Родриго Кортес 19 страница

***

Оказавшись в камере совершенно одна, Нэнси некоторое время маятно бродила из угла в угол, раскачиваясь, наклоняясь и касаясь холодных бетонных стен, словно медведица в клетке передвижного зоопарка. Долго не могла уснуть, горестно плача об оставшихся там, за пределами этих стен, Ронни и Энни, а проснувшись, неожиданно почувствовала необыкновенный покой и ясность.

Все было предельно очевидно. Да, риск был невероятным по своей мощи удовольствием, но в основе его лежал страх. Да, степень риска, на который способен человек, – единственное его мерило: чем выше преодоленное препятствие, тем больше азарт и чувство победы в конце. Но человек – нормальный человек, тут же поправилась Нэнси, – избегает встречи со страхом.

В этом и была вся беда. Преодолевая сонмы страхов и только поэтому все дальше отрываясь от по‑ детски прямодушных койотов, люди и создали современное общество, но… лишь для того, чтобы никогда и ничего уже не бояться.

Но теперь само общество только и делает, что запугивает человека. Потому что только так и можно заставить Джимми продолжать служить в опостылевшей полиции, а Ронни – таскать на себе героин и маршировать по улицам под руководством братьев Маньяни.

Ну, и конечно же, самым главным страхом, а значит, и самым главным ее противником был «страх божий». Нэнси видела, что все, абсолютно все страхи изначально гнездятся именно там, в создавшей всю западную культуру толстой черной книге с выдавленным на обложке золоченым крестом. Но именно этот страх она – плоть от плоти и кровь от крови христианнейшего Царства Добра – преодолеть не могла.

***

События развивались столь стремительно, что даже сам Висенте Маньяни едва успевал следить за их ходом. Во‑ первых, до конца осознавшие, что с группировкой Карлоса покончено навсегда, колумбийцы приняли все его предложения до единого. Во‑ вторых, гораздо быстрее, чем он сам ожидал, пришло подтверждение и от своих людей в ФБР, и отныне Висенте становился единственным человеком в округе, с кем было заключено детальное соглашение о юридическом, финансовом и организационном сотрудничестве с колумбийцами.

Понятно, что сразу же посыпались запросы из северных штатов, Канады и даже из Сайгона, и Висенте принялся стремительно деконсервировать все унаследованные от Карлоса оптовые склады кокаина. И теперь племянники Висенте целыми днями мотались с представителями дружественной колумбийской диаспоры по всем точкам, проводя инвентаризацию запасов и отчаянно оспаривая порой вполне разумные претензии новых партнеров.

Но были и проблемы. Так, Висенте всерьез тревожило шумное и скандальное дело «Библейского потрошителя» – Нэнси Дженкинс. И, хотя он и сумел, пусть и не без труда, заменить прокурора, лишь на первый взгляд и то – лишь неискушенному в политике человеку могло показаться, что с ней все решено. Кто‑ кто, а уж Висенте прекрасно понимал, что от того, как он сумеет подать это дело, прямо зависит главное – качество и долговременность всей его политической карьеры. Потому что именно от грамотного позиционирования этого дела зависело в конечном счете и позиционирование Висенте Маньяни как публичного деятеля. Но вот как раз с делом Нэнси Дженкинс все шло отнюдь не гладко.

Во‑ первых, следствию основательно подгадил опальный, сам уже находящийся под следствием Бергман. Старый хрыч нашел свои ходы в Генеральную прокуратуру и обвинил Мак‑ Артура в чем только мог, разве что за исключением употребления наркотиков и растления малолетних. А во‑ вторых, Висенте тревожила сама Нэнси. Эта тварь легко сознавалась в несущественных деталях типа погрома в офисе «Маньяни Фармацевтик», но совершенно игнорировала мнение назначенного ей адвоката и категорически не шла ни на одно из разумных предложений обвинения. Так что нормального «договорного» решения суда могло и не получиться. А вот это Висенте не устраивало.

***

– Дженкинс! – прокатился по камере бодрый голос охранника, и тяжелая железная дверь громыхнула и со скрежетом распахнулась. – На выход!

Нэнси встала с койки и, потягиваясь, побрела к выходу. Послушно встала у стены, дожидаясь, когда охранник закроет дверь опустевшей камеры, и, подчиняясь его жесту, побрела вперед.

– Что, опять адвокат пришел? – через плечо поинтересовалась она.

– Не‑ е… – протянул охранник, – не адвокат.

Нэнси встревожилась.

– Господи, опять, что ли, допрос?

– Не‑ е… Дженкинс, не допрос, – издевательски хмыкнул охранник.

Нэнси недовольно покачала головой.

«Может, кто‑ то из Маньяни? » – подумала она и зябко поежилась.

В последнее время Нэнси всем существом чувствовала нависшую над ней угрозу, и всякие «сюрпризы» ей нравились все меньше и меньше – особенно со стороны многочисленной и могущественной семьи нынешнего мэра.

– А куда мы идем? – внезапно встревожилась она, когда охранник жезлом направил ее направо, а не, как обычно, налево.

– Там и узнаешь, Дженкинс, – лениво протянул охранник.

«Точно – Маньяни! » – поняла она и тут же расправила плечи и пригладила волосы. Выглядеть перед этими нагловатыми ребятами сломленной не хотелось.

– Стоять, Дженкинс, – распорядился охранник.

Она остановилась и, чувствуя, как молотится внутри непослушное сердце, попыталась собраться. Дверь заскрежетала, и охранник легонько подтолкнул ее в спину.

– Вперед, Дженкинс.

Она вошла, дверь сзади с грохотом захлопнулась, и только тогда кто‑ то включил свет. Нэнси оглядела огромную свежевыкрашенную в нежный салатовый цвет камеру и ощутила, как слезы заливают ей лицо.

– Давайте, детишки, встречайте мамку! – подтолкнул застывших посреди комнаты Энни и Рональда Бергман и обнял тоже плачущую Маргарет за плечи.

***

Стол был накрыт как на день рождения.

– Когда мы жили во Львове… – с аппетитом обгладывал поджаристые и даже еще теплые свиные ребрышки бывший начальник полиции, – мы себе такое разве что раз в году позволить могли.

– А ты почему вина женщинам не налил? – пихнула его в бок Маргарет, потешно строя шалашиком густые латиноамериканские брови.

– Так вот, когда мы жили во Львове… – схватился за бутылку Бергман.

Но Нэнси не слышала да и не слушала. Она воспринимала обещанное Бергманом давным‑ давно, кажется, целую жизнь назад барбекю как свой собственный поминальный обед, а потому лишь еще крепче прижимала к себе детей, отчаянно боясь неизбежного наступления той минуты, когда придет пора расставаться.

– Ты лучше расскажи ей про Генеральную прокуратуру, – снова толкнула мужа в бок Маргарет.

– Да, – кивнул Бергман. – Генпрокурор твоим делом живо заинтересовался, так что шансы на пересмотр дела у тебя, скажем так, неплохие.

– И Роуз Лестер тоже крепко помогает, – вмешалась Маргарет. – Да и все ребята из участка… Заявления‑ то ваши лежат – и от Теодора, и от Роуз… так что розыск настоящего «потрошителя» никто не отменял.

Нэнси пожала плечами. На то, что копы найдут «потрошителя», она уже не надеялась. Следователь ей прямо сказал, что, как только ее взяли под арест, убийства прекратились. Абсолютно. И Нэнси имела все основания считать, что именно это и окажет на суд решающее влияние.

А потом наступил вечер, и она, тепло поблагодарив Маргарет и Бергмана за этот немыслимый подарок, нежно обняла Энни и Рональда, получила от засмущавшегося взрослеющего сына аскетический поцелуй в щечку и, стараясь не показать, что давно уже глотает слезы, стремительно выбежала в коридор.

Дверь заскрежетала, хлопнула, и на нее снова обвалился тюремный полумрак – как она понимала, навсегда.

***

Во время чтения обвинительного заключения Нэнси держалась неплохо, но первый же свидетель обвинения привел ее в полное замешательство.

– Томас Квинси, работник службы охраны магазина «Истинный Париж», – объявил прокурор. – Пройдите, пожалуйста, сюда, мистер Квинси…

Нэнси затаила дыхание.

– Расскажите суду, при каких обстоятельствах вы впервые увидели обвиняемую.

Крупный пышноусый мужчина принялся говорить, и зал замер. Он рассказал обо всем: как заметил, что покупательница сунула за пазуху нечто алое, как подошел к ней и потребовал показать ему, что именно она пыталась вынести за пределы магазина, как она сначала возражала, а затем начала упрашивать и предлагать деньги.

Нэнси тряхнула головой. Она категорически не понимала, как Мак‑ Артуру удалось его найти!

– А что она сделала потом, мистер Квинси? Вы помните? – заинтересовался прокурор.

Охранник зарделся.

– Она меня ударила.

– Куда она вас ударила, мистер Квинси?

Охранник низко опустил голову.

– Между ног, ваша честь.

Зал взволнованно загудел, а прокурор повернулся к судье.

– Мы еще вернемся к этому особому интересу обвиняемой к тому, что находится у мужчины между ног, ваша честь.

Судья пожал плечами.

– Следующий свидетель обвинения Арчибальд Свейсон, – провозгласил прокурор.

Свидетель вышел к трибуне, и Нэнси едва удержалась, чтобы не спрятаться под стол, – это был тот самый порочный красавчик Арчи из казино!

– Расскажите суду, мистер Свейсон, как с вами поступила обвиняемая.

Арчи, нимало не смущаясь, начал рассказывать, и Нэнси только и оставалось, как мысленно хоронить себя все глубже и глубже.

– А потом она попросила меня раздеться, – красиво жестикулируя, вспоминал Арчи.

– Полностью?

– Да, ваша честь. Я не хотел, но она сказала, что хочет видеть… его.

Зал охнул.

– Поясните суду, мистер Свейсон, что значит «его».

– То, что у меня в плавках, ваша честь, – пожал широкими плечами Арчи.

Нэнси застонала и ткнулась головой в стол, и лишь когда вышел давать показания Джимми, заставила себя распрямиться.

– Вас предупредили о том, что вы имеете право отказаться от показаний по делу миссис Дженкинс, мистер Дженкинс?

– Да, ваша честь, – хмуро отозвался Джимми. – Но я решил, что мне нечего скрывать от закона.

– Тогда расскажите суду то, что вы знаете. Джимми начал рассказывать, и Нэнси впервые в жизни пожалела о том, что родилась на свет.

Он припомнил все. Как его жена, а тогда еще невеста, нахулиганила на чужой свадьбе, поставив пластинку с буги‑ вуги. Как она исчезала по ночам. Как при детях затащила в супружескую спальню тележурналиста Марвина Гесселя и пробыла там наедине с ним порядка сорока минут. Как однажды он узнал от друзей, что ее, вместе с компанией хиппи, в состоянии полной невменяемости задерживали полицейские из соседнего города.

– Ваша честь, я протестую, – возразил адвокат. – Свидетель должен говорить только то, что видел сам. Тем более что факт задержания моей подзащитной документально ничем не подтвержден.

– Протест принят, – кивнул судья.

Джимми принялся вспоминать, как однажды, придя домой, обнаружил, что ужин не готов, и затем это повторилось еще восемь раз. Как активно она возражала против участия их сына Рональда в патриотической деятельности бойскаутов… и продолжал вываливать это все еще около двух часов подряд.

И постепенно Нэнси обвыклась. Она вдруг поймала себя на том, что может весьма точно предсказать, что он припомнит ей на следующем «витке» своей бесконечной истории, а уж то, о чем он промолчит, она знала наверняка.

А потом они вызвали Ронни.

– Я протестую, ваша честь! – мгновенно отреагировал адвокат. – Это немыслимо!

– Прошу ознакомиться, ваша честь, – подошел к судье прокурор. – Вот постановление окружного суда о лишении Нэнси Дженкинс всех прав материнства. А разрешение второго родителя – мистера Дженкинса мы получили.

Зал охнул, а Нэнси в одну секунду словно разбил паралич. Она сидела и только бессильно шевелила ртом, как рыба, выброшенная на берег, не в силах ни что‑ то сказать, ни даже понять, что здесь происходит!

Но зал постепенно затих, а судья надел очки и начал внимательно вчитываться в текст постановления окружного суда. Он определенно понимал, что решение вынесено в нарушение всех процессуальных норм и вдребезги рассыплется при первой же серьезной юридической оценке суда вышестоящего. Но он знал и другое: за этим решением стоят о‑ очень могущественные силы.

– Вы уверены, что эти показания необходимы? – наклонив голову, глянул он из‑ под очков на прокурора.

– Более чем, – твердо кивнул тот.

Едва отошедшая от шока Нэнси превратилась в слух. Она категорически не представляла, что может сказать о ней Рональд в пользу обвинения. Она просто не понимала, зачем весь этот цирк, если и так, уже все ясно! Но потом вышел Рональд, и она поняла, что не знала о своем сыне ровным счетом ничего.

– Вы сами‑ то уверены, что ваши показания так важны, молодой человек? – вопреки регламенту первым поинтересовался судья.

Рональд кивнул.

– Тогда прошу, – кивнул прокурору судья. – Начинайте.

Нэнси вжалась в стул.

– Расскажи, Рональд, каким образом ваш телевизор оказался на помойке, – тихо попросил прокурор.

Нэнси обмерла.

– Мама в него стреляла, – низко опустив голову, тоненьким слабым голосом произнес Ронни.

Зал охнул.

– А почему она в него стреляла? – почти ласково поинтересовался прокурор. – Ты можешь объяснить?

Ронни замотал головой.

– Я не знаю, почему… я в тот день сдал все тесты на отлично, и у нее… – Ронни напрягся и все‑ таки выговорил заученное: – У нее не было оснований… сердиться. А потом она подошла – вот так, – показал он, – со спины и выстрелила в телик из своей «беретты».

Зал ошарашенно молчал.

– Обращу ваше внимание, ваша честь, – повернулся к судье прокурор. – Речь идет о той самой «беретте», из которой стреляли в епископа.

Нэнси застонала и снова стукнулась лбом в стол.

«Господи! Ронни‑ то вам зачем? »

***

Висенте Маньяни был доволен. Первый день суда прошел как по нотам, а главное, обвинению, похоже, удалось поломать дух этой стервы.

Вообще‑ то идея с показаниями Рональда Дженкинса принадлежала самому младшему его внучатому племяннику – Рикардо. Висенте усмехнулся: он всегда был в курсе того, чем занимаются эти засранцы, и ему уже за два часа до принятия ставок доложили, что Рикардо организовал среди бойскаутов пари на то, сдаст Рональд Дженкинс свою мать или не сдаст.

Понятно, что ставки были высокие, и понятно, что Рикардо знал, что делает, и задолго до того, как ввязаться в этот спор, основательно «поговорил» с Рональдом, на пальцах объяснив, что того ждет, если он, Рикардо Маньяни, проиграет пари.

Висенте недобро засмеялся. Ему не нравилось, что Дженкинс‑ младший на это пошел, хотя, с другой стороны, каждый получает то, чего заслуживает. Но главное, – Висенте улыбнулся, – он видел в Рикардо самого себя, только помоложе; Висенте и сам никогда не рассчитывал на случай, твердо зная, что каждый выигрыш нужно создавать своими собственными руками.

***

Второй день заседания суда был посвящен уликам и показаниям экспертов. Понятно, что судье не нравилась эта безумная спешка, но именно так решил мэр города Висенте Маньяни. И первым в списке значился мистер Скотт Левадовски.

– Что вы можете сказать суду как эксперт? – начал прокурор.

Доктор приосанился, прокашлялся и огладил красивую, в стиле Зигмунда Фрейда бородку.

– Ну… здесь многое можно сказать…

– Смелее, мистер Левадовски, – подбодрил его прокурор. – Вы ведь неплохо изучили обвиняемую?

– В общем… я, как специалист… конечно, да.

– И что вы можете сказать о ее склонностях, – начал подсказывать прокурор, – об этой ее… – он заглянул в текст обвинительного заключения, – фаллической одержимости. Об этой ее тяге к насилию… Вы ведь, как я понимаю, в этой сфере наиболее квалифицированный специалист в стране?

Скотт Левадовски зарделся.

– Ну… собственно, не только в стране. Я бы сказал, даже во всем мире… хотя моя статья пока и не опубликована… но, тем не менее…

Нэнси впилась в доктора глазами. Она уже чувствовала, что именно отсюда исходит главная опасность.

Левадовски поправил очки, несколько раз тяжело вздохнул и, беспрерывно оглаживая бородку, начал:

– Собственно, кастрационный комплекс я отметил у Нэнси Дженкинс практически сразу. Эта, знаете ли, зависть к пенисам отца и братьев, это подглядывание, эта отчетливая ревность.

Нэнси окаменела.

– Однако первое время, я, как квалифицированный специалист, естественно, подвергал свои выводы сомнению и тщательному многоуровневому анализу.

Нэнси не могла этого видеть, но зал буквально не отводил от доктора глаз, и, явно чувствуя этот молчаливый и очень напряженный интерес, Левадовски начал говорить все громче и громче, постепенно переходя к самым патетическим нотам, на какие только был способен.

– Я, как всякий мыслящий человек, естественно, задавал себе вопрос: может ли Нэнси Дженкинс, мать двоих детей и жена полицейского, быть ассоциирована с жуткой историей доктора Джекила и мистера Хайда?! Может ли это нежное, ангелоподобное существо в считанные часы, а может быть и минуты, превращаться в монстра, сметающего все на своем пути?

Зал сидел, открыв рот.

– А потом я это увидел.

Кто‑ то охнул.

– Нет, – артистично повел рукой доктор, – у нее не выросли клыки, и она не обросла шерстью. Давайте оставим эти старые как мир сказки Голливуду. Но по‑ настоящему опытный специалист может о‑ очень многое увидеть в самом безобидном жесте и самом тихом слове.

– Ближе к сути дела, пожалуйста, – раздраженно оборвал доктора судья.

Левадовски смешался, но, получив ободряющий взгляд прокурора, взял себя в руки.

– Извольте. Нэнси Дженкинс определенно наделена яркими чертами эксплозивного психопата.. Собственно, этот патологический склад личности, «эго», как сказал бы Фрейд, образующийся в результате уклонения развития человека от нормального, часто из‑ за влияния неблагоприятных условий внутриутробного развития.

Нэнси тряхнула головой. Нет, отдельные слова и фразы она прекрасно понимала, но смысл речи в целом ускользал от нее начисто. А тем временем доктор говорил и говорил, и зал постепенно начал клевать носом и даже откровенно засыпать, а потом Скотта Левадовски как выключили, и даже прокурор с облегчением вздохнул.

– Спору нет, – после секундной паузы кивнул судья, – речь впечатляющая. Но из чего конкретно вы вывели ваше экспертное заключение?

Левадовски улыбнулся и кивнул в сторону прокурора.

– У обвинения есть прекрасная видеопленка, на которой Нэнси Дженкинс берут в заложницы. Просмотрите ее, ваша честь. Уверяю вас, все вопросы отпадут сами собой.

«Господи! Нет! » – охнула Нэнси, но в зал суда уже вносили видеомагнитофон и телевизор, и ей стало непреложно ясно, что прямо сейчас и состоятся ее торжественные похороны; что этот ожидающий ее прилюдный позор и есть последний гвоздь в ее гроб. И тогда она откинулась на спинку стула и захохотала – неудержимо и безостановочно.

***

К объявленному судьей перерыву Скотт Левадовски чувствовал себя так, словно перекидал десять тонн кирпичей, но, тем не менее, впервые за много месяцев был по‑ настоящему удовлетворен.

– Нормальная истерическая реакция… – бормотал он себе под нос, пытаясь параллельно оценить, насколько реально обещанное Висенте Маньяни повышение до уровня заместителя главврача клиники.

«А что, у него связи хорошие… может, и выйдет что…» – решил он и, не без труда пробившись через гудящую толпу, двинулся к туалету. Шмыгнул в заветную дверь, подошел к писсуару и принялся расстегивать пуговицы.

В туалет зашел кто‑ то еще, и он машинально развернулся чуть в сторону, так, чтобы закончить свое дело вне пределов чужого взгляда.

– Левадовски… – позвали его со спины низким вибрирующим от напряжения голосом.

– Да? – с изумлением развернул он голову и убедился, что слух его не подвел: сзади стояла женщина – крупная, коротко остриженная, в безвкусном розовом платье с огромными тропическими цветами и с какими‑ то странными, словно колотыми шрамами по всему лицу. – Что вы здесь делаете, мэм?!

– Ты скотина, Левадовски, – покачала головой женщина.

– Выйдите! Я требую!

И тогда она развернула его, потянула на себя и, стиснув зубы, ударила коленом в пах.

Левадовски задохнулся от пронзившей все тело невыносимой боли и рухнул на колени. И тогда эта бабища ухватила его за волосы и развернула лицом к писсуару.

– Ты скотина, Левадовски, – с чувством повторила она и сунула его головой в мокрое фарфоровое ложе. – Это тебе за Нэнси, гад! Запомни это, Левадовски.

***

Поздно вечером третьего дня, когда обвиняемую вывезли из здания суда обратно в тюрьму, а все зеваки разошлись по домам, в комнате совещаний собрались трое самых важных во всей этой истории лиц – прокурор, Скотт Левадовски и мэр города Висенте Маньяни. Судья сразу объявил, что лично его это дело никак не касается, а потому что они решат, то он и огласит в качестве приговора.

– Значит, так, – положив крупные, покрытые черным волосом руки на стол, начал мэр. – Вопрос у нас простой: что с ней делать? У кого какие соображения?

– Она абсолютно нормальна, а потому подсудна, – пожал плечами Левадовски.

– Вы же сами сказали, что она психопатка, – удивился прокурор. – Как это… экспо… экспло…

– Эксплозивная, – не выдержал издевательства над термином Левадовски.

– Ну вот, – развел руками прокурор, – и как нам ее сажать с таким‑ то диагнозом? Ее, так получается, лечить надо.

Висенте заинтересованно слушал, но пока в разговор не встревал.

– Психопатия, строго говоря, не является заболеванием, – искоса глянув на мэра, пожал плечами Левадовски. – Я же говорил вам: это скорее патология социокультурного развития.

Прокурор сокрушенно покачал головой и тоже глянул в сторону мэра.

– Но если я ее посажу, у нее останется возможность подачи апелляции. А в клинике ее можно лет пятьдесят продержать, и никакая апелляция не поможет.

– Имейте совесть! – вспыхнул Левадовски. – Почему именно в клинике? И потом, с чего вы решили, что апелляцию удовлетворят?

И тогда мэр подал знак рукой, и оба спорщика смолкли.

– Второй может объявиться, – мрачно пояснил доктору мэр. – И необязательно здесь. А вы понимаете, что будет, если он даст признательные показания где‑ нибудь в Нью‑ Джерси?

– Что? – недоуменно уставился на него Левадовски.

– Что‑ что! – передразнил его Висенте. – Развалится все к чертовой матери! Я‑ то в этом НьюДжерси никто!

Все трое смолкли и некоторое время так и сидели, и наконец Висенте решился:

– Значит, так: сажать ее нельзя. Не приведи господь, если копы и впрямь этого потрошителя где‑ нибудь в другом штате возьмут. Но содержать эту стерву нужно под присмотром, и лучше, если подольше.

Левадовски недовольно крякнул.

– У меня и мест свободных нет, господин мэр! Было три, но недавно новых больных привезли… Куда я ее?

– Ты, главное, диагноз поставь, – с облегчением навалился на доктора прокурор. – А куда ее засунуть, мы найдем. Верно, Висенте?

Висенте неопределенно мотнул головой, но тогда уже взвился Левадовски.

– Ну уж нет! А если мой диагноз не подтвердят? У меня же репутация! Как вы не поймете?!

Висенте прислушался и энергично кивнул.

– Доктор прав. Другая клиника нам не подходит. Будем сажать в эту. Главное, чтобы публика видела, что она действительно невменяемая, а это сделать нетрудно. Кокаина я дам.

Левадовски шумно глотнул.

– Не надо мне вашего кокаина! Нельзя ей в такой ситуации кокаин!

– А что можно? – заинтересованно посмотрел на него мэр и, видя, что тот снова никак не может решиться выдавить из себя нужное слово, взбеленился: – Ты давай думай быстрее, док! У меня встреча на восемь вечера назначена, а я здесьс вами торчу!

Левадовски обреченно вздохнул.

– Есть у меня средство… Сделаю.

***

Скотт Левадовски и в самом деле был перед нелегким выбором. Прямо сейчас в изоляторе содержались трое: пожилой фермер, перерубивший топором половину семьи – всех, кто не успел убежать; девчонка, наглотавшаяся «кислоты» и в результате беспрерывно галлюцинирующая уже третий день подряд, и Салли.

С фермером все было понятно, и в отделении для буйных к его приему давно уже приготовились. Девчонку, в принципе, следовало еще подержать в изоляторе, регулярно давая мочегонные препараты, но пройдут ли у нее галлюцинации в течение хотя бы двух‑ трех дней, Левадовски не знал – ЛСД, который она приняла что‑ то около полутора тысяч миллиграммов, порой давал о себе знать и через месяц, и через год.

Оставался Салли. Скотту Левадовски было искренне жаль этого простого, хорошего парня. Как показал тщательный медицинский осмотр, у него практически так и не развились яички, что, вероятно, и послужило искажению общей гормональной картины и формированию личности слабой, зависимой от авторитетов и практически неспособной к сколько‑ нибудь самостоятельному существованию.

Пожалуй, будь у Левадовски выбор, он бы так и оставил Салли где‑ нибудь при больнице – сначала в качестве пациента, лет на шесть‑ семь, а затем, к примеру, уборщиком. Но у Левадовски не было выбора; ему необходимо было срочно освобождать одно место – для Нэнси Дженкинс.

«Кстати, и для нее надо препарат приготовить, – вспомнил доктор. – И лучше, если заранее… что‑ нибудь в пудинг…»

***

После того как у нее отняли все, Нэнси чувствовала себя, как пустая дубовая бочка, – ни мыслей, ни сожалений, ни надежд. Но затем пришел охранник, поставил на стол небольшую тарелочку с пудингом и улыбнулся.

– Вам надо подкрепиться, миссис Дженкинс. Сегодня приговор, а вам нужно быть сильной.

Нэнси смерила его почти ничего не видящим взглядом и снова опустила глаза в пол.

– Покушайте, прошу вас, – присел на корточки охранник. – И Бергман мне сказал, что вам лучше подкрепиться. Они там с Маргарет что‑ то придумали.

«Бергман? – шевельнулось в голове. – Что он мог придумать, когда все уже придумано? » – и все‑ таки взяла ложку.

А потом ее привезли в здание суда, и, странное дело, она действительно словно набралась сил, и впервые за много‑ много дней она смотрела в будущее с оптимизмом.

– Привет, ребята! – помахала она рукой сгрудившимся возле высокой лестницы суда копам. – Как дела?

– Спасибо, Нэнси, ничего… – ответили двое или трое, но остальные торопливо отвернулись.

– Не переживайте, ребята, – рассмеялась Нэнси, – Бергман что‑ то придумал, и я скоро выйду!

Копы, особенно те, что стояли позади, начали бурно перешептываться.

Нэнси провели в зал, усадили на стул, но ей все не сиделось. Она вертелась, разглядывала публику, а затем, так, словно видела небо впервые, уставилась в окно.

– Прошу всех встать, – громко произнес пристав.

Нэнси улыбнулась и ясно, словно с двух‑ трех футов увидела лежащую на подставке у места для допроса свидетелей Библию. Заповеданная самим богом священная книга, именем которой неведомый потрошитель убил столько человек, лежала на подставке мертвой безжизненной тушкой, позволяя лгать и подтасовывать факты.

– Встаньте, Нэнси, – помог ей подняться адвокат.

Она улыбнулась и равнодушно махнула рукой. Страх, которой только и правил этим миром, в очередной раз победил, но ей было все равно. Она думала об Иисусе.

Нэнси неплохо знала Новый Завет, а некоторые места могла пересказать наизусть, но только теперь задалась простым вопросом: а призывал ли Иисус бояться Отца Его? Было ли такое хотя бы однажды?

И едва она об этом подумала, как страницы Завета потекли перед ней, словно широкая серебристая река.

Нэнси узнавала здесь каждое слово, и от этого ее почти растворившаяся в мерцающем воздухе зала суда грудь переполнялась радостью и удивительным покоем.

– Принимая во внимание… и учитывая тот факт… – доносилось как из тумана, но ее все то, что происходило снаружи, ни в малой степени не интересовало.

«Страх»… «страх и трепет»… «страх божий»… – все эти многократно цитируемые матерью Нэнси слова и фразы без счета вспыхивали перед ней ярко‑ малиновым неоновым светом, но ни одно из них не принадлежало лично Иисусу – только его неверным, предавшим Его все как один ученикам.

– …принципы свободы и гуманизма… – донеслось до нее как сквозь вату… и Нэнси заплакала. Апостолы не просто предали Христа, они развернули все с точностью до наоборот, подменив заповеданную Иисусом любовь – страхом.

– Нэнси, держитесь! – прошипел прямо ей в ухо адвокат.

Нэнси громко икнула, обреченно махнула рукой и продолжила листать огненные страницы Завета… как вдруг… увидела то, на что уже и не рассчитывала!

«В любви нет страха», – в самом конце книги, напрочь опровергая все, сказанное остальными, упрямо провозглашал Иоанн Богослов – единственный, последовавший точно за Учителем.

Нэнси обмерла, и уже в следующий миг перед ней торжественным симфоническим аккордом прозвучала ключевая фраза отважного, как и его Великий Учитель, Иоанна: «Боящийся несовершен в любви».

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 181920 Следующая ⇒