Арсен Ревазов. Одиночество12. 4 страница

Узнаете этого человека?

Да, — сказал я.

Страшно хотелось, чтобы все исчезло. Сесть к стене обратно и заснуть, и если не прекратить, то хотя бы отложить эту сцену. Хотя бы на пять минут.

Кто это?

Сергей Стариков.

Кем он вам приходится?

На меня молча смотрели какие-то люди. Много незнакомых людей в моей родной квартире. Они все таращились на мою рубашку. Голова болела фантастически. Очень хотелось пить.

— Это мой... знакомый.

Похмельная круговая кинопанорама. Головокружительный фильм ужасов.

снимай рубашку пидор гнойный // как же я ее сниму в наручниках // а не ебет снимай сука // рвется// хуй с ней все пиздец поехали // это не я честное слово не я // ты че правда ебнутый или под дурака работаешь // можно мне позвонить? // из отделения позвонишь последняя пуля в висок адвокату ха ха// ребята я правда не виноват вы мне верите// а нам кстати по хую давай его в обезьянник // хочется пить // следователь те нальет // хочется курить // здесь не курорт // только бы мама не узнала // на пол а куда еще // сколько еще ждать // сегодня воскресенье // дайте хоть позвонить я заплачу // это к следователю// Я впал в оцепенение, оказавшись на полу обезьянника рядом с двумя малолетними украинскими проститутками. Они из лучших чувств попытались убедить меня, что если с пропиской у меня все в порядке, то меня вот-вот отпустят. Я, оставаясь в тяжелом похмелье, задремал прямо на полу. Когда я очнулся, девушек уже не было. Верный шанс связаться с цивилизацией был упущен.

Голова раскалывалась от малейшего звука: от шагов, от хлопанья дверью, от тихого разговора дежурных между собой. Очередной раз сморщившись от звуков, я разобрал в них свою фамилию. Щелкнул замок обезьянника, и через минуту я входил в кабинет следователя, по обстановке очень напоминавший тот, в котором я меньше чем неделю назад узнал от Писателя о смерти Лили.

Опер был молодой, очень недовольный тем, что его выдернули в воскресенье. Васильковые глаза, пшеничные волосы. Он посмотрел на бумаги, представился оперуполномоченным Игорем Васильевым (и правда — Василек! ) и убедился, с моих слов, что я — это я, и ошибки в определении личности никакой нет.

— Ну, гражданин Мезенин, рассказывайте!.

Можно стакан воды и сигарету? И наручники эти...

Конечно. Располагайтесь как дома!

Если игра была в доброго и злого следователя, то мне достался веселый. Он снял наручники своим ключом, затем налил из стеклянного графина воды в граненый стакан. (Вот ведь — классика! Сохранилось еще казенное имущество. ) Я поделился впечатлением. Он, протягивая сигарету, усмехнулся: Да. Вода хоть из графина, но водопроводная. Нет у милицииденег на минеральную воду.

А таблетку от головы можно?

Можно и таблетку. Говорить-то будете?

Буду. Только дайте что-нибудь от головы.

Держите, анальгин. Отечественный, ничего?

Отлично!

Я решил не замечать подколов.

— Вот вы говорите: «Отлично». А нас в садизме то и дело обвиняют. Мол, мы и ласточки делаем с подозреваемыми*, и слоников**, и бейсбольными битами по голове бьем.

Он покосился на стоящую в углу бейсбольную биту. Я подумал, что если спрошу, играет ли он этой битой в бейсбол, то испорчу отношения, которые только-только начали складываться. Опер вошел во вкус и продолжал: А я считаю, все зависит от человека. С хорошим человеком —отчего по-людски не поговорить? Хотя обычно попадаются отморозки. Ну а вы — другое дело. Сразу видно — интеллигентный человек. А значит, можно понять друг друга, договориться, так ведь?

Вот именно. Совершенно с вами согласен. Договоритьсяможно. Даже нужно!

Ну а раз согласны, и три ваши просьбы я выполнил, то давайтевыполните и вы мою. Одну. Расскажите все, как было. Да, и хочупредупредить: у нас с вами никакой не допрос, а просто беседа. Протокола я не веду. Магнитофон не включаю.

Понимаете, ничего, собственно, и не было. Пришли с приятелем из казино. Выпили. Я уснул. Проснулся — в квартире милиция. Приятель лежит в проходе с перерезанным горлом.

А что было во сне, не помните?

* Задержанного кладут на живот, крепко привязывая руки к ногам.

** На задержанного надевают противогаз и заставляют приседать, отжи- маться и т. п.

Да не было ничего. Отлично помню, как уснул. Лень было допостели идти, да и сил не было. Поэтому уснул прямо в комнате.

А приятель ваш?

Тоже уснул. За столом.

Ну, значит, вы вашего приятеля во сне и зарезали. Бывает такое. Напьются люди, накуролесят, а потом ничего не помнят. Ничего. Не вы первый, не вы последний. Поработаешь в милиции, ине такого насмотришься. У нас, вон, восьмидесятилетняя бабка восне деда своего молотком оприходовала. Насмерть. И тоже ничегоне помнила. Склероз у нее. Старческий.

Так то бабка! У меня склероза нет. Если бы что-то было, я быпомнил.

Я вам так скажу, гражданин Мезенин. Сегодня воскресенье. Времени мне на вас тратить жалко. Помните вы что-нибудь илинет — мне, честно говоря, наплевать. В состоянии алкогольногоопьянения человек может ни хрена не помнить. Алкогольное опьянение помните?

Помню.

Отлично. Оно и в протоколе зафиксировано. Экспертизу, значит, можно не устраивать. Улик на вас без всяких ваших воспоминаний хватает с головой. Для любого суда. Хоть для Совета Европы. Нож ваш? Ваш. Кровь на нем чья? Покойного. Квартира ваша? Ваша. Кто в ней лежит? Покойный. Рубашка от Армани в кровиваша? Ваша. Кровь на ней чья? То-то! Но вы человек умный. Выподумайте: если мы сейчас запишем явку с повинной, то это длясуда — смягчающее обстоятельство. А может, вы его в состоянииаффекта убили? Тогда вообще можете вывернуться. Словом, все отвас зависит. На вашем месте, я бы хоть что-нибудь да вспомнил.

Простите, Игорь, а какое у вас звание? А то даже не знаю, как к вам обращаться.

Звание у меня — старший лейтенант. Но обращаться ко мнелучше «гражданин начальник». Скоро вам это все в камере объяснят. Если мы не договоримся.

Здесь он усмехнулся над людской глупостью и тем, что я не понимаю своего счастья.

Так давайте договариваться! Я, конечно, никого не убивал. Но, чтобы не устраивать ни вам, ни мне дополнительных сложностей, готов компенсировать вашу работу, так сказать, материально.

Подкуп сотрудников при исполнении, — глядя в потолок, заметил Василек. — К сожалению, ничего не выйдет, гражданин Ме-.

зенин. Я же не просто так в воскресенье приехал. Сидели бы вы тут в обезьяннике до понедельника. У нас с бытовухой люди и по неделе сидят. Но мне позвонило начальство и сказало, чтоб я уделил вашему делу особое внимание. Особое. Видно, у родственников покойного какие-то связи. Поэтому сделать я ничего не могу. Если бы и захотел. Но я и не хочу. Чисто по-человечески. Вы человека убили, а теперь откупиться надеетесь. Он же — человек был. Божья тварь. А вы ему — ножом по горлу. Пусть и по-пьяни...

Да не трогал я его!

Это я уже слышал. Словом, не хотите все вспомнить и коситьна аффект — это дело ваше. Пытать мы вас не будем. И так уликхватает. Без чистосердечного признания.

Он весело на меня посмотрел и принялся быстро писать. Я попытался придумать что-нибудь еще.

А позвонить мне можно?

Нет. Нельзя. Пока я не оформлю протокол задержания. А выего не подпишите.

И он на меня посмотрел еще веселее.

А долго его оформлять?

От вас зависит. Мне еще писанины на полчаса.

Я не хочу ничего подписывать без адвоката!

Адвокат вам положен только после задержания. А вы тут покана птичьих правах. Для неформальной беседы со мной. Вот когдаподпишете протокол, тогда и будут у вас все права задержанного. Переведем вас в ИВС. Там хоть постель есть. Отоспитесь. Адвоката получите. Не подпишете — будете сидеть в обезьяннике. Длявыяснения личности. — Он очень недобро на меня посмотрел. —Я с вами хотел по-хорошему! Но мы ведь можем и по-плохому. Мыможем очень по-плохому!

Нет. Давайте по-хорошему.

Тогда не мешайте. Мне нужно закончить с вами эту бодягу.

А если я подпишу, то можно будет позвонить?

Можно! Когда подпишете.

А под подписку о невыезде выйти нельзя?

Гражданин Мезенин! Вы меня достали!

В течение получаса Василек занимался писаниной, задавая мне какие-то формальные вопросы. Потом дал протокол — 4 страницы мелким убористым почерком. Я решил, что больше никогда не повторю ошибки, сделанной мной при подписании бумаги ФФ, и прочту все очень внимательно. В протоколе не было ничего инте-.

ресного. Там действительно было сказано, что я пьян и ничего не помню. Признания вины не было. Я осторожно подписал каждую страницу, затем прочел и подписал отдельную бумагу. В бумаге говорилось, что по отношению ко мне не применялось никаких мер воздействия и что я подписал протокол совершенно добровольно.

Ну вот, — сказал Василек, просветлев от моей покладистости. — Теперь вы являетесь официально задержанным по подозрению в совершении умышленного убийства лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии. Статья 105 УКРФ, параграф 2 в, срок наказания от 8 до 20 лет.

Что?! В каком состоянии? А это утяжеляет вину?

Еще как утяжеляет. Так от трех до десяти, а так от восьми додвадцати. — Василек смотрел на меня уже не просто весело. Взглядего был озорным, как будто у него получилась клевая шутка. Я начал понимать, что имел в виду мой дед под выражением: «Никогдаим не верь. И никогда ни вчем не признавайся. Запомни, не верь ине признавайся! Ни-ког-да».

Василек, окончательно развеселясь от моего вида, принялся объяснять: Вы же сами показали, что он заснул, находясь в состояниитяжелой алкогольной интоксикации? И что вы понимали, что унего такое состояние, что...

Но я был в такой же интоксикации. Она у меня до сих пор непрошла.

Да. И это также является отягчающим обстоятельством. Даладно, что там? Советский суд — самый гуманный суд в мире. Онразберется. Я же вам советовал признаться и на аффект косить. Была бы сто седьмая. Со сроком до 3 лет. Но поздно... С этого момента вы имеете право требовать себе адвоката, не свидетельствовать против себя и вообще отказаться от дачи показаний.

Я немного расслабился. Я подумал, что зря Василек так пошутил. Я теперь действительно не поверю ни единому их слову, а с отягчающими обстоятельствами мне шьют убийство или со смягчающими, в общем-то не важно.

И что со мной будет дальше?

Вас отведут в ИВС. Изолятор временного содержания. Тамвы будете находиться, пока прокурор или судья не дадут санкциюна арест или не изберут другую меру пресечения. Потом СИЗО. Следственный изолятор. Потом — суд, Сибирь.

Василек приветливо улыбнулся.

Так позвонить-то можно?

Звоните. Только недолго.

Я решил, что Антон находится сейчас в самолете и надо звонить Матвею. Я был уверен, что раз дела пошли так криво, то трубку он не возьмет. Но, слава Богу, я ошибся. Значит, все еще не так плохо.

Мотя, —сказал я. — Меня посадили по обвинению в убийстве. Которого я, естественно, не совершал.

Где ты?

Такого голоса у Матвея на моей памяти не было. Глухой и хриплый.

Пока в районном отделении. У ментов. Но скоро меня переведут, сам не знаю куда.

Что надо делать?

Он звучал, как крупное раненое животное. Низко и отчаянно.

Для начала прийти в себя. Потом выяснить, куда меня поместят, и переслать мне туда необходимые вещи: еду, деньги, сигареты, книги. Срочно найти нормального адвоката. Взять у Крысыдвадцать тысяч, которыея успел заработать на ФФ, и распоряжаться ими для моего освобождения.

Даже и не думай о деньгах. Сколько надо, столько и будет.

Отлично. Позвони моей маме, Маше и всем, кого это можетзаинтересовать. Говори, что взяли по ошибке, что скоро отпустят.

Мотя, кажется, пришел в себя, повторил инструкции и сказал, чтобы я не волновался. Что он разнесет пол-Москвы. Что они все горько пожалеют.

— Да ты сам не волнуйся, — сказал я.

Потом я позвонил Крысе. Василек нетерпеливо поджал губы, взывая к моей совести. Крыса на предложение выдать Матвею деньги отреагировала как-то странно. Она сказала, что подумает. Я спросил, чего тут думать. Она стала нести какую-то чушь, вроде того, что вдруг эти деньги придется вернуть клиенту?

Я повысил голос. Она сказала, что постарается, но по голосу ее я понял, что постарается она как раз деньги не отдавать. Это меня очень разозлило.

Что, проблемы на работе? — посочувствовал Василек.

Ничего, я разберусь. Что у нас дальше?

Дальше на меня снова надели наручники и отвели в ИВС, который находился не где-нибудь, а прямо здесь же, в РУВД.

Дверь закрылась. Камера два на три метра. Я огляделся. Дверь. Крашенные зеленой краской стены. Привинченная табуретка. Вверху лампочка. Нары с сеткой. Кран с водой прямо над полураз-.

битым воняющим унитазом. Никакого матраса. Никаких признаков окна. Я начал понимать, что у меня теперь, строго говоря, ничего нет. Ни одежды, ни сигарет, ни журнала, ни бумаги с ручкой. Впрочем, все нары были исписаны каким-то острым предметом. Я почитал тюремный фольклор. Меня почти ничего не прикололо. Разве что: Кто не был ТАМ, тот будет. Кто был, тот не забудет.

Я лег на нары и попробовал уснуть. Это получилось на удивление легко. Мне привиделось, что Маша мне говорит: «Это нормально, что ты в тюрьме. Это даже романтично. Каждый должен испытать, что это такое». А я отвечаю: «Тебя послушать, так выходит, что каждый должен испытать все на свете. В том числе и собственную смерть... ».

Я проснулся через несколько часов и понял, что я хочу есть, курить и двигаться. Я начал стучать в дверь. Сначала очень осторожно. Потом сильнее. Когда это не помогло, я стал бить в нее что есть силы. Через пять минут подошел недовольный сержант.

Че надо?

Слушай, друг, курить хочу. И как тут у вас со жратвой?

Бабки есть?

Нет. Мне не дали взять с собой. Сказали, что сразу отпустят.

Нет бабок — нет сигарет.

Слушай, но мне привезут. Я тогда отдам.

Вот привезут — тогда и поговорим.

Позвони по этому телефону. И все у тебя будет.

Я продиктовал сотовый Моти, и сержант ушел. Через десять минут он вернулся и сказал, что телефон выключен, а его смена кончается.

Я сел на нары и начал пытаться рассуждать. Сначала от разочарования я не мог сосредоточиться, но через некоторое время даже вошел во вкус. Из рассуждений вытекало следующее: Если я здесь благодаря хатам, то еще не все потеряно. Ведь яжив. (Меня пробрал мороз по коже, когда я подумал, что Стариков сейчас лежит в холодном судебном морге. Теплых чувств я кнему никогда не испытывал, но уж и смерти Старикова не желал. ) Если я здесь из-за сумасшедшего стечения обстоятельств, тоопять же — отчаиваться нет смысла. У меня есть друзья и деньги, а убивать я никого не убивал. Правда, Василек говорил про какой-.

то нож... И рубашка в крови... Надо разбираться. Кто-то ведь его убил? Но Стариков совсем не тот человек, ради которого стоит пачкать руки кровью. Да еще таким количеством крови (я поежился, вспомнив огромную лужу на полу и забрызганные кровью обои). Если только из ревности? Может, Стариков нажрался и решил себе сделать сэппуку? Тогда надо было начинать с живота. А перерезать себе горло на две трети может только хорошо подготовленный самурай.

3. Остается версия, что Старикова убил я сам. Допустим, он полез ко мне, я выхватил нож и убил его. А сейчас ничего не помню. Сильный стресс плюс алкоголь — вытеснение кошмарного воспоминания в подсознание. Тем более, что, кажется, Стариков обещал меня зарезать. В шутку.

Но тут вступает в силу фактор родственников Старикова. Что-то он мне в свое время намекал на папу-чекиста. И Василек говорил, что ему его начальство приказало поставить дело на особый контроль. Но это могли быть как родственники Старикова, так и хаты. С этой стороны — дело дрянь.

Подводим баланс: против меня — загадочные хаты и московская милиция; за меня — отсутствующий в Москве Антон и не очень вменяемый Матвей. Ну и, конечно, Маша с мамой, но они мало что могут сделать... В PR-Technologies зреет измена. Приходится признать, что баланс у меня отрицательный. Как всегда.

В деле уже три смерти: Химик, Лиля и Стариков. Я закрыл глаза и попытался представить себе всех трех. Через минуту я открыл глаза. Стариков в этой последовательности был явно лишним. Может, его перепутали со мной в темноте?

На этой грустной ноте я понял, что свет в камере никогда не погаснет, еды не будет, а кто спит, тот обедает. И попытался строго в соответствии с анекдотом про Ленина и красноармейца поесть*.

Ленин обходит посты вокруг Смольного. «Товаг'ищь кг'асноаг'меец! Сколько дней не ели?! » — «Семь, Владимир Ильич! » — «Немедленно спать! ».

Кажется, шел вторник. В камере без окон я утратил чувство астрономического времени. Весь понедельник я провел в ожидании. Адвоката, следователя, сержанта, Матвея — хоть кого-нибудь. Не было ни единой души. Ко мне никого не подсаживали. Я утратил спокойствие и способность рассуждать. Я реагировал на каждые шаги по коридору. Менты — наоборот — на меня не реагировали. Я даже не мог объявить голодовку в знак протеста. Меня не кормили. На мои просьбы о хлебе менты многозначительно молчали. Я стал психовать. Где Матвей? Может, они с ним тоже что-то сделали?! А мама? Каково сейчас ей?

Голод, замкнутое пространство, никогда не гаснущий свет. Полное игнорирование меня как обитателя Вселенной и гражданина России. Я понимал, что меня прессуют. Но уже совсем не понимал, зачем.

Во вторник, когда мне показалось, что уже вечер, я вдруг почувствовал непреодолимое желание оказаться дома. Я стал страшно стучать кулаками в дверь и орать: «Выпустите меня отсюда, суки!! Я требую адвоката!! Вы же сами сказали, что у меня есть право на адвоката!! » Минут десять никто не реагировал, а потом вошли два мента с дубинками и хорошенько по мне прошлись, негромко матерясь и объясняя, что научат меня правильному поведению. Били сильно, но не зло. Как будто выбивали ковер. Потом они ушли.

У меня начали болеть почки и не было сил пошевелиться. Я лежал и скулил: «Суки, суки». Из глаз текли слезы. Было очень больно. Так кончился вторник. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума. От тюремной романтики не осталось и следа.

В среду с утра распахнулась дверь камеры и меня отвели к Васильку. Все тело ныло, и я еле дошел. Василек не смотрел мне в глаза. Просто сказал сухо: Вот постановление прокурора о вашем аресте. Подпишите, что ознакомлены.

А адвокат? Вы же обещали адв...

В СИЗО у вас будет адвокат.

Не буду ничего подписывать больше. Не буду!!!

Не надо на меня орать. А то...

Я немедленно заткнулся, вспомнив, чем закончилась вчерашняя истерика. Но, очевидно, Васильку моя подпись была на фиг не нужна. Меня увели, но повели не в камеру, а во внутренний дворик. «Хорошо, что в наше время не расстреливают, — подумал я. По крайней мере, вот так сразу».

Во дворике стоял немного переделанный «уазик». С решетками на непрозрачных закрашенных окнах. Меня посадили в него, точнее, воткнули, потому что в кузове набилось уже не менее 15 человек. Примерно таких же небритых, грязных и вонючих, как я. Почти у всех были баулы. Я был налегке. Поскольку двери не закрывались, мент снаружи давил на них всем телом, а потом грохнул с разбега ногой. Я был как раз под самой дверью. Дверь вмяла мои ребра и защелкнулась. Мы поехали. В дороге у одного наркомана началась ломка, и его стало рвать. Запах и жара делали из машины настоящую фашистскую душегубку. В машине не было ни одной щелки для воздуха.

Через сорок минут кошмара мы приехали в «Матросскую тишину». Началась перекличка. Среди нас — половина выходцев из Кавказа и Закавказья. Их фамилии менты перевирают, а они в большинстве своем по-русски говорят плохо и своих фамилий не узнают.

После переклички — сборка. Сортировочная камера размером со школьный класс, а народу в ней — за сто человек. Концентрация — как в поезде метро в час пик. Вентиляции нет. Многие курят. Кто-то, нагнувшись, жжет тряпки и в алюминиевой кружке варит чифирь. Комната заволакивается дымом от тряпок. Фантасмагорическая картина.

И она длится пять часов. Пять часов в тесноте без воздуха. Когда мне дали сигарету и спички, спичка просто не зажигалась. Ей не хватало кислорода. Пришлось прикурить от другой сигареты. Наконец, группами по 20 человек начали вызывать на шмон.

Я вспомнил, как Аркан рассказывал, что это название происходит от цифры «восемь» — время утреннего обыска в камере. Поверить в то, что с Арканом, Аней и поездкой в Эйлат я попрощался меньше недели назад, — было совершенно невозможно.

Шмон. Освещенная комната. Огромный цинковый стол. На него вываливается все содержимое баулов. Вещи смешиваются, начинаются крики заключенных друг на друга. Вещей у меня не было, я стоял в углу и с ужасом смотрел на все это.

Вдруг команда: «Всем раздеться. Трусы и носки — снять! Догола! » Люди начали раздеваться. Хотя из шести обыскивающих — три женщины. Я разделся одним из последних, когда одна из шмон-щиц заорала на меня. Вещи бросаются на пол и по ним все ходят.

Затем нас построили в очередь и начался досмотр. Я подумал, что серные ванны в аду — это плод фантазии средневековых мистиков. А вот досмотр в «Матросской Тишине» голых мужиков, у которых сплошные синяки, язвы, наколки, расчесы, нарывы — это действительно ад.

Еще через полчаса нам разрешили поднять с пола вещи и надеть их. Нас повели «катать пальцы», или «играть на рояле». Здравствуй, феня. Потом — фотографирование. Старое раздолбанное кресло. Фиксируется в двух положениях. Фотограф набирает пластмассовые буквы твоей фамилии на планшетке.

Затем — медосмотр. Маленькая камера, не больше вагонного купе, разделенная решеткой. Врач — за решеткой. Ты — внутри.

Здесь я по-настоящему испугался. Иглы, гигантского размера, которыми собирались взять у меня кровь, были использованы несколько раз. А может, и несколько десятков раз. На них на всех были капли застывшей крови. Понаблюдав минуту, я убедился, в том, что это так и есть — использованные иглы без ложной стыдливости бросают в ту же кювету, из которой их берут. Я в ужасе протянул руку через решетку, посмотрел, как игла входит в мою вену и подумал, что сейчас меня заражают СПИДом под видом проверки, не болен ли я им. Игла вошла под кожу. Я взвыл от сумасшедшей боли, что было понятно: от многократного применения одноразовые иглы тупятся.

После медосмотра нас вернули на сборку, и я в первый раз после бутербродов с черной икрой в ГП получил в руки еду. Точнее, как бы еду. Треть буханки черного хлеба. Плохо пропеченного. Но после трех дней голодания — вкус у него был как у шипящего сочного стейка. Слава богу, холодной воды было — сколько хочешь. Опытные люди сказали, что до утра растасовки, то есть разводки по камерам, не будет, и я, увидев освободившийся угол, немедленно в него залег, свернувшись калачиком. Прямо на кафельном полу, без намека на матрас, одеяло или простыню. Тело после вчерашних побоев ныло, но за день я уже к этому привык.

Утром группу, в которую вошел и я, повели по камерам. Несколько километров нескончаемых коридоров. Мы шли минут тридцать. Меня еще вчера предупредили, что, войдя в камеру, нужно сказать: «Здорово, бродяги», — что в остальном феней щеголять не стоит, поскольку авторитеты не любят «наблатыканных». Говорить надо спокойно и сдержанно. Не умничать.

Я вошел в камеру, сказал: «Здорово, бродяги», — и задохнулся.

Глава 13

Первое впечатление, которое производит общая камера, — отсутствие воздуха в его привычном понимании. Четыре ряда двухъярусных нар-шконок, на которых и между которыми в полутьме роится масса полуголых мужчин. Температура — не меньше 40 градусов. Вентиляции никакой. Ощущение, что попал в русскую баню, где вместо эвкалиптового раствора и пива на раскаленные камни льют концентрированную смесь соответствующих запахов — пота, дешевого табака, подгоревшей пищи, жженых тряпок, говна и чего-то еще, не доступного моему обонянию (ртутная мазь? язвы? ). Потом я выяснил, что в нашей камере 117 человек на 60 квадратных метров. И это не предел.

Вся камера в проводах и веревках. Вместо стен и дверей — ветхие простыни и полотенца пытаются создать иллюзию уединения.

И это место кто-то называет родным домом?! Но здесь же даже сесть некуда? И спят здесь люди, судя по всему, по очереди. Я посмотрел на полусгнившие матрасы. Осторожно потрогал один. Он был влажный и липкий.

«Ну что, мил человек, проходи к Смотрящему! » — сказал мне кто-то, и меня провели в правый дальний угол камеры за простыню. В этом углу висели полки с книгами, сделанные из сигаретных пачек. Книг было много. Я вздрогнул, когда, пробираясь между шконками, увидел двухметрового бритого наголо монстра, вытатуированного сверху донизу, который, сохраняя абсолютно тупое и зверское выражение лица, читал Гарри Поттера. Думаю, что это был «Узник Азкабана».

В красном углу стояли маленький холодильник и черно-белый телевизор. Стол был накрыт клеенкой, склеенной из полиэтиленовых пакетов.

Меня подробно и внимательно расспросили. Задавали вопросы двое: смотрящий по камере — видавший виды мужик лет шестидесяти, еще крепкий, коренастый, с несколькими золотыми коронками и одной короной, вытатуированной на руке. Он был одет в футбольную форму сборной России. Сказал, что называть его надо Танком или Смотрящим. Второго расспрашивающего звали Поддержка (это оказалось и звание, и погоняло). Поддержка выглядел лет на 50. Он был в полном смысле слова лишен особых примет. Лицо, которое забывается еще до того, как ты от него отвернулся. Одет он был в легкий банный халат.

Остальные сидевшие с нами молчали, в разговор не вмешивались и вопросов не задавали. Спрашивали меня с подчеркнутым уважением и дружелюбием. Статья, которая мне ломилась, была весьма уважаемая. Как сказал Смотрящий, «сто пятая с нежностями» (убийство с отягчающими обстоятельствами). Я рассказал все про себя, умолчав, конечно, о хатской составляющей моей жизни.

Меня покормили, научили мыться (для этого в углу камеры за простыней специальными тряпками отгораживается плотина, кипятильником в ведре нагревается вода, а дальше — тазики, и вперед), помогли постираться (за это отвечают специально обученные люди низшего ранга) и определили вполне достойное место на шконках. Второй этаж, недалеко от Смотрящего. И что самое главное — не сменное. То есть мое личное. Знающие люди сказали, что для первой ходки — лучше не бывает.

В конце дня, в окружении незатихающего гула и возгласов, ворочаясь на влажном матрасе и давя ползающих по чистому телу клопов, я понял, что раз 117 человек смогли разместиться на весьма долгий и часто неопределенный срок на площади не больше 60 квадратных метров, значит, Лиля права. Жизнь существует в разных формах.

Особенно забавно, что некоторые из них расположены в ста метрах от обычной жизни. Где ходят трамваи, работают, пьют, отдыхают и трахаются простые москвичи. Собственно, в километре от того места, где я родился и вырос.

* * *

«... В этой зоне барин крутой, сам торчит на шмонах. Кумовья абвера просто волчары. Один старлей хотел Витька ссучить, за это западло фаловал его в придурки в плеху, шнырем или тушилой.

Витек по третьей ходке все еще ходит в пацанах, но он золотой пацан и быть ему в авторитете на следующем сходняке».

«В живодерке шамовка в норме, мандра и рассыпуха завсегда в гараже. Как заварганим грузинским веником! Имеем и дурь женатую, и косячок. Санитары дыбают на цырлах перед главным и другими коновалами, чтобы не шуранули на биржу... » Я слушал феню и удивлялся, что я почти все понимаю. Правда, в рамках контекста. Как же криминализировалось современное русское языковое сознание, если мне, человеку, который еще недавно был космически далек от преступного мира, настолько понятна феня. Она же — блатная музыка. Она же — рыбий язык. Она же — стук по блату!

Задержанный Мезенин!

Я!

Выдергивайся...

Как, гражданин начальник?

Слегка.

За 8 неполных дней в СИЗО я выяснил, что вызывают из камеры «слегка» (следователь, адвокат, свидание — все внутри тюрьмы), «по сезону» (суд, РУВД, следственный эксперимент, в общем, поездка), «с вещами» (другая хата, другая зона, свобода) — Руки за спину, лицом к стене!

(Это — не унижение, это — формальность. Дальше легкое движение рук над телом, имитирующее обыск: зачем вертухаю лишние вши и клопы? ) — Руки за спиной. На два шага впереди шагом марш!

Наручники не одели. Хороший признак. Опять какие-то километры еле освещенных коридоров. Лестницы, камеры, решетчатые двери. По дороге встречаются тележки с баландой, другие подконвойные с вертухаями, какую-то хату в полном составе ведут мыться — они громко и радостно топают, а мы ждем, пока колонна пройдет, — словом, тюрьма живет своей жизнью. А я с удовольствием оглядываюсь по сторонам, набираюсь свежего (ну, относительно свежего) воздуха и свежих впечатлений.

Куда идем-то, гражданин начальник?

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒