы в наличных деньгах, и если принять во внимание— были же такие сказочные времена, —что большая часть денег была в золотой и серебряной монете, понятно, что приходилось серьезно подумать о том, как наиболее удобно и безопасно провезти с собою, крупную сумму в несколько десятков тысяч рублей. Перед нижегородской ярмаркой в наших краях дело доходило до того, что купцы охотно платили лаж—„за размен", как говорили тогда, —за кредитные билеты, —но все же никогда не удавалось совершенно освободиться от золота и серебра, и большую часть денег все же приходилось везти с собою в металлической валюте.

Когда день выезда был окончательно назначен, то накануне приносился из кладовой огромный кожаный чемодан, вроде тех, в которых перевозится почта, и начиналась укладка. Расстилалась на дно чемодана простыня из грубаго, толстаго холста, и тщательно укладывались сначала белье, затем запасная теплая одежда и, наконец, деньги— золото и серебро, укупоренные в небольшие кожаные мешечки, а кредитные билеты завернутыми в бумагу. Поверх денег укладывались носимое платье, письменные и туалетные принадлежности и в заключение—огромный черкесский кинжал, пистолет, пороховница и мешечек с пулями. Почему все это оружие, по тем временам необходимое в пути, укладывалось в чемодан, а не куда-нибудь поближе, —я не знаю, но так поступали почти все купцы, и только мои дядя клал пистолет (незаряженный, впрочем) в карман рядом с небольшей пороховницей и запасом пуль. Утром, в день отъезда, приносили из церкви чудотворную икону, приходило духовенство, и служился напутственный молебен с водоосвящением. После молебна мать приглашала как отьезжающих, так и батюшку с отцом диаконом, закусить „чем Бог послал", и как только духовенство уходило, начиналась укладка багажа в тарантас. О последнем надо сказать несколько слов, ибо, если теперь еще и сохранился где-нибудь этот тин экипажа, то несомненно, он уже является музейной редкостью. Работы неизвестного-вероятнее вcero еще крепостного—мастера, тарантас этот представлял собою настоящий дом, и был при этом чрезвычайно легок на ходу. Секрет сочетания поместительности с легким ходом теперь утрачен, но в старину поместительный и легкий в то же время экипаж-тарантас, карета, дормез—далеко не считался какой-то редкостью. А что все эти экипажи обладали феноменальной прочностью, об этом даже и говорить не приходится: довольно лишь будет сказать, что наш, например, тарантас служил верой и правдой моему деду лет тридцать, да отец ежегодно ездил в нем на Нижегородскую ярмарку в течение двадцати лет, не считая местных, более коротких путешествий. И все же в нем могли еще ездить мои дети, отправляясь для ученья в губернский город.

На длинных, гибких дрожинах возвышался кузов тарантаса, закрытый со всех сторон—этим он немного походил на карету. Входы были с боков и закрывались кожаными фартуками, а внутри стенки были обиты мягко-простеганым на конском волосе сафьяном. Подушек для сиденья не было—весь тип тарантаса представлял собою нечто вроде корабельного трюма, который заполнялся чемоданами и другим багажом. Уложив последний, устраивали сиденья для четырех пассажиров, —для двух сзади и для двух спереди, -—из спальных подушек, которые для этого случая облекались в специальные кожаные наволоки. Позади кузова к дрожинам был прикреплен объемистый, обитый толстой кожей сундук, запирающийся замком „с секретом-, который также заполнялся багажом. Несколько корзин и небольших саквояжей привязывались и на обширных козлах и закрывались кожаным пологом. Когда укладка—а занимала она по меньшей мере часа два, —оканчивалась, то все усаживались обедать, и после обеда тотчас же посылали за лошадьми, которые были заказаны еще с утра. На дворе звякали колокольчики, слышалась суетня ямщиков, — и начиналось прощанье. Иногда первую станцию ехали " на своих'', тогда процесс прощанья значительно затягивался: не нужно было торопиться из боязни задержать более положенного времени „казенных" лошадей. Еще раз молились Богу, присаживались на минуту—другую, а затем отъезжающие по порядку обходили всех остающихся дома, и крепко, подолгу целовались. Наконец, „трогались", и, выехав со двора, долго— пока экипаж не скрывался за поворот улицы, высунувшись из тарантаса, махали платками и фуражками.

В виду того, что купцам нельзя было терять времени. —тогда хотя еще и не знали английской поговорки, гласящей, что время деньга, но купцы тоже научились горьким опытом ценить время, они обыкновенно, отправляясь в путь, запасались „подорожной", —актом, дававшим право преимущественного перед не имеющими подорожной получения лошадей на почтовых станциях. Обыкновенно подорожную брал на свое имя дядя, и расходы по ней потом делились поровну между всеми попутчиками. Лист гербовой бумаги, оплаченный по полкопейки с версты, начинался словами: . по указу его величества — следовал царский титул — повелевается всем почтовым учреждениям давать такому-то с будущими при нем три лошади за указанные прогоны». Затем следовал перечень документов, на основании которых выдана подорожная, и подписи с приложением казенной гербовой печати.

Обладатели такой бумажки продвигались по почтовым трактам значительно скорее, чем проезжающие без подорожных, но все же нередко и им случалось застревать на какой-нибудь станции на многие часы и даже дни. Случалось это, когда сразу съезжалось много предъявителей подорожных, а лошадей налицо не оказывалось, что удостоверялось записями в станционной шнуровой книге. Тогда волей неволей приходилось ждать, и сама собою устанавливалась очередь отправки. Люди более нетерпеливые, или особенно спешащие, в таких случаях нанимали «вольных» ямщиков, которые, пользуясь затруднительным положением господ проезжающих, «драли» с них двойные и даже тройные прогоны; большинство же, не желая переплачивать с одной стороны, а с другой, может быть, руководствуясь истинно-русской максимой «дело не медведь—в лес не уйдет», терпеливо отсиживались на станции, зорко следя за тем, чтобы станционный смотритель строго соблюдал очередь отправки проезжающих.

Нельзя, кстати, не упомянуть, что в период усиленного торгового движения на Нижегородскую ярмарку и обратно многочисленные постоялые дворы и дворы «вольных» ямщиков были не менее переполнены, чем казенная станция. Тут, как это само собою разумеется, была более скромная публика, передвигавшаяся не в собственных тарантасах, но в ямских телегах и тележках. Из экономии в телегу грузилось по шести—семи человек, и уж, конечно, тут нечего было и думать о каких-либо удобствах: не думали о них и. при остановках, располагаясь, в ожидании лошадей, на сеновалах, под сараями, и питаясь тем, что стряпалось для ямщиков и извощиков— обозников, везущих товары от Макарья. В общем, нужно сказать, что кормили на постоялых дворах очень недурно и брали баснословно дешево. Меню извозчичьего обеда, казавшееся на тогдашний избалованный дворянско-купеческий вкус грубым, могло бы быть предметом вожделения для современного российского гражданина, позабывшего вкус в настоящем белом хлебе.

Обычно, как для ямщиков, так и для проезжающих—хотя и на разных «половинах»—готовился и подавался один и тот же обед. Сначала шли щи, —«добры шти» из «черкасского» мяса или из жирной баранины, покрытые на палец ароматным салом, с обильно накрошенными кусками говядины. В праздничные дни ко щам подавалось по громадному куску «крупитчатой» кулебяки с мясным же фаршем, а в посты—с кашей, либо' с капустой. Затем подавалась мясная же, или молочная лапша (в посты—грибная), а за лапшой следовала гречневая каша с коровьим маслом в мясоеды, и с подсолнечным—в посты. В праздники добавлялось: жареные поросята, либо индейки, а в посты—рыба—сазан или лещ, и весь обед заканчивался пшенником (пшенная каша с изюмом и подслащенная медом) или румяными ватрушками. Ели кто сколько мог вместить; хлеб—ситный нарезывался большущими ломтями, и коврига его клалась на стол для тех, кто захотел бы еще увеличить свою хлебную порцию. И стоило это не дорого: с ездока взималось 15—20 копеек, за каковую мзду он имел еще возможность удовлетворить свою жажду прекрасным хлебным квасом, боченок с которым обязательно стоял в сенях.

Чай пили особо, и далеко не все, но только люди привыкшие к этому, тогда еще не очень распространенному напитку. К. чаю подавался белый пшеничный хлеб, сливки, сотовый и перепущенный мед (тогда стоил 5—6 копеек фунт), и напиться чаю до сыта, «до седьмого пота» стоило десять копеек. Сахар в те поры был сравнительной редкостью да и стоил дорого: 28 -32 копейки фунт и употреблялся как предмет роскоши людьми зажиточными. Да кроме того, нужно заметить, что многими тогда сахар считался продуктом скоромным, который в посты, а так же по средам и пятницам кушать грешно, и потому-то огромное большинство пило чай с медом, на меду же варились варенья, пеклись пряники и изготовлялись другие лакомства. В глухих местах нашей губернии старообрядцы и некоторые сектанты и в настоящее время не употребляют сахар, в виду того, что при рафинировании его употребляется костяной уголь, и в домашнем обиходе заменяют сахар медом, —в то же отдаленное время мед занимал почетное место в меню решительно всех классов—богатых и бедных, Знатных и простолюдинов, и ульи пчел можно было встретить не только на особых пасеках—пчельниках, где производство воска и меда носило до известной степени промышленный характер, но и в каждом обывательском огороде, где два-три улья обеспечивали потребности семьи в меде для еды и в воске для «божьей свечечки». Заправские же пчеловоды держали по тысяче и более ульев в казенных и частновладельческих лесах: такие пасечники на осенние ярмарки загородах и селах вывозили целые обозы липовых кадушек с медом и сырым, неочищенным воском—«вощиной» а так же и бочки с чрезвычайно вкусным «сыченым» квасом из меда, запасы которого делались крестьянами для предстоящих зимою свадеб и престольных праздников.

Итак, пообедать па постоялом дворе за двугривенный, а с чаем белым хлебом—за тридцать копеек, можно было так, как теперь и за полсотни рублей не пообедаешь.

Как общее правило, надо признать, что во времена, о которых идет здесь речь, люди жили сытно. Само собою разумеется, что стол помещика толстосума, купца, ремесленника или крестьянина был не одинаков, но тем не менее, сытость, обилие пищи было одинаково доступно для всех. Если бы нашим дедам и бабкам сказали, что хлеб нужно отпускать для стола весом, то они признали бы говорящero такие несуразные вещи или сумасшедшим, или невежей, позволяющим себе шутить над старыми людьми. Есть полагалось «в и меру», то-есть, «сколько душа требует». И маленький чиновничек, получавший 15—20 рублей жалованья, и сапожник, зарабатывавший в месяц 12—15 рублей, одинаково, как и богатый купец, ели осетрину или стерлядь, —«бедняк» ел судака или щуку; купец баловался чайком с сахаром, маленький чиновник или ремесленник попивал чай с медком, и т. д. Цены на продукты, даже в сравнительно позднее время— в начале семидесятых годов прошлого столетия, когда натуральное хозяйство стало уже уступать место хозяйству денежно-товарному, стояли на современную мерку прямо таки сказочные. В губернии, где протекло мое детство, пуд ржаной муки стоил тогда 18—20 копеек, пшеничной—рубль—рубль двадцать копеек; мясо говяжье во всякое время можно было купить по 2—3 коп. ф., масло коровье—9 -12 копеек; яйца—две—три копейки за десяток; куры 10-15 копеек штука, гуси, индейки откормленные ценились в 40—60 копеек, огурцы 7; продавались по полтора-два рубля за воз, дрова березовые и дубовые 3—4 рубля за куб с доставкой на двор потребителя. Дешево стоила и обувь и одежда. Сапоги крестьянские ценились от 1 1/2 до 3-х рублей за пару; сапоги шевровые стоили 4—5 рублей; тройка из настоящего английского сукна у лучшего портного обходилась в 40—50 рублен. Чисто льняное, удивительной отделки полотно продавалось по 20—40 коп. за аршин; соответственно дешевы были и шерстяные и шелковые ткани, в которые наряжались наши бабушки. Крестьяне одевались в домотканые полотно и сукно, носили домодельные валеные из чистой шерсти шляпы, и лишь в нарочито торжественных случаях шили наряды из купленных в городе ситцев. Наряды—это одинаково у всех общественных классов—я это особенно; подчеркиваю—переходили не только от родителей к детям, но и от дедов к внукам: все ведь было такое неизносное. Я прекрасно помню, как моя бабушка по праздникам с собою гордостью наряжалась в «маменькино» штофное, стоящее лубком платье, как она мечтала передать его младшей дочери, бывшей тогда еще невестой. Нередко можно было встретить щеголих из помещичьих семей, одетых в «бабушкины» платья, разумеется, несколько подправленные согласно требованиям моды. О белье и шубах нечего и говорить: эти предметы одеяния обслуживали обыкновенно три-четыре поколения, равно как и мелкие принадлежности туалета—кружева, вышитые ленты и драгоценные украшения из золота и серебра. Сытость, уверенность в завтрашнем дне, о которых я уже упоминал, налагали особую печать на весь тогдашний быт. Не было той нервности, которая, как кажется, является отличительным признаком людей, первой четверти двадцатого века. Жили—не спешили. Спокойно, величаво, как полноводная река русских беспредельных равнин, протекала жизнь. И кто знает, может быть, эта-то неторопливость, размеренность, величавое спокойствие русского быта, несмотря на гнет самодержавия, крепостное право, народную темноту, создавали камень за камнем ту Великую Россию, которую нельзя было ни умом объять, ни обычным шаблонным аршином измерить...

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒