1. «Прадед».

Мне более знакомы мои предки с материнской стороны, чем со стороны отца, который, будучи вечно занят делами, мало говорил о своих предках. Родичей со стороны отца я почти, что не знал, за исключением тетки, старой девы, которая жила в нашем доме. С материнской-же стороны я знал родную бабку, двоюродных деда и двух бабок, которые являлись живой летописью дней давно минувших. Если принять в соображение, что дед и бабки хранили в памяти рассказы своих дедов и бабок, то окажется, что летопись эта охватывает пять-шесть поколений, то-есть, период времени лет в полтораста.

Из рассказов моей матери и бабки особенно запечатлелась в моей памяти фигура прадеда, являющаяся живой иллюстрацией той отдаленной эпохи, когда каждый мало-мальски чуткий человек мог, по справедливости, сказать бессмертную фразу: «жестокие, сударь, нравы в нашем городе».

Сын бедной дьяконицы-вдовы, мой прадед воспитывался в качестве сироты духовнаго звания в губернской семинарии на казенный счет и уже был в «богословии», то - есть накануне окончания курса, когда возникла какая-то история в бурсе—по-тогдашнему: " бунт". История эта закончилась тем, что местный архиерей постановил отдать в солдаты около сотни бурсаков, о которых семинарское начальство дало неодобрительный отзыв. Обреченных владычним постановлением «под красную шапку» (тогдашний термин) заперли в подвальном этаже и готовились утром под усиленным конвоем служителей бурсы и солдат из инвалидной команды вести в рекрутское присутствие «брить лбы». Но ночью несколько более смелых бурсаков, пользуясь темнотой и сном караульных, выломав решетку в одном из окон, бежали. В их числе был и мой прадед.

Если теперь видным политическим удается не только бежать из мест заключения и ссылки и преблагополучно скрываться многие годы от недреманного начальнического ока, споспешествуемого легионами сыщиков, то в те отдаленные времена задача эта была неизмеримо более легкой чем теперь. Прадед бежал к матери в уездный, город, где она состояла просвирней при одной из церквей, и тут же в родительском домишке и обосновался, ни мало не опасаясь, что его могут найти, схватить я судить за побег. В те времена существовало еще наказание плетьми и клеймение преступников, а побег, да еще из-под «красной шапки», считался одним из тягчайших преступлений, и, конечно, как юный дезертир, так и его мать не могли не знать этого. Но очевидно, риск попасться был при тогдашнем состоянии полицейского надзора слишком ничтожен, если мой прадед не скрылся куда-нибудь подальше, а поселился в своем родном городе, где его знали решительно все.

Дюжий, красивый, сильный бурсак не мог, конечно, висеть на шее матери и должен был найти себе какое-нибудь занятие. " Духовная" карьера, разумеется, была для него навсегда закрыта: даже для того, чтобы занять место пономаря, нужно было представить начальству документы, явиться для „благословения" к архиерею, а это, конечно, не улыбалось беглецу. И вот, не долго колеблясь, прадед Филипп Павлович решил заняться торговлей. Мать дала на „обзаведение" несколько скопленных ею на „помин души" рублишек, накупил на них Филипп Павлович товару—пуговиц, крестиков, перстеньков, ленточек, игол и прочей „бабьей утехи", сколотил коробок и, благословясь, отправился странствовать по деревням. Безусловный трезвенник, трудолюбивый и аккуратный, он быстро расторговался и уже через полтора года обзавелся собственной повозкой и лошадью, на которых и стал развозить товар. Галантерейщики губернского города оценили честность Филиппа Павловича и охотно снабжали его товарами в кредит. Помогали ему не мало грамотность b начитанность. На ночлегах Филипп Павлович частенько читал невзыскательной деревенской публике „божественное" писание; при случае не отказывался написать просящим „бумугу" или письмо к родным. Ставши заправским торгашем, Филипп Павлович сделался желанным гостем не только в курных избах крепостных, но и в богатых помещичьих хоромах.

При тогдашних путях сообщения, когда на больших и проселочных дорогах „пошаливали" разбойнички, помещики не часто выезжали не то что в столицы, но даже и в свой губернский город, особенно по летам, когда житье в деревне давало и простор и чистый воздух. Поэтому-то заезжего торгаша-коробейника охотно принимали в помещичьих домах, где в удачливые дни ему нередко приходилось чуть ли не начисто распродавать весь запас привезенных им товаров. Важные дамы в ту пору не брезгали коробейницким товаром: моды тогда держались десятками лет, не то что теперь, когда платье, сшитое в мае, уже в июле считается старомодным. Да, кроме того, от коробейника, как от человека бывалого, часто посещающего губернский город, можно было узнать о том, что делается на свете, и потому-то его обычно на целые дни задерживали в " аппартаментах", где его повествования собиралась слушать вся барская семья и приближенные челядинцы. Как в рассказе некрасовского коробейника:

.. Приведут меня в столовую, —

Все товары разверну;

Выйдет барыня красивая –

С настоящею косой,

Важеватая, учтивая;

Детки выбегут гурьбой,

Девки горничные, нянюшки,

Слуги высыплют к дверям.

На рубашечки для Ванюшки

И на платья дочерям.

Все сама руками белыми

Отбирает не спеша,

И берет кусками целыми —

Вот так барыня душа"...

Особенно крупной и щедрой покупательницей товаров у молодого коробейника была помещица Данилова, вдова генерал-аншефа, убитого в одном из суворовских походов. Она покупала у Филиппа Павловича товары не только для челяди и многочисленного штата приживалок и воспитанниц, но и для себя и для взрослых дочерей, и платила не торгуясь. Гордая, славившаяся на всю округу властным, своенравным характером, старуха удостаивала нередко коробейника собой чести—приглашала его с собой пить чай, —напиток, тогда еще только приобретавший права гражданства. И вот однажды, во время такого чаепития, выслав из комнаты прислугу, барыня без лишних предисловий, прямо приступила к.. делу".

„Хочу женить тебя. Нравишься ты мне, вижу, что прок из тебя будет. Бурмистрову Фросю знаешь? "

„Знаю-с", —закраснелся Филипп Павлович".

„Нечего краснеть. Не девка. Вот на ней и женю тебя.

„А оне-то как? "...

„Это кто еще? "

„Да Фрося-то.

Оне-то пожелают ли? "

„Что-о? Прикажу, —и пожелает. Что она может понимать, дурища?

Ступай домой и вези свою старуху сватать. Надо, чтобы все честь-честью. Свадьба в моем доме и на мой счет, ну, и приданым не обижу. А Фроську береги: дорога она, как дочь родная, и в случае чего я тебя со дна моря добуду и живым в гроб заколочу... "

Через месяц Филипп Павлович оженился, купил на приданые деньги в родном городе дом, открыл лавку и для разъезда по уезду нанял отчетного прикащика. Сам ездил только „к маменьке", как приказала называть себя воспитательница, —а может быть и не только воспитательница—его жены. В течение десяти лет Филипп Павлович так расторговался, что стал в первые ряды кyпeчecтвa не только в своем городе, но и в губернии. „Родство" с важной генеральшей помогало ему заводить связи в уезде и обеспечивало его от придирок; и взяточничества полиции, которая как огня боялась генеральши Даниловой, имевшей связи в высоких придворных кругах.

Дожил Филипп Павлович до глубокой старости: умер он, имея более девяносто лет от роду. Когда подрос старший сын, он передал ему все торговые дела и весь ушел в чтение священного писания. Как передавала мне моя бабка—его невестка, —он целые дни просиживал над книгами и отрывался от чтения только для того, чтобы поиграть с ребятишками—внуками, которых он очень любил и баловал. Аккуратно посещал все церковные службы и любил читать часы и апостола, что очень ценил приходский батюшка—первый его приятель, так как дьячек в этой церкви шепелявил и гнусавил до такой степени, что положительно нельзя было разобрать, что такое он читает.

За год или два до кончины Филипп Павлович отказался от употребления мясной пищи и питался исключительно растительными блюдами, позволяя себе изредка выпивать стакан—другой молока. Зубы и глаза сохранил он до самой смерти, и за несколько дней до кончины грыз волоцкие орехи, что доступно не для всякого молодого.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒