Арсен Ревазов. Одиночество12. 6 страница

Слушай, нэ бэспокойся. Никто тэбя в долг играт нэ заставит. Всэ видят, что он тэбе фору дает*. — И харашо. А ти играй. Играйсэбе.

Мы продолжили игру. Фонарь взял себя в руки. Играл больше без ахов, вздохов и не пытался вызвать сочувствия. Когда у него кончились деньги, я так же молча отнес еще 200 баксов Рулевому.

Все? — спросил я, с тайной надеждой на положительный ответ.

Нет, — сказал хитро и злобно Фонарь. — Отыгрываться буду.

В долг? — добрым голосом спросил я.

Нет! В долг мне после твоего базара биться западло. Каменьпоставлю. Звездочку**.

С этими словами он вытащил блестящий камешек и положил его на дубок. Среди зэков пронесся шепот.

— Коба, — сказал я. — Посмотри на него, пожалуйста. А то я вэтих делах не рублю.

Коба взял камень, понес его к свету, долго крутил, потом вернулся и пожал плечами: — Нэ знаю. Па виду — звэзда. А так — нэ знаю. Обстановка накалялась. Коба положил камень на стол. Фонарь молча взял его, затем сгреб пустую водочную бутылку, обвел камнем вокруг горлышка и с чпокающим звукам отделил горлышко от бутылки. Затем протянул мне вторую бутылку и камень. Я взял камень в руки, почувствовав холодок в руке и повторил жест Фонаря. Второе горлышко отделилось с таким же звуком.

— Дорогой камень, — неожиданно подал голос Танк. — На много кусков потянет. Чем ты, Пророк, ответишь?

Я очень плохо разбираюсь в драгоценных камнях. В частности, я что-то слышал про искусственные алмазы. При этом я понятия не имел, режут они стекло или нет. Если камень был настоящий — то он стоил много. Очень много. Я покачал его в руке. Вес определить было невозможно. Размер — с крупную горошину. Даже в полутьме камеры он был фантастически красив. Я подошел к свету, чтобы потянуть время. У камня было огромное количество гра- * Умышленный проигрыш в карты с целью разжигания азарта у жертвы. ** Алмаз, бриллиант.

ней. Внутри светились крошечные вкрапления. Я подумал, что искусственный бриллиант так тщательно огранивать бы не стали. Тем более вклеивать в него вкрапления. В свое время я купил Маше в Таиланде сапфир весом в полкарата за 200 долларов. Этот камень выглядел раз в двадцать больше. И я слышал, что чем больше размер камня, тем непропорционально выше его цена. Так что этот камень мог стоить и пять, и десять, и пятьдесят тысяч долларов. Откуда такая вещь могла взяться у Фонаря, спрашивать было бесполезно. Пришла пора принимать решение. Я вернулся.

— Нечем мне ответить на такую вещь. Если она настоящая. Потому что баксы, которые мне давал Фонарь, мне не нравятся.

Я поднял несколько бумажек и протянул их желающим посмотреть. Фонарь напрягся.

— Ты скажи, чем ответишь. С баксами Фонаря мы потом разберемся.

В голосе Смотрящего сквозило раздражение от моей попытки отмазаться.

— Вот все, что есть. Больше нечем.

Настал звездный час Фонаря. Он поднялся, выгнул грудь и начал говорить. Причем не мне, а всей камере: — Этого мало. Ты пуговичку-то застегнул*. Убоярился**. А как утебя кровь пойдет носом*** против звездочки? Американку**** хочу. Жизнь хочу Пророческую. А то я его спросил, вкачу я ему или нет. А он ошибся. Сказал, что не вкачу. Плохой Пророк. Беспонтовый.

Мне, уже не в первый раз в СИЗО, вспомнилось «Место встречи изменить нельзя»: «Ты не бойся. Мы тебя не больно убьем. Чик — и ты уже на небесах».

Камера загудела. Часть мужиков осуждала Фонаря. Блатные пожимали плечами, показывая, что пока все в пределах правил. Фонарь имеет право на отыгрыш, ставка его хороша. Если мне нечем ответить, — это мои проблемы. Фонарю нужно наращивать авторитет. Это — нормально. Жесткость и бескомпромиссность, а главное — понятия, в рамках которых ситуация пока остается, — главные ценности в тюрьме. А не благородство и fair play.

Сел играть. Дал себя уговорить. Как будешь расплачиваться. ^: Игра на исполнение желания. В тюрьме обычно означает игру на жизнь.

Я, не говоря ни слова, посмотрел в сторону Смотрящего. Он сочувственно склонил голову.

— Фонарь имеет право откусаться*. Обе ставки приняты.

Я почувствовал себя преданным. Меня же здесь так тепло приняли. Обогрели. Поддержали. А сейчас сдают какому-то приблат-ненному выродку, шулеру. А ведь он, сука, специально ждал этого момента. Естественно, что делать карьеру на опустившихся бичах — не круто. А вот на Пророке, человеке, который за неделю добился уважения братвы, — гораздо перспективнее. И пойдут малявы по зонам — какой у нас завелся крутой Фонарь, как он быка раздоил, а потом и завалил, и как быть ему за это в скором времени пиковой мастью. Но, черт возьми, все же все понимают?!

— Коба, — обернулся я. — Это не беспредел?!

Коба цокнул языком и сочувственно поднял обе руки над собой.

Выбирай игру. И играй. Бог тэбе паможэт. Если захочэт.

Хорошо, — сказал я очень мрачно. — Я могу выбрать любуюигру, если в нее играет пять пацанов. Так?

Так, — сказал Фонарь насмешливо.

Я выбираю шахматы. Камера зашелестела.

Не катит, — быстро сказал Фонарь.

— Почему не катит? — медленно и раздумчиво произнес Смотрящий. — Все по понятиям.

Очевидно, ему не улыбалась мысль быть уличенным в беспределе. Шахматы катили. В них играли почти все в камере. И играли хорошо. Избыток свободного времени делал уголовников замечательными шахматистами. Играл в них и сам Фонарь. Я же последний раз играл в шахматы с компьютером года два назад. А потом в гневе их снес. Потому что это была единственная компьютерная игра, в которую мне не удавалось выиграть у компьютера. Шахматы задачу выжить не решали, но давали шанс.

Да мне по барабану, — подумав, сказал Фонарь. — Я тебя и вшахматы сделаю.

Возможно, — сказал я. — Но не руками, а головой.

Коба, возбужденный происходящим, принес доску. Очевидно, тюремное время, описанное Солженицыным и Шаламовым, когда шахматы делались из хлеба, прошло. Шахматы были обычные, деревянные, на обычной деревянной доске. Сцена получилась по- Отыграться.

трясающая: мы с Фонарем сидели за дубком друг напротив друга. Вокруг нас в три яруса нависли со шконок как минимум пятьдесят человек. Для тех, кому не хватило места, в другом углу камеры была расставлена доска, на которой должны были дублироваться наши ходы. Смотрящий и Поддержка сидели в стороне на табуретках рядом с нами. Кто-то притащил вентилятор, потому что было фантастически душно. Последний раз я играл при зрителях во Дворце пионеров лет двадцать назад.

— Кто откроет пасть и чего-нибудь вякнет, будет считаться проигравшим, — внушительно сказал Поддержка. — Люди на своюжизнь играют.

Все уважительно промолчали.

Почему Фонарь-то играет на жизнь? — шепотом спросил яКобу, расставлявшего фигуры.

Если он праиграет, то ему нэ жит. Расплатиться за рэмарки*в общаке он нэ сможет. А если выиграэт, все равно алмаз атдаст. Танк его так нэ атпустит. Он жэ видыт, что Фонар шустрит. За твойсчет на кривой казе в рай лэзет.

Почему-то это меня приободрило. Какой-то нехристианской радостью.

Из скольких партий играть будете? — спросил Танк.

Из одной, — сказал я, зная, что начинаю дела гораздо лучше, чем заканчиваю.

Ну, с Богом!

Мне достались черные. Фонарь сыграл е2-е4. Я сыграл е7-е5.

Мы быстро разыграли дебют. К шестому ходу я понял, что атаковать Фонарь боится. Видно, почуял, сволочь, ставку. Я навязал размен коней и стал строить атаку на правый фланг. К моему удивлению, Фонарь рокировался направо. Я, просчитав и не увидев никакого подвоха, рокировался на противоположный фланг, пожертвовал центральной пешкой и за счет этого усилил атаку справа. Фонарь зачем-то решил меня контратаковать, вместо того чтобы побеспокоиться о защите. Еще через ход мой слон устроил совершенно тупую вилку его королю и ладье, съев при этом пешку. В камере зашуршали.

— Цыц! — прикрикнул Поддержка.

Партия получилась некрасивой. Вероятно, из-за напряжения. У меня было качество и атака. У Фонаря бледный вид и фиолето- Фальшивые деньги.

вые ноги. Он продолжил свою контратаку на мой левый фланг, подтянув туда последнюю ладью и ферзя. Я решил не рисковать, отвел своего ферзя в защиту и постарался навязать обмен. К моему удивлению, Фонарь на обмен согласился.

Я чувствовал себя одноглазым, выигрывающим у Остапа Бен-дера.

Фонарь продолжал принимать мои обмены и через несколько ходов на доске почти не осталось фигур. У меня была ладья против его коня и две лишних пешки.

Я решил, что пора кончать эту партию, и двинул левофланговые пешки вперед. Фонарь попытался защищаться конем. Пешки, двигаясь попарно, коня отгоняли. Тогда Фонарь бросил на помощь коню короля. Королю было далековато идти. Я двинул правофланговые пешки, угрожая теперь уже с двух сторон. Ресурсов защиты у Фонаря не было.

Ситуация стала критической. Я боялся, что у Фонаря сдадут нервы и он начнет обвинять меня в том, что у меня крапленые фигуры, или устроит какую-нибудь историю. Но Фонарь, очевидно, пав духом, механически двигал своего короля, и вскоре у меня появился ферзь. Фонарь сделал вид, что он этого не заметил. Я тоже сделал вид, что новый ферзь меня не интересует, и провел еще одного.

Потом я поднял голову и внимательно посмотрел на Фонаря. Фонарь не отреагировал. Тогда я решил, что издеваться и проводить третьего ферзя я не буду, и через четыре хода поставил Фонарю мат.

Фонарь молча поднялся и пошел к свое шконке. Я чувствовал, что чем скромнее я буду вести себя сейчас, тем лучше.

— Постой-ка Фонарь, — сказал Танк.

Присутствовать при этой сцене мне, определенно, не хотелось. Эпицентр внимания сместился к Фонарю и Танку. Я воспользовался этим, взял бриллиант и пошел к рукомойнику. Где именно хранил Фонарь то, за что я чуть не отдал жизнь, я не знал, поэтому решил хорошо промыть камень.

Мне показалось, что мыла недостаточно для полной дезинфекции камня, и я бросил его с кружку с кипящей водой. Если это настоящий бриллиант, то кипяток ему не помешает. Кипяток и не помешал. Я понял, что теперь могу смело хранить камень даже во рту, что идеально на случай шмона. Даже если менты полезут ко мне в рот, я его просто проглочу.

184 Арсен Ревазов. Одиночество-12 В это время я заметил, что толпа вокруг Фонаря и Танка рассосалась. Я подошел к Кобе и спросил, чем кончилась разборка.

Танк его пригаварил.

И что теперь с ним будет?

Ночью Фонар удавится.

Сам?

Сам!

А если не удавится?

То утром его апустят.

А если ментов позовет?

Если начнет виламываться*, то или сразу заточку палучит, илипатом ему тарпэду** пришлют. Люди рэшают все. Нэт больше такого человэка. Нэту! Нэрвы его падвели. Нэлзя так играх Бэздар-но...

Лязгнула дверь.

Мезенин!

Я!

На выход!

(Второй раз за день. Мизера парами ходят. ) С вещами?

С хуями, ха-ха-ха-ха!

Коба, если что, черкнешь письмо по тому адресу?

Нэ бэспокойся!

Я незаметно засунул бриллиант в рот под язык. Он почти не мешал. Не проглотить бы по ошибке. Я протиснулся сквозь ряды шконок, вышел из камеры и, не дожидаясь команды, заложил руки за спину и встал лицом к стене. И тут почувствовал, до какой степени я устал от партии в шахматы. Ноги просто подкашивались.

Конец четырнадцатой главы * Требовать у ментов перевода в другую камеру.

** Заключенный, который выполняет вынесенный сходняком смертный приговор в отношении другого заключенного. Нередко торпеда посылается с этой миссией из одного лагеря в другой.

Глава2 У нас в компании пока никто не умирал. Хоть мы были уже не молоды. Но как-то Бог миловал.

Жизнь себе текла. Мы влюблялись, пили, отрывались, в перерывах — работали. Иногда даже дрались, но не умирали. А некоторые — вообще — рожали детей. Нет, мы были знакомы со смертью не только по фильмам про войну. Но... Мы пока не умирали.

Химика в миру звали Илья Донской. Как следовало из прозвища, он отличался глубокими познаниями в области химических реакций. Мог из подручных средств синтезировать нитроглицерин, LSD или цианистый калий.

Долговязый, с бородой и усами a la John Lennon 1969, Химик долгое время носил длинные волосы. Не так давно он их, правда, остриг, выбрив себе на затылке маленький смешной треугольник.

Он женился на бурятке-ламаистке Лиле (дочь питерского профессора микробиологии решила вернуться к истокам своего народа) и, кроме Джона Леннона, хотя, возможно, и благодаря ему, увлекался психоделиками и галлюциногенами. Я помнил рассказ про его первый опыт с LSD.

«Понимаешь, старик, — говорил он. — Ну вот представь себе объемные обои. Обои, которые на стене. Вот ты лежишь и половиной сознания понимаешь, что эти обои объемные. Что у них заметный рельеф и, если ты потрогаешь их пальцами, — ты это обязательно почувствуешь. И девушка, которая лежит рядом с тобой, понимает. И тоже этому удивляется. Ты набираешься сил, поднимаешься с постели, трогаешь их рукой, а они... плоские. Но она тебе не верит. Тоже поднимается, трогает. Да что за черт! Плоские. Хотя вы оба все еще подозреваете, что они объемные. Такая фигня. Забавно иметь два независимых параллельных сознания. И понимать, что у твоей девушки их тоже два. Причем запаралле-ленных в ту же сторону. Очень забавно».

Героин он не пробовал ни разу. Кокаин и траву недолюбливал за лобовой эффект. Словом, под определение классического наркомана Химик, конечно, не подпадал.

Несколько лет назад, начитавшись Пелевина и Кастанеду, он подсел на мухоморы. Начал намекать на тайные знания. Но в подробности не вдавался. Потом к грибам добавился калипсол. И я услышал от Химика что-то такое про настоящий параллельный мир.

Мы немного посмеивались над ним, хотя на самом деле его работа главным экспертом в MNJ Pharmaceuticals вызывала у нас легкое благоговение. Человеку платили деньги за знания, а не за искусство строить людей или втюхивать им что-то. Или, еще хуже, за умение воровать и делиться!

Недавно он составил мне протекцию, и я получил несколько приличных заказов от его концерна на PR рецептурных препаратов. Причем Химик в категорической форме отказался от комиссионных, согласившись на бутылку Henessy XO, которую мы с ним и с его женой Лилей уговорили в их квартире в Ясеневе.

Это было всего месяц назад. Умирать Химик явно не собирался. Наоборот, собирался ехать вместе с Лилей в Японию. В какой-то дзен-буддистский монастырь на севере. И был озабочен получением японской визы.

Зачем ему сдался этот монастырь, Химик объяснял невнятно. Вроде бы там лучше знают, как устроен этот мир.

* * *

Услышав, что Химик умер, я не смог сказать в ответ ничего осмысленного. Промычал: «Как это? » Матвей выматерился и объяснил, что сам не догоняет. Ему только что позвонила Лиля, прошептала: «Илья умер», — и повесила трубку.

Он перезвонил ей на мобильный, спросил, где она. Она прошептала: «Дома». И он сейчас едет к ним. Антон в курсе. Я сказал, что я тоже еду, и стал одеваться.

Я сел за руль, хотя выпил вчера немало. В голове скрипела и потрескивала стекловата. Через битый час нервных московских пробок, чуть не столкнувшись во дворе с выезжающей «скорой помощью», я звонил в домофон Химика и Лили.

Дверь в квартиру была открыта. Меня встретила окаменевшая Лиля и два человека, у которых на лице было написано, что они из.

органов. Невзрачные пиджаки, темные мятые рубашки без галстуков, нечищеные ботинки. Один из них заполнял какие-то бланки, другой ходил по квартире и трогал разные предметы, стоящие на полках. На груди у того, кто ходил, висела «мыльница». При моем виде он оживился.

Вы кто будете? — спросил он, не здороваясь.

Я — знакомый. А что случилось?

Мне всегда было страшно хоть чуть-чуть дерзить органам. Поэтому я не ответил ему в тон и на всякий случай приуменьшил близость наших отношений с Химиком.

Вот разбираемся. Погиб ваш знакомый.

Отчего?

Голову ему отрезали!

Как голову? Чем?

Я почувствовал себя плохо и сел на табуретку.

А чем голову отрезают?

Не знаю. Трамваем?

Ножом.

Я обратился к Лиле.

Ты можешь объяснить, что происходит?

Я вернулась из Питера от родителей. «Стрелой». — Она посмотрела на билет, лежащий на столе перед следователем. — Захожу в квартиру. Илья лежит на кровати. Без головы. Голова отрезана. Руки скрещены на груди. В руках церковная свечка. Новая. В смысле — не зажженная. Я позвонила в «скорую» и Матвею. Начала искать голову. Мне почему-то показалось, что, если я ее найду, то... В общем, неважно. Не нашла. Приехала «скорая» и — вотэти... Илюшу забрали сразу. Только сфотографировали.

Лиля говорила очень медленно и очень тихо. Оба мента внимательно слушали. Мне захотелось хоть как-то поддержать ее.

Матвей сейчас будет. С Антоном.

Спасибо.

За что?! Лиля, это бандиты? Чеченцы?

Я не знаю.

Но какое он имел к ним отношение?

Я не знаю.

Молодой человек, давайте пока подождем с вопросами! Вашидокументы можно посмотреть?

Следователь, до этого увлеченный криминальной стенографией, уставился на меня бесцветным взглядом.

Я протянул Писателю права. Он начал их переписывать. В это время вошли Матвей и Антон. Я даже рот не успел открыть, как Писатель бросил свои бумажки, сделал полуоборот на табуретке и почти закричал на меня: — Уважаемый господин! Прошу вас помолчать!!! И посидеть спокойно тут в сторонке!!! — Он указал на стул, зажатый между холодильником и кухонным столом, после чего вдруг сменил тон на отечески-приветливый. — А вы, молодые люди, кем покойному приходитесь? И друг другу, кстати?

Я почувствовал перевес сил в нашу пользу и неожиданно вспомнил, что Антон мне приходится не просто одним из лучших друзей, но еще и родственником.

Он родился от странной пары. Мать — княгиня Трубецкая, в 1946 году решившая в свои шестнадцать лет вернуться на историческую родину из Лондона, потому что Российская империя на ее патриотических глазах захватила полмира, а Британская собиралась рассыпаться. Отец — еврей. И не просто еврей, а гениальный физик, выпущенный из сталинской шабашки в 1956 году, где он, собственно, и познакомился с княгиней, исполняющей обязанности местной посудомойки.

Антон появился на свет поздно — когда родителям было уже за сорок. И как родители ухитрились не испортить своего первенца? Главной его чертой было благородство. Английское. То есть спокойное, без надрыва. Возможно, именно боясь осуждающего взгляда Антона, Мотя так никого и не убил.

Мехмат добавил к классическому образованию уравновешенность, умение делать критические выводы и не напиваться с одной бутылки.

Женился он рано. В двадцать лет. Причем, по абсолютно непонятной для меня причине, на моей родной сестре Дине.

До того как он поделился своими матримониальными планами, мне и в голову не приходило, что между ними что-то есть. У нас отношения с Диной складывались прямо по анекдоту про оговорки по Фрейду*. Дина была старше меня на год, замкнута, избалована, ее чувство превосходства, основанное на якобы высоком ин- «У меня вчера с женой была оговорка прямо по Фрейду». — «Как это? » — «Да вот сидим мы за обедом. Думаю попросить ее передать мне хлеб с маслом. А вырывается: «Cука! Блядь! Видеть тебя не могу! Всю жизнь мне испортила! ».

теллекте, меня раздражало. Потом раздражение прошло, оказалось, что и я не дурак, но близкими людьми мы так и не стали.

Мозги у нее были устроены потрясающе. Логика ее рассуждений граничила иногда с шизофреническими парадоксами.

Если существует бесконечное число миров, то должны существовать все возможные варианты событий, — однажды сказала онана кухне, ни к кому не обращаясь.

Ну и че? — сказал я, ожидая подвох.

Подумай о метавселенных.

Я не верю в бесконечный косм...

При чем здесь вера, идиот? Бесконечности скорее всего нет. Вот и все.

Потом, увидев у нее ротапринт английской статьи о тахионах — частицах, движущихся быстрее света, существование которых, по мнению автора статьи, не противоречит ни теории относительности, ни концепции четырехмерного пространства-времени Мин-ковского, в том случае, если предположить, что эти частицы движутся обратно во времени, — я понял, что общий язык мне с Диной не найти.

О том, что происходит у нее в душе, я тем более не имел ни малейшего понятия. Музыку она не слушала. Книги, не имеющие отношения к ее призванию, не читала. Даже фантастику. Гости к ней не ходили.

Поскольку она ухитрилась поступить в физтех, никаких дополнительных вопросов это не вызывало. Все, что у нас было с Диной общего, кроме генов и родителей, — это стычки на кухне по бытовым вопросам.

Антон, — честно сказал я, — она ведь стерва. И, возможно, немного того...

Я знаю, — сказал Антон. — На физтехе все такие.

Да зачем тебе вообще жениться?

В твоей сестре есть что-то очень специальное...

Ну-ка? Интересно...

Не интересно. Был бы ты поумнее, ты бы тоже ее любил, —неожиданно сказал Антон, явно желая завершить разговор.

Когда он успел в нее влюбиться? Я ни разу не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом дольше трех минут. И тут мне в голову пришла светлая мысль: А ты с ней говорил об этом?

Очень коротко. Вчера.

И что она сказала?

Что она пока ничего против не имеет.

Это в ее стиле. А у вас был... э... роман?

У нас не было романа. Особенно... в твоем стиле.

Постой! Ты хочешь сказать, что ты делаешь девушке предложение, не то что не пожив с ней несколько лет, но и ни разу ее нетрахнув?

Антон поморщился. Я подумал, что зашел слишком далеко, и попытался выкрутиться.

— Мое дело тебя предупредить. С таким характером она моглабы быть посимпатичней. Прости Господи, что говорю это про родную сестру.

Когда я обсудил сложившуюся ситуацию с Матвеем, то он просто сказал: «Если ваша девушка не только симпатична, но и умна, то спать с ней не только приятно, но и интересно». Я так и не понял, сам он это придумал, или украл у кого-то.

Хорошо, что несколько лет назад Антон с Диной вернулись. Если бы мы были здесь вдвоем с Мотей, то вскоре наломали бы дров. Точнее, дров бы наломал Мотя, а я не смог бы его остановить, тем более что сам совершенно не представлял, как себя вести.

Антон понял, что происходит, с первой секунды: Нам сказали, что умер наш друг. Я — Антон Эпштейн. Справа от меня — Матвей Бугаев. Слева — Иосиф Мезенин. Представьтесь и вы, если не затруднит.

Дежурный следователь, капитан Новиков, — медленно и невесело произнес Писатель, оглядывая нас сверху донизу.

Воспользовавшись темпом его речи, я успел в трех словах изложить ситуацию Матвею и Антону.

— Вот тут ваш товарищ говорит, что он знакомый Ильи Донского. А вы говорите, что вы — друзья? Так кто прав? — подал голосФотограф.

Я решил перевести разговор из конфронтации в конструктивное русло, тем более что мне стало неудобно за отречение от Химика.

— Вы нас простите, просто мы в себя еще не пришли. Мы самихотим понять, что случилось, и готовы вам помочь, чем можем.

Судя по тому, как Мотя скрестил руки на груди, а Антон покачал головой, слабость в моих словах ребятам не понравилась, но они ничего не сказали.

А что случилось? Погиб ваш знакомый. Кто-то ему отрезалголову. Больше мы и сами не знаем. Пока.

Он... от этого умер?

Неизвестно, — Писатель еще раз нас оглядел. — Но судя потому, что крови почти не было, голову ему отрезали потом. Вскрытие покажет.

От этого афоризма мне стало плохо. Хотя за шесть лет в мединституте я побывал на разных вскрытиях. На первом же семинаре по судебной медицине (четвертый курс), я получил хороший урок. Сначала мы пришли в кабинет и, ожидая преподавателя, начали внимательно разглядывать развешанные по стенам кабинета фотографии разных видов самоубийств, в том числе весьма экзотических. Некоторые были сняты каким-то слишком уж крупным планом. Как будто снимали не менты, а извращенцы.

Например, смерть от электрошока. Человек обматывает себе правую и левую руку оголенным электрическим проводом, а потом вставляет штепсель в розетку.

Или заключенный в камере прокусывает собственный язык, стараясь проглотить как можно больше вытекающей крови, чтобы не заметили надзиратели.

Или безнадежный больной вешается, используя резинку от пижамы, прямо на металлической спинке больничной койки. Тогда разговоры об эвтаназии еще не выходили на полосы цветных еженедельников.

Вошел преподаватель, и началось занятие. Все немного расслабились. Но при упоминании о завтрашнем вскрытии одна из трех наших отличниц задала тоненьким голоском вопрос, кого именно мы будем вскрывать.

«Так ведь он и сам еще этого не знает, — немного удивленным голосом ответил преподаватель. — Это, ребята, не клинический морг, а судебный. Поэтому клиент пока живее нас с вами. Он скорее всего и не подозревает, что завтра у него вскрытие».

Мороз по коже. Даже если у тебя за плечами несколько курсов медицинского института с анатомичкой и прочими прелестями вроде работы санитаром в приемном отделении.

Лиля, которая ходила по своей двухкомнатной квартире — маленькой, заставленной шкафами, коробками, комодами и стенками, неожиданно подошла к нам и сказала: Хотите чаю?

Нет, что вы! Какой там чай, — сказал Писатель, смягчившись.

— Давайте мы вас немного поспрашиваем. Можно у вас курить? — он неожиданно осторожно посмотрел на Лилю. Лиля вместо ответа поставила перед ним маленькую белую пепельницу.

Нас рассадили. Фотограф занялся Антоном и Матвеем, видно, решив, что раз они пришли вместе, то сговориться успели по дороге. А Писатель сел со мной и Лилей, поскольку Лиля со своим билетом, проводниками и родителями была, видимо, вне подозрений.

Начнем с вас, Иосиф... как по батюшке?

Яковлевич. Но можно просто по имени.

А что это у вас имя-отчество вроде бы еврейское, а фамилиярусская?

Мне очень не нравятся такие вопросы. Но если у следователя цель сбить меня с толку или разговорить — то ради Бога.

Меня назвали в честь деда. Он был еврей. Обе бабушки и второй дедушка — русские.

Русские — это хорошо. Но это я так, к слову. Вопрос такой. Где, Иосиф Яковлевич, вы были вчера вечером и сегодня ночью?

Дома. Читал, работал, смотрел телевизор. Футбол. Бордо-Нант. Потом спал. Пил виски, — неожиданно сказал я.

Кто это может подтвердить?

Никто.

Совсем никто? — он как-то оживился.

Нет, ну почему, — я вдруг почувствовал себя в опасности. —Мой интернет-провайдер.

Мне пришлось вкратце объяснить, как можно убедиться, что именно с моего компьютера я заходил в интернет, на каких сайтах я был и так далее. Писатель внимательно записывал все, что я говорил.

Почему у нашей милиции нет диктофонов и видеокамер? —Лиля, казалось, была всерьез обеспокоена этой проблемой.

У кого-то есть, у кого-то нет, — Писатель философски пожал плечами. — А подписывать протокол вы как будете? По телевизору?

Писатель тяжело вздохнул. У нас ушло еще много времени, потраченного на самые дурацкие, с моей точки зрения, расспросы вроде того, почему я не работаю по специальности, а занимаюсь какой-то фигней, когда я последний раз видел Химика, не принимал ли он наркотики и алкоголь, в чем мы могли бы враждовать и, самое главное, кого я подозреваю.

Я никого не подозревал. Я сказал, что я не знаю людей, не принимающих алкоголь. То есть я знаю, что эти люди существуют в природе, но я лично с ними не знаком.

В самой мягкой форме мне удалось отказаться говорить о наркотиках. Я поклялся, что Химик не мог быть связан с кавказскими группировками, как и с любыми другими, хотя клясться меня никто не просил.

Потом мне пришлось по минутам расписывать Писателю мой вчерашний вечер. Я честно и осторожно помогал следствию, пока из соседней комнаты не раздался голос Матвея: — Бля, я не понял, что за херня? Сколько мы еще будем мозгидруг другу ебать?

Я замолчал и с легким ужасом стал ждать милицейского ответа. Ответ меня приятно удивил.

Если расследование не начать по свежим следам, — все уликимогут быть утрачены очень быстро, — сказал Писатель бесцветнымголосом, цитируя нам не то учебник, не то устав.

Тогда вперед! Опрашивайте соседей! Снимайте пальцы! Бегите за распечаткой звонков! Допрашивайте сослуживцев! ВезитеЛилю на опознание!

Здесь Матвей остановился, решив, что ошибиться Лиля не могла. Жена должна знать тело мужа даже без головы. Антон отнесся к наезду Моти как всегда скептически: Матвей! Это реальная московская милиция. «Улицы разбитых фонарей» будут вечером по ОРТ.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒