2. „В старину живала деды.

Что наши деды жили веселей, чем живем мы, люди с истрепанными нервами, об этом едва ли нужно много распространяться. И не только весело жили, но и сытно, чему мы, обыватели, получающие по карточкам четверки и восьмушки,, с позволения сказать" хлеба, не можем не завидовать. И было это веселое, сытное житье не так чтобы уж очень давно, не в какие-нибудь баснословные времена, а всего каких-нибудь четыре—пять десятков лет назад. Ржаной хлеб, не пушной, не с примесью" овсянки или другой какой дряни, а настоящий „калачу дедушка—аржаной хлебушка" продавался на городских и сельских базарах по 20—30 копеек за пуд, а в розницу по полторы копейки за два фунта. „Папушник—пшеничный крупитчатый хлеб в те времена стоил 2—3 копеейки фунт; мясо—глядя по сезону—продавалось от 2 '/2 до 5 коп. фунт; осетрина свежая—7—8 коп. фунт, судак—две—четыре колечки; яйца—по сезону—от 21/2 до 6 копеек за десяток: Не мудрено, что люди даже среднего достатка ели сытно и „веселились" затем как умели, ибо на 25—40 рублей в месяц семье из трех-четырех душ можно было жить припеваючи.

Из очень раннего детства у меня сохранилось воспоминание, как проводилась масляница—это классическое время объядения - в доме моей бабушки. Дом был старинный, купеческий, где все традиции и обычаи старины соблюдались очень строго. В мясопустное воскресенье вся семья—а семья была большая: три сына, дочь, внуки от женатого сына, две золовки—вековуши, —вся семья заговлялась и с понедельника „сырной седмицы" переходила на рыбную пишу и блины. Моя бабка была великая. мастерица в кулинарном деле и знала секрет приготовления нескольких сортов блинов. Самое блиноядение обставлялось весьма: торжественно. В первом часу дня собиралась вся семья, приходили мои родители и приводили с собою меня, и чинно, сотворив молитву, усаживались за большой покрытый камчатной белоснежной скатертью стол. Начиналось блиноядение. Появлялось в огромных мисках растопленное, янтарное скоромное масло, сметана, румяный варенец, икра паюсная и икра зернистая, которая тогда стоила копеек тридцать—сорок за фунт. Блины кушали не торопясь, сначала гречневые, а затем крупчатные, —кушали со смаком, густо намазывая каждый блин маслом, сметаной, икрой. Полагаю, что съедали по десятку и более блинов каждый, —а блины выпекались огромные, во всю тарелку. Покончив с блинами, принимались за уху. К ухе обычно подавались сдобные пирожки с вязигой, яйцами и фаршем из какой-нибудь рыбы. Затем шло жареное—обыкновенно лещ или сазан, и в заключение подавался сладкий слоеный пирог с каким-нибудь вареньем. Вся эта еда обильно запивалась чудным домашним квасом, —вино подавалось только в тех случаях, если к обеду приходил кто-нибудь посторонний, в домашнем же обиходе оно не употреблялось.

В прощеное же воскресенье это масленичное меню дополнялось еще слоеным пирогом с осетриной, который кушали тотчас по возвращении от обедни вместе с чаем, —до обедни в бабушкином доме пить чай не полагалось, —и только покончивши с пирогом, садились за обеденный стол и принимались за блины. . Заговлялись на великий пост вечером. После вечерни, посещение которой было обязательно для всех членов семьи, пили чай с густейшими сливками и всевозможными сдобными печениями, а часов в восемь начиналось самое „заговенье" , к которому так же приходили мои родители и брали меня с собою. Кушали опять-таки блины, но для „легкости" исключительно пшеничные, холодную заливную рыбу—обыкновенно осетрину с хреном, затем рыбу жареную и все тот же традиционный сладкий пирог, и в заключение пили чай, к которому подавался „десерт" —нескольких сортов, домашнее варенье, орехи грецкие, орехи волоцкие, орехи кедровые, леденцы, миндальные пряники и великолепнейшие медовые коврижки, и все эти сласти в обилии поглощались за чаепитием. Около одиннадцати часов происходило торжественное " прощание": все подходили сначала к бабушке, а затем и друг к другу, кланялись до земли и говорили: «простите меня, Христа ради», на что следовал ответ: «Бог простит, и меня простите». После того целовались и расходились на покой.

С «чистого» понедельника пищевой режим в доме бабушки, — где еще крепко соблюдались «родительские обычаи», — резко изменялся. Первую седмицу великого поста не пили чаю, не ели даже постного масла и горячих кушаний. Питались «тюрей», т. е. черным накрошенным хлебом, и квашеной капустой да солеными огурцами. Чай с сахаром или мёдом разрешался только в случае болезни и не иначе, как с благословения приходского «батюшки». Со второй недели поста разрешалось пить чай дважды в день и горячее кушанье с растительным маслом, a в особо положенные церковным уставом дни и рыбу. Страстная же седмица проводилась так же, как и первая, а одна из дальних родственниц бабушки, проживавшая в доме, девица лет тридцати, «разрешала» себе вкушать пищу только дважды в неделю: в Вербное воскресенье и в Великий четверг, что, к слову сказать, не мешало ей сохранять цветущий вид и веселую бодрость и выполнять весьма тяжелую работу—она пекла просфоры для одной из приходских церквей.

«Счастлив в мире тот, кто малым доволен», —эта истина в те времена признавалась неоспоримой. Скромные требования предъявлялись к жизни, и потому-то «наши деды и отцы» не знали тех горьких разочаровании, которые приходится переживать нам, и сохраняли до глубокой старости неистрепанными свои нервы. Работали они не меньше чем мы, но как-то не так скоро изнашивались, работали, но умели и отдыхать. Между прочим, в доме бабушки, где было много молодежи—три сына, невестка и дочь-невеста, нередко устраивались вечеринки, на которые приглашалась знакомая молодежь обоего пола. Что делали на этих вечеринках? Щелкали орешки, играли в фанты, иногда танцевали польку и «французскую кадриль» под скрипку, на которой пиликал один из моих дядей. Такие же вечеринки устраивались и в других домах, и молодежь веселилась «до упаду», хотя на нынешнюю мерку ничего веселого там не было, и теперешний юноша или барышня просто умерли бы с тоски, если бы попали на такую вечеринку. Были тогда прежде всего нетребовательны: брали от жизни не больше того, что она может дать. Все та же «на кого моя барыня похожа», все то же «горение на камушке» изо дня в день вызывали искренний хохот здоровой юности, не предъявлявшей к жизни несбыточных требований. Иногда на этих вечеринках появлялись «престидижитаторы», —по-тогдашнему—фокусники, и эти появления увеселительных гастролеров были настоящими праздниками не только для нас, детишек, или для молодежи, но и для людей солидного возраста. Удовольствие это в те времена стоило не дорого: гастролер обычно брал от полтинника до рубля и бесплатное угощение ужином с выпивкой за целый вечер, этак часов с шести до одиннадцати. Наивная публика искренно удивлялась волшебному исчезновению или превращению предметов в руках фокусника; старушки иногда крестились под шалью, очевидно, подозревая, что дело тут не обходится без помощи нечистой силы. Заходили в город вантрилоки—чревовещатели, которые совмещали чревовещательство с фокусничеством.

Но и эти гастролеры были все же редкими гостями, и наши деды и отцы умели и без них найти развлечение в минуты отдыха. Люди зрелого возраста играли либо в карты «по маленькой»; находились среди мужчин музыканты и певцы, которые под аккомпанимент гитары приводили в восхищение слушателей пением «жестоких» тогдашних романсов, вроде «Черный цвет», или «Гляжу я безмолвно». Фортепьяно во времена моего детства во всем городе не было, и когда в первый раз из открытых окон квартиры вновь приезжего какого-то чиновника раздался впервые «звук унылый фортепьяно» (тоже тогдашний романс), то слушать неведомую доселе музыку собрался чуть не весь город.

Ходили по городу дураки и дуры, служа предметом развлечения для обывателей. Над ними «шутили», —иногда шутки были довольно-жестокими—над ними смеялись, и этого рода развлечение совершенно удовлетворяло нетребовательного обывателя уездного города. Хорошо или плохо, —это вопрос иного порядка: я только здесь отмечаю то, что я наблюдал, что слышал от близких мне лиц, что сохранилось в моей памяти из тех отдаленных времен...

Заговорив о том, что обывательские шутки иногда бывали жестокими, не могу не привести здесь образчика того, как шутили в те времена. Случаи этот почему-то особенно врезался в моей памяти, может—быть потому, что я несколько раз слышал о нем от моих родителей, почему-то особенно обративших на него внимание.

На одной из вечеринок в доме моей бабушки развеселившаяся молодежь решила подшутить над местным портным, известным своей любовью к сутяжничеству, сплетничеству и к... чужому добру. Надо заметить, что портной этот путем каких-то ухищрений пролез в должность помощника церковного старосты наиболее богатой в городе приходской церкви, и про него ходили слухи, что он довольно свободно распоряжается церковными суммами, особенно во время отлучек ктитора. На вечеринку был приглашен фокусник—чревовещатель, которого молодежь подговорила разыграть шутку над этим портным. Проделав несколько " нумеров» фокусов, чревовещатель подошел к портному и, потыкав его пальцем по животу, спросил:

— Ты здесь?

— Здесь, раздался глухой голос из портновского живота.

— Как тебя зовут?

— Дьяволом.

— Что ты там делаешь?

— Научаю раба моего Антипия церковные денежки утаивать.

Бедный портной, стоявший прислонившись к печке, без чувств грохнулся на пол. Больших хлопот стоило привести его в себя, но, как говорили у нас в доме, после этого случая он шесть недель пролежал в нервной горячке. Проделка молодежи, за которую инициаторам ее пришлось выслушать жестокий нагоняй от «старших», имел, однако и недурные последствия: выздоровев, портной отказался от должности помощника церковного старосты, и когда через год в храме начался капитальный ремонт колокольни, то внес в церковную кассу тысячу рублей—сумму по-тогдашнему громадную—на «помин души раба Божия Антипия». Местный благочинный представил щедрого жертвователя к награде, и через некоторое время " раб Антипий» украсил свою грудь медалью с надписью «за усердие».

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒