Часть вторая 9 страница

— Поди с дороги… гадина!

Гагушин испугался. Он видел, что поп готов сейчас на все, даже на убийство, а умирать из-за плетки и уздечки Тас-Мирон даже при его чудовищной скупости никак не хотел. Пятясь, он отступил шага на три в сторону. Старики опять загалдели, вскинулись. Но было уже поздно: поп Кирилл с Венькой на руках, Лукерья и Алеша уже выходили за ворота на улицу.

Луша еще взволнованно, но очень мягко положила свою руку на плечо Кирилла:

— Дай-ка я донесу мальчушку.

Кирилл внимательно взглянул ей в глаза. Он почувствовал по ее тону, что ее просьба была лишь предлогом для того, чтобы заговорить и выразить что-то очень большое и особенное, такое, что словами даже не скажешь. Да оно так и было. С какой нежной болью и острой тоской увидал Кирилл в этих женских глазах глубокую, готовую на любое самопожертвование благодарность! Его мгновенно пронизало ощущение огромного счастья. Больше того, он услыхал, как радостью поднимается его грудь, как вырастает в душе вдохновенье к счастью, уверенность в нем и его светлая неизбежность. О, да, человек даже в рясе еще может быть счастливым. Да что ряса? Ее можно, как Василист епитрахиль, повесить корове на рога, дьяволу на хвост. Все к черту! Нет ничего на свете — ни бога на небе, ни правды на земле. Есть только одна голая жажда счастья. Кирилл прекрасно и с горечью узнал давно, что люди, как и он сам, лживы, женщины же особенно, но он ощущал несомненно, что эти глаза с золотыми искрами сейчас не лгут.

И только теперь он понял, что нет ничего чудеснее в мире, как увидать в глазах женщины правду, одухотворенную внезапно пришедшей любовью…

— Мы вместе… понесем. Вместе! Всегда вместе!

У Луши от стыда и счастья оборвалось сердце. Она сразу же почувствовала особый смысл его слов. Покраснела, опустила глаза и стала дрожащими пальцами поправлять на ходу забытые сизые свои волосы.

В одну из ночей после порки, перед самой утренней зарей, казачонок неожиданно встал с постели. Бесшумно вышел во двор. Поведя носом, обнюхал воздух и без помощи рук поднялся по лестнице на сарай. Взобрался оттуда на вышку база и смело шагнул по бревну, аршинным комлем выдавшемуся из крыши. Остановился как бы в раздумьи на самом конце его. По-собачьи поднял вверх лицо. Похоже было, что он ищет бледные лучи месяца — ждет, что вот-вот лунное существо, нежное и прекрасное, появится на этих морских, светлых льдинах облаков, улыбнется и поведет таинственную и волнующую с ним беседу. Брови его высоко поднялись на лоб. Глаза были широко и недвижно раскрыты. Венька напоминал сейчас глухонемого: бледное его лицо, иссеченное лучами далекого месяца, было искажено глубокой мукой. Он чуть заметно покачнулся и замахал руками, как птица крыльями. Желтая его рубаха вздувалась колоколом от ветра. С глухой и упрямой настойчивостью он забормотал:

— Вон он… вон он… корабль с парусами. Мне его!.. Мне его, корабль с парусами!

Вернулся он тем же путем. Поднимаясь на крыльцо, проснулся, с удивлением посмотрел вокруг, содрогнулся от холода (он был в одной рубашке) и вошел тихо в избу.

Собака, заболев, уходит от людей в природу и там лечится травами. Чутьем своим отыскивает она целебное растение среди тысячи обычных трав. Каждое утро теперь Венька, захватив для виду переметы, уходил на Урал. Он шел не на привычное, отведенное для рыболовства место, где был и перевоз через реку, а забирался на сахарновскую половину, в глухой угол, к старому Думбаю, полусгнившему, брошенному скирду сена. Целыми днями лежал он под разлапистой ветлой в густой траве. От земли пряно пахло увяданьем. Сверху падал терпкий запах молодых дубняка и осины. Величаво лежали над землею синие дали. Словно веселые, ребячьи годы, невозвратимо убегали легкие, белые облака.

Казачонок не отрываясь глядел на реку. От размаха желтых песков по берегам Яик выглядел большим и вольным. Насколько природа была нетревожливей людского мира! Волны бежали по реке с завораживающим и прекрасным однообразием. У берегов под яром, где не было солнца, они играли сизою темью; выплескивались из суводи густою чернотою; вдали, у песков Бухарской стороны, на мелях казались покойно голубыми. Чаще же всего они были бледно-сизоватыми, как оперенье лесного голубя. Они и ворковали так же матерински, будто дикий голубь, напоминая Веньке бормотанье соседки Марички, когда она рассказывала ему свои сказки.

Чего только ни передумал за эти дни Венька! Глядя на хищников, слушая их беспокойный клекот, он решал совсем уйти из поселка, стать бродягою, как малый поп Степан. Еще лучше пробиться в город, нажить там непроворотные богатства, лихо отличиться перед наказным атаманом, вернуться обратно домой уже с нашивками, с отличием и стать, ну, хотя бы начальником Калмыковского отдела. Как жестоко он мог бы тогда отомстить своим врагам. Ему даже представилось, как он приказал Пимаше-Тушканчику и Яшеньке-Тоске водить Игнатия Вязова по улицам, привязав его, как козла, веревкой за грязную бороденку.

Через неделю Венька начал встречаться с Алешей, и теперь чаще всего проводил время у него, на глазах попа Кирилла.

Поп видел состояние казачонка и старался направить его мысли на то, что осенью он поедет учиться в город.

«Вот вырастет король-парень. Бабы хороводом будут за ним тянуться. А может быть, и для науки редкая его сметка будет удачлива… Хороша порода! » При этом Кирилл представлял себе Лушу, ее улыбку, ноги… Вслух говорил Веньке:

— Чудно вы, казаки, живете. Прямо чудно! Мыши в норе тоже думают, что они лучше… всех! Смешно. А мир, эх большой! Интересный! Его надо видеть со всех сторон! Уезжай-ка ты, лобан, поскорее из поселка!

Венька и сам теперь не хотел оставаться на всю жизнь со станичниками. Любовь к Алеше и незатихавшая ненависть к старикам заставили его в конце концов признаться матери, что он не прочь бы на зиму в город. Мать, конечно, была счастлива его желанием, отец отнесся теперь к этому равнодушно и не стал разубеждать сына. Дед хмыкал, кусал бороду и повторял насмешливо:

— Ня знай, ня знай, какие он там клады найдет…

Венька после решения об отъезде почувствовал себя легко. Во всяком случае, это была не шутка: первому из казачат ехать учиться! Он стал даже тщеславиться и на своих сверстников поглядывать снисходительно. Мать поддерживала в нем эти чувства рассказами о городской жизни. Единственно, отчего Веньке теперь было больно, это — от предстоящей разлуки с Валей Щелоковой.

Смешно, но казачонок серьезно воображал, что он беззаветно любит эту черномазую девчонку. Кроме нее уж, конечно, он ни кого и никогда не полюбит. Его сейчас глубоко оскорбила бы даже мысль о такой возможности. До самой смерти он пронесет над землею свое большое и чистое чувство.

За лето казачонок встретился с Валей не больше пяти раз и не сказал ей ни одного значительного слова. Ему совсем негде было увидать девчонку. Ее отец, Василий Осипович Щелоков, не ладил с Василистом Алаторцевым. Домами они никогда не бывали друг у друга. К Алаторцевым иногда лишь захаживал дед Светел-месяц. Назначить тайное свидание Вале, — это было совсем страшно, на это просто духу не хватало у храброго казачонка. Изредка Венька встречался с девочкой у церкви, но что из того? Посмотришь издали на ее такую милую фигурку, и сердце схватят тоска и грусть, еще больнее станет после этого думать о разлуке. Что Валя любит его, казачонок не сомневался. Разве это не было видно хотя бы по тому, как краснела она при встречах, как стыдливо и приметно опускала она черные свои пушистые ресницы? Да и все ребята пересудами и насмешками, часто очень приятными для Веньки, подтверждали это.

Сегодня казачонку страх как хотелось выйти, наконец, к старому осокорю, — единственное место, где он мог свободно встретиться с Валей. Там издавна, должно быть, с самого возникновения поселка, собиралась по вечерам молодежь на гулянки. Все, начиная с десятилетних ребят и кончая двадцатилетними малолетками, если только они не успевали еще ожениться, сходились туда в хорошие ночи.

Мать недавно сшила Веньке черные бархатные штанишки. С прошлого года хранились у него, еще почти не надеванные, козловые расшитые сапоги, привезенные дедом с весенней Калмыковской ярмарки. Казачонок нарядился и вышел на закате солнца на задний двор. Взобрался на сарай, — оттуда была хорошо видна зеленая полянка. Вечер укладывался на теплой земле, словно пушистый, голубоватый кот на горячей печке. Вился сизый дымок над плоскими крышами белых изб. Сиреневое легкое небо с ласкою повисло над уснувшим Ериком. Зеленые луга еще пестрели по долинам белыми цветами. Перелетали с берега на берег сизые аккуратные горлицы, звонко всхлопывали упругими крыльями. Коровы шли домой, тяжело неся толстые бока, вытягивали шеи и призывно мычали. Им отзывались в базах телята.

Венька думал:

«Через две недели запрягут в тарантас Каурого и умчат меня в город… Поп уже услал вместе с Алешиными и мои бумаги. И кака там будет жизнь?.. »

Да, ему во что бы то ни стало надо увидать Вальку. Надо ей сказать, почему он все-таки решил ехать в город. Пусть она не думает забыть его и переметнуться к Ставке. Этого он все равно не допустит. Он не остановится ни перед чем…

Венька так задумался, что совершенно не слышал, как сосед его Ставка Гагушин, влез недалеко от него на плетень. Ставка, скосив рот, насмешливо поглядывал на Веньку. И вздумалось же в этот момент казачонку замурлыкать:

Ты матаня, я твой Ваня,

Ты не знашь мово страданья.

Ставка расхохотался раскатисто и нахально:

— Эй ты, поротый да недопоротый! Подь сюды, я тебе узоры дорисую. Вот когда заведешь песню-то! Узнать страданью!

Ребята взглянули друг на друга с нескрываемой ненавистью. Венька не отвечал на насмешки. Черным дымом поднявшаяся в нем злоба мешала ему говорить. Что слова? Он чувствовал, что никогда он не простит Ставке его злорадства, рано ли, поздно ли, они схватятся не на живот, а на смерть. Веньке было тесно на земле вместе с раскосым Ставкой. Они оба жаждали роковой встречи, но еще больше — боялись ее. Они считались силачами меж своими сверстниками, но ни разу не был решен в открытом бою их спор. Это еще больше обостряло их лютое соперничество. Сейчас Венька первым ушел с повети, спустившись на берег речонки. Он не хотел схватки без свидетелей.

А вдруг теперь Валька не захочет с ним водиться, с поротым и недопоротым? Вдруг она посмеется над ним вместе со Ставкою? Веньке останется тогда одна дорога: пойти в разбойники, жить на Бухарской стороне в дремучей уреме, петь всю жизнь горестные песни и никого не любить, никого не жалеть. И все же Венька и сейчас твердо верил, что Валя любит его. Как же иначе? Вон бегут по небу крошечные облака, и на них от солнца алеет румянец по обочинам. Вся земля, кончая последней былинкой в степи, отвечает солнцу. Даже бледному месяцу синим сиянием и голубыми полосами откликаются всегда река и степь. Не может же его чувство, такое горячее и глубокое, остаться без отклика.

Венька смотрел на мягкие, козловой кожи, желтые сапожки, на бархатные свои пышные штанишки, на синюю рубаху, по-казачьи низко охваченную ременным поясом и, конфузясь самого себя, думал о том, какой он весь справный, подобранный и, может быть, даже красивый, и какую пару составят они со Щелоковой Валей и как вообще хорошо жить на свете. Он остро ощутил прелесть своей мальчишьей чистоты, на секунду почувствовал заложенное в себе богатство мужской силы. Ему впервые после порки захотелось снова петь, скакать и беситься…

Что бы ни случилось, а сегодня он пойдет на поляну к старому осокорю!

Совсем недалеко от поселка, как только перейдешь плотиною через Ерик, налево, на высоком берегу речушки, открывается несколько больших полян, закрытых со стороны форпоста густым тальником. На первой поляне, посредине ее высится вековой осокорь в три обхвата, чуть ли не десять сажен высотою, со множеством ветвей, широко раскинувшихся во все стороны. Одна ветвь, уже засохшая, особо выметнулась из темной кроны, и теперь вечерами кажется, что зеленый великан держит в руках длинную пику и сторожит поселок. Есть поверье у казаков, что на этом месте похоронен самый старый казак Ипатий Соколок, основатель Соколиного форпоста.

На поляне видны черные от весенней воды бревна, толстые чурбаки. Это диваны и стулья для гуляющей по ночам молодежи. Луговая трава давно ушла с поляны за тальник. Лишь по закрайкам вьется мелкий, кудрявый подорожник, вкусная гусиная трава. Не одно и не два поколения молодых казаков «отчебучивало» здесь по синим ночам лихого «казачка», и уж, конечно, не одна сотня девичьих ног зазывно хаживала по этой лужайке в различных плясах. Да, у людей, как и у диких птиц и зверей, есть свои места для гульбищ, для весенних торжеств, для любовных встреч. Сколько человеческой страсти, лихого разгула, бесшабашного веселья, а порой дикого, пьяного отчаяния, немой тоски и горестных слез впитала в себя эта ласковая к людям поляна!

Дальше, за грядою тальника, лежит поляна поменьше.

Здесь играют ребята, еще не вышедшие в малолетки. Они во всем подражают взрослым, а возможно, и сами умеют чувствовать, как взрослые. Во всяком случае, им так кажется…

Сегодня воскресенье, день больших поседенок. Венька, озираясь, пробрался на ребячью поляну. На небе проглянули первые звезды. Посреди большой поляны на бревнах тихо сидели первые девушки. Казачонок из-за талов оглядел игравших казачат: Ставки Гагушина еще не было. Ребята заметили Веньку и на минуту примолкли, но никто не решался дразнить его. Валя сидела на бревнах, закутавшись в большую серую шаль, отдельно ото всех, и от этого приятно дрогнуло Венькино сердце. Венька, холодея от волнения, отчаянно протянул ей руку и буркнул:

— Здорово!

— Здравствуй.

И как только это умеют девчата так просто и спокойно разговаривать в таких случаях? Будто ничего и не случилось. Казачонок с усилием заставил себя сесть с нею рядом. Он все еще не знал, как она отнесется к нему теперь. В смятеньи чувств он ничего не замечал вокруг себя. Звезды смутно, словно далекие костры в туманной степи, качались в большом и синем небе. Рядом шуршала по камышам река, ребята играли в горелки, в отшельника, в краски. Деревья прятались в сумерках, теряя очертания. Лица людей было трудно различить, и от этого Веньке было спокойней. На большой поляне Катя Панова запела одну из самых любимых и страшных казачьих песен:

Настала священная брань на врагов,

И в битву помчала Урала сынов.

С какой искренней грустью рассказывает песня о прощаньи молодого казака с женою, об их клятвах в вечной верности. Уже самый мотив ее, протяжный и горестный, предрекает неизбежное несчастье. Три года бьется казак с супостатом и возвращается на родину.

Поведай, родитель, поведай ты мне

О матери родной, о милой жене.

Старик отвечает: «Здорова семья,

Но, сын мой, случилась беда у тебя:

Тебе изменила младая жена,

Ты видишь: печалью иссохлась она».

Родители молят казака простить молодую женщину, но суровый муж взмахом сабли отрубает жене голову.

Безмолвно он голову тихо берет

И молча к народу на площадь несет.

Свое преступленье он всем объявил

И требовал казни… и казнь получил…

Венька слушает песню. Казачки поют ее хорошо — просто и искренне. Они не сомневаются в том, что все это — быль. Такой случай произошел и у них в поселке в семье Бизяновых. Венька одобряет поступок казака. Уралец никогда не прощает измены, уралец не любит шутить, он ревниво хранит свою честь, невозвратимое благо. Казачонок искоса взглядывает на Валю, видит блеск ее черного глаза, крыло ее гладких, темных и нежных волос над белым виском и думает:

«Неужто и мне доведется рубить ей голову? Как жалко-то будет! »

Ему становится грустно. Он знает, что если надо будет, он отрубит эту милую, прелестную, единственную головку, не посмотрит ни на что. Он — казак. Венька глубоко вздыхает и, набравшись храбрости, говорит хрипло:

— Ну вот, я и пришел.

Это он решается выговорить, просидев с Валей рядом чуть не с полчаса. Валя молчит и прячет глаза. Венька слышит свое сопящее дыхание. Он уже уверен, что девчонка во время их разлуки успела переметнуться к другому.

— Ты слышишь? А?

Как жалостно и не по-мужски слышится это «а». Он тянется к ней, он хочет коснуться ее плеча, но рука робко повисает в воздухе.

— Чего ты?

Черные грустные глаза нежно смотрят на него из-под шали. И Венька теряется от жуткой радости. Он понимает теперь все. Ну, и что тут скажешь, в такой страшной синей тишине? Казачонок уже не слышит криков ребят и топота ног на большой поляне. Он не слышит даже гармошки и гнусаво-приятного голоса Пашки Гагушина:

В Бутагане под кустами есть трава примятая.

Тут не ветер виноват, а любовь проклятая.

Матаничка — вольный цвет,

Скажи, любишь или нет?

Только когда припевка уже смолкла, Венька ясно услышал ее. Так часто бывает в минуты больших волнений. Звук, иногда человек, зверь, кусок природы уже уйдут от слуха и глаза, а ты все-таки видишь и слышишь их, да еще с какой небывалой ясностью! Припевка, как живая, переливалась в ушах казачонка. Словно он сам пел ее, обращаясь к Вале…

Венька снова набирает в себя воздух и храбрости и говорит:

— А давно, матри-ка, мы с тобой не видались?

У Веньки все вдруг замирает в груди, как при опасном прыжке головою вниз с Красного яра в реку. Сколько прелестной и острой дерзости в этих словах: «мы с тобой». А вот дальше, — дальше начинается еще более прекрасное, неожиданное и высокое. Шепелявый Мишка-Сосун, сын целовальника, играя под казака, подбегает к ним и, кособенясь, начинает стучать по бревну палкой:

— Тук-тук!

— Кто тут!

Это спрашивает Валя. Таков уж обычай. Ничего не поделаешь, а то бы казачонок его шугнул отсюда. Мишка важно отвечает:

— Отшельник.

Приходится вступить в разговор и Веньке:

— За кем пришел?

— За отшельницей!

— За которою?

— За Валечкой.

Наступает молчание. Валя, конечно, должна уйти с Мишкой, а Венька стать отшельником, бродягою, как поп Степан. Но девочка может, если она не боится открыто заявить о своих чувствах к соседу, и отказаться. И вот Венька слышит, как сквозь сон, Валин спокойный голос:

— Отшельница молится. Пойти не желает.

Мишка отстает, но тут подбегает Лукашка Бизянов, за ним Панька-Косая Чехня и еще, и еще. Валя устала им отвечать.

— Кто тут?

— Монах в черных штанах.

— Зачем пришел?

— За краской.

— За какой?

— За синей.

— Нету такой.

Они приходят за красной, зеленой, голубой, черной, белой, желтой… У Веньки перехватывает дыхание. Ему кажется, что все цвета уже исчерпаны, но нет, мир красок оказывается богатым: есть еще на свете лазоревое, золотое и мало ли еще какое сияние!.. Казачата уходят ни с чем, а Валя резко поворачивается к Веньке, кладет ему мягко и решительно руки на плечи. Как легки они, как их не слышно и в то же время, как горячо загорается все тело от их тепла! Девочка наклоняется близко-близко к нему — звезды колыхнулись на синем пологе неба! Венька вдруг как бы очутился в темном балагане с Валей. Она начинает что-то рассказывать ему. И он не знает, что это блещет перед ним, что это дышит на него: звезды ли с неба, горячий ли ветер от степного сырта или же в самом деле это ее глаза, ее дыхание и она сама вся — такая косоглазенькая и милая ворожея? А она говорит, говорит уже возбужденно, ласково теребя его рубашку на плече:

— А я нонче сон-то какой видела, прямо страсти! Бегу это я по Верблюжьей лощине, и такая боль у меня: нет нигде цветов! А мне, хоть помри, а надо алого таблаку сыскать. Дозарезу надо. Мечусь, как угорелая кошка… Нет красного! И так-то мне больно и горько — никакого спасу нет. Плачу я. Ревмя реву во злу головушку. Падаю оземь, бьюсь головою и ползу, ползу на руках, будто зверь какой. И такое горе меня взяло! И вот невзначай вижу, как с пригора на меня цвяты, да самые красные, бегут и бегут, как люди — на двух ногах покачиваются и смеются хорошо так. Такие-то гоженькие! Вот мне сладко стало и сказать нельзя. Проснулась я, а на глазах слезы. Рада я…

Видно было, что девочка сну своему придавала особое, важное значение. Она очень сильно волновалась. Ведь она искала во сне красный цвет, цвет любви и сердечной симпатии. А на самом-то деле она тосковала во сне ни больше, ни меньше как о самом Веничке и, конечно, рассказывая ему об этом, она была и смущена, и радостно возбуждена. Губы у нее дрожали, голос прерывался, но она старалась, как настоящая женщина, не выдавать себя и своих чувств. Она боялась и в то же самое время очень хотела, чтобы казачонок понял ее до конца.

Венька никогда не интересовался, что означает алый цвет. Казачье ли это дело? Он не догадывался и о том, что, рассказывая о цветах, Валя говорила ему о своей любви; но он несомненно чуял нутром и видел по особому влажному блеску ее глаз, по тому, как бережно держала она свою руку на его плече, что она любит его и хочет ему это сказать, но боится, а сон рассказывает так, для беседы. Он вспомнил тогда, что через две недели уезжает из поселка и решил объясниться начистоту. Сказал, словно бросился в холодную воду:

— В город я еду. Учить, вишь, меня думают. Жалко тебе?

Девочка опустила голову и ответила тихо-тихо, тише нельзя:

— Жалко.

Венька облегченно и радостно вздохнул. Ну, теперь сказано все. Больше говорить не о чем. Как хорошо! От земли несутся густые, теплые запахи трав, вверху на синем — трепет чистых звезд. Туман исчез отовсюду. С лугов доносится металлически-легкий, матерински-нежный звон серой куропатки. Шепотливое журчание вод под крутым берегом Ерика… Казачонок опять протянул руку к девочке и возможно, что теперь решился бы коснуться ее плеча, мягко укутанного шалью, если бы его не остановил неожиданный, сиплый и нахальный возглас:

— Здорово, барышни!

Это выскочил на поляну говорун и бахвальщик Ставка Гагушин. Он лихо изогнулся, очертил вокруг себя ногою дугу и, раскланиваясь, глубоко черпанул по воздуху фуражкой. С ним явилось еще несколько казачат — Ноготков, Вязов, Дакаев, — его неизменные приспешники. Они стояли позади Ставки и, посмеиваясь, подталкивали друг друга плечами.

— Здорово, ребятыньки! — весело отозвались девчата.

Ставка обошел подряд всех девчат и с каждой из них поздоровался за руку. Все, как у взрослых.

— Позвольте полюбопытствовать о вашем здоровьи?

— Наше здоровье, как видите.

— Мне ваше здоровье видно на личике, но не видно на сердечике.

— Все единственно: как на личике, так и на сердечике.

— Радуюсь вашему здоровью, барышни!

— Покорнейше благодарим, ребятыньки!

Подобный церемонный разговор происходит здесь почти каждый вечер. Евстафий — большой любитель старинных присловий. Веньке же почему-то претили эти привычные у молодежи приветствия.

Венька больше почуял, чем увидел (хотя не видеть этого было нельзя), как Ставка, спесиво раскачивая плечами, остановился против Вали, пристально взглянул в ее лицо и, удивленно присвистнув, шагнул вплотную к ней:

— Барышня, я шел по стеночке, позволь сесть на коленочки.

Сколько было откровенной наглости в его сиповатом голосе! Валя ему ответила очень естественно и просто:

— На это есть скамеечка и чурбачок.

— Я не дурачок, чтобы садиться на чурбачок, особо, когда есть такие коленочки.

— Мои коленочки не для всех ступеночки. Поищите других.

— Понимам. Знычит заняты.

Ставка нарочно коверкал слова. Играл под пьяного. Теперь он вдруг заорал, что было силы:

— Поротому заду роздых готовишь? Ха-ра-шо!

Шум на полянке оборвался мгновенно, словно все услышали грозную команду. Замер на месте и сам Ставка. Синяя тишина поднялась над головами ребят бесшумно, как ночная птица… Впрочем, там, подальше, на большой поляне по-прежнему слышался веселый говор и смешки. Здесь их не слышали. Все, затаив дыхание, смотрели, как Венька молча поднялся на бревнах, выставил вперед голову, вобранную плотно в плечи, поднялся на носках и прыгнул на Евстафия. Тот встретил его выставленными вперед кулаками. Ребята остановились друг пред другом, как два нахохлившихся петуха. Жалостно взметнулся в темноте тонкий девичий голос:

— Мамыньки!..

Валя закрыла лицо руками. Ребята — Вязов, Ноготков, Лакаев да и все другие, даже Панька-Косая Чехня, — все они жаждали драки. Им надоело это двоевластие в их среде. Они желали знать, наконец, кто же поверх всех, Венька или Ставка? И они дружно кричали, чтобы те не разошлись без боя:

— Стой — давай! Стой — давай! Крой, Ставка! Венька, лепешь его!

Венька бросился вперед, и его встретил сильный толчок по боку. Он видел в сумерках узкое, щучье лицо своего врага, белый оскал зубов, злой блеск желтых, азиатских глаз, и хотел одного в эту минуту: уничтожить эту ненавистную рожу.

Разве можно допустить, чтобы такая обида осталась без мести?

Кровь ударила ему в голову. Словно у собаки, зашевелились волосы на макушке. Ах, только бы садануть посильнее в эту нахальную рыбью морду, в эти красные, тонкие губы!

Ребята, бросились друг на друга.

— А ну, ну! Пусти-ка ему кровь! — кричали приспешники Ставки.

Большинство казачат ждало победы Гагушина, и никто не осмеливался выражать своего сочувствия Веньке;

— Садани, садани его!

— Матри-ка, он икряный…

Драка оказалась крайне упорной. Венька уже получил два удара по виску, третий немного ниже — по скуле, и чувствовал, что еще одного такого удара ему не выдержать. Во рту он ощущал приторно-сладкий вкус крови. Но он не мог допустить своего поражения, — тогда все равно не жить ему на свете. Он чувствовал, кроме того, и это было главное, что Валя смотрит на него и ждет его победы. Сжавшись в комок, он с отчаянием бросился на Ставку и с прыжка ударил обоими кулаками его в живот, вкладывая в удар всю тяжесть своего туловища. Ставка охнул и покачнулся вперед. Тогда Венька тычками снизу начал молотить его по лицу. Последовал ряд ошеломляюще быстрых и сильных ударов. Венька увидел, как кровь обильно хлынула на рукава его светлой рубахи. Он почуял, что враг ослабел и беспомощно тыкается ему в грудь, стараясь прижаться вплотную, чтобы остановить удары. Казачонок сразу остыл, не встречая прежнего сопротивления, опустил руки. Ставка закрыл лицо обеими руками и, пошатываясь, пошел с поляны, ломясь прямо через талы…

Внизу тихо бурчала вода. Вверху на небе светло переливались звезды. На большой поляне опять лихо рванула гармошка:

Прощай лес, прощай долина,

Прощай, мамынька родима!

Отходили мои ножки

По Соколиной дорожке.

Не Венька ли это прощался с родным поселком и привычными с ранних лет степными дорогами? Он стоял посредине поляны и не знал, что ему делать. Радость победы, стыд за кровь на рубахе и жалость к Ставке мешались в нем. Мишка угодливо сунул ему в руки его картуз. И Венька надел его, конечно, немного набекрень, к правому виску, как полагается казаку. Не мог же он, в самом деле, показать перед другими, что ему жалко врага и стыдно за драку, за чужую кровь. Конечно, нет! Пусть другой раз не лезет. Мишка-Сосун заискивающе смотрел Веньке в лицо и кричал громко и льстиво:

— Продай, Вень, подо льдом икру-то Ставкину. Барыш пополам. Ба-альшой будет барыш!

Вывернулся из темноты Панька-Косая Чехня:

— Вень, иди к нам с Валей. У нас пары не хватает.

Казачата толпились вокруг Веньки, забыв про девчат.

Венька молчал. Он видел, как Валя привстала с бревна и, опустив голову, пошла в поле. Она уходила все дальше и дальше. Серая шаль свесилась концом на землю и неловко волочилась за ней. Маленькая фигурка девочки таяла на глазах. Тогда Венька с отчаянием в душе подумал:

«Зацепится шаль-то, изорвется, матри!.. Эх, будь, что будет! »

Он рванулся за Валей, догнал ее и, обняв правой рукой (словно поправляя шаль), пошел с ней рядом. Ребята испуганно и восхищенно глядели им вслед.

По всей линии, от Илека до Гурьева, казаки готовились к встрече царского наследника. Забот появилось много. Казачкам было приказано по-особому откормить цыплят — молоком и грецкими орехами. Во многих поселках уже людям не хватало хлеба, бедняки примешивали в муку камышовый корень, — а тут чуть не насильно пичкали птиц вкусными и жирными орехами. Казачки крепко ругали поселковых начальников; казаки бранили кое-кого и повыше.

Станичники выхаживали баранов для войскового обеда, выбирали для них по от ому случаю особо пахучие травы — молодой ковыль и зеленую вязель.

— Ради их высочества и баранам такой талан! — хмуро заметил Ивей Маркович.

Казаки льготных полков готовились к выступлению. Чинили обмундирование. Богачи шили новую одежду. Промазывали чистым дегтем сбрую. Подкрашивали седла. Главной же заботой служивых была тщательная подготовка к смотру строевых лошадей. Недаром казаки говорят: «лошадь дороже душеньки» или «конь подо мной, то и бог надо мной».

— Ну, как, Ивашка, подъяровываешь своего Савраску? А то, матри, вспашет он брюхом уральские улицы, — смеялись соколинцы над неудачливым полуказаком Дакаевым. «Подъяровывать коня» на местном языке означало откормить его так, чтобы тот ярился, плясал на ходу, но чтобы у него не свешивался барабаном живот, как у мужичьих лошадей. Поселковым атаманам было поручено отбирать казаков для караула. Из Уральска было прислано подробное наставление: желательно, чтобы избранники имели знаки воинских отличий, черную окраску, бороду средних размеров и хороший рост. Станичники подсмеивались над русыми Вязниковцевым, Астраханкиными и Ивей Марковичем, что они со своими льняными и золотыми бородами и не казаки даже… И хотя сильно не хотел Феоктист Иванович отличать Василиста Алаторцева среди других, а пришлось. Из соколинцев он и Демид Бизянов попали в почетную сотню. Им приказано было срочно шить себе особо высокую папаху и парадную тарарку. Денег на это нужно было по крайней мере сорок рублей, не меньше. Казна обещала возместить расход, но когда-то это будет да и будет ли вообще, — на водах вилами писано.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒