Часть вторая 12 страница

Прошлой ночью какой-то озорник размалевал Алаторцевым ворота. Но как! Это была на редкость отменная работа. На улицу с желтых, тесовых ворот встрепанно-зло глядел черный Никола-угодник, давний покровитель уральских рыбаков. Узнать его было не трудно по квадратной, седой и тупой бородке, вырисованной тонкой обводкой. Так же был сделан большой крест на груди и покатая лысина на голове. Глаза святого с огромными, желтыми белками глядели дико и сумасшедше. В то же время фигура для угодника была необычайно высока и увесиста. Здесь художник имел в виду кого-то другого. И для того, чтобы ясен был его замысел, он ухитрился каким-то манером забрызгать дегтярными звездами ставни второго этажа, где проживал поп Кирилл. Конечно, для всех было ясно, в кого метили эти черные пятна.

Утром, выгоняя коров за околицу, казачки с удивлением и не без тайного удовольствия увидали чужую беду.

— Вот ушибло бы того до смерти! — возмутилась Фомочка-Казачок. — И с чего это ему взбрело в голову?

— Значит, повинна бабочка. Не всем мажут, с выбором! — поджимая скромно и жеманно губы, сказала самая распутная в поселке казачка Настасья, жена Пимаши-Тушканчика.

— Гляди, и наличники разукрасили. Это с умом и умыслом. Не живи как Устя — рукава спустя. Мужа едва похоронила, с Гришанькой свозжалась. И это показалось мало — нашла рыжего, ан судьба и обижена. Брыкнулась.

— Бросишь в воду один камешек — попытай теперь десятеро вытащить. Шутка ли положить такой покор на родительницу? До меня доведись, жизни бы решилась, — тараторила веснушчатая девка-перестарок Хинка Вязова.

— Эй, Толька, кликни-ка мать свою… Игнатьевна, выдь сюда, посмотри, кака здесь диковина! — озорничали молодые казачки, приоткрывая калитку. И тут же, как стая голубей, рассыпались по улице. Во дворе показался хмурый Василист. Казачки враз вспомнили о своих коровах и поспешили за ними вдогонку. Ничего не сказал казак, с минуту разглядывая дегтярный дикий облик святого. Повел мрачно глазами на ставни окон. Ушел и вернулся с косырем, принялся зло скоблить ворота. Казаки побаивались его, но разве что-нибудь может остановить уральца, если ему придет охота и случай посмеяться? Пашка Гагушин брал сено с повети. Он сочувственно и серьезно крикнул соседу:

— Вот бяда! И чего они ворота портят? Ну к чему? Мазали б уж то место, где птичий грех ночевал. Там и мы помогли бы дорогому шабру поскрести с нашим удовольствием!

Показался в воротах напротив Вязов Кирилл. Вышел на дорогу, на середину улицы, и встал, как бы любуясь работой Алаторцева.

— Ефимыч, матри, не перестарайся. Проскоблишь ворота-то. В дыры все и увидят, за каки дела чернота наведена.

Василист с трудом сдерживал себя. Он даже не оглянулся на Вязова. Все в нем дрожало и билось от злобы. Он, конечно, догадывался, что ворота размалевал Ивашка Лакаев, «Воин-Рыбья смерть», работавший когда-то под началом богомаза. Больше никто не сумел бы этого сделать. Василист знал также, что Ивашка подговорен и нанят Вязниковцевым. Кроме Григория Стахеевича никто не мог питать такой бешеной злобы к Луше и так скоро заметить ее новые отношения с попом. Но как мог сопливый полуказачишка Лакаев решиться на такое дело? Жизни своей не пожалеть? Вот что значат деньги.

К вечеру Василист слегка выпил. Он долго искал по поселку Ивашку Лакаева, но тот как будто сквозь землю провалился. Мать его уверила казака, что он еще вчера ночью уехал в степь на бахчи. Тогда Алаторцев перед заходом солнца ворвался в горницу к Вязниковцеву. Богач был не один в избе. У него сидели Щелоков Василий, Никита Алаторцев, Вязов Кирилл и Ноготков Василий. Василист, покачиваясь, подошел к ним. Обвел всех мутными глазами. Задержал взгляд на Григории Стахеевиче.

— Пируешь, Иуда? Пируй, пируй! Брата твово кончили. Матри не забывай. Молись о нем. Дай-ка я маненько полюбуюсь на тебя.

Ненависть глядела из его потемневших желтых глаз остро и неприкрыто. Григорию стало не по себе. Его охватила вдруг злоба на пьяного, непрошенного гостя. Как он посмел издеваться над памятью убитого и не отомщенного до сих пор брата? Вязниковцев выскочил из-за стола:

— Уйди от греха, Ефимыч! Уйди! Я тебя не трогающие вороши и ты меня!

— А кто ворота мне испакостил? Ты думаешь, генерал Скобелев? Кто? Отвечай, вяленая твоя душа!

— Мне до твоих ворот дела нет. А вот ты чего, неразумный, мечешь таки слова о брате? Може, в компанстве был с кем? Ты мне ответишь!

— Я отвечу. Я живой минутой тебе отвечу, пузатый ты баклан, казачий выродок!

Василиста едва удержали трое — Ноготков Василий, Вязов Кирилл и Никита. Силой поволокли его из избы. Василист упирался, куражился. Ухватился за косяки и рванул. Из потолка посыпался мусор. Его все же вытолкнули во двор к воротам. Он кричал, исходя ненавистью:

— Никита, черная кикимора, куда прешь? Обеспечил, окаящий, нас, свою родню, и не лезь! Не трожь меня погаными лапами!

В воротах Ноготков с силой пнул ногою Василиста. Тогда тот развернулся, вскинул высоко правое плечо, поднялся на носках и наотмашь саданул казака по лицу. Завязалась драка. На Василиста набросились все. Тыкали его в ребра кулаками, держа за руки. Василист исступленно орал, но видно было по блеску глаз, что он еще продолжал озоровать в пьяном веселом кураже:

— Казака бакланы клюют! Убивают! На помощь, скоро!

По площади проходили с лошадьми Андриан Астраханкин и Демид Бизянов. Они ткнули поводья подвернувшемуся Лукашке и бросились на выручку к Василисту. Как петухи налетели они на казаков, вязавших кушаком Алаторцева. На шум выскакивали из домов другие станичники. Некоторые на ходу подпоясывали рубахи. Елизар Лытонин нес продавать к Волыгину цыплят в кошелке. Он бросил их на землю, цыплята разлетелись по площади… В минуту перед домом Вязниковцева, на площади, выросли две команды, две стенки из людей. Василист орал, видя дружную поддержку:

— Богачи бедноту калечат! Выручай, братаны! Айда, круши их, ребята!

Григорий Вязниковцев закричал по-хозяйски с крыльца:

— Ополоумели, дьяволы? Разойдись немедля!

Но Демид Бизянов уцепил его за полу пиджака и стащил на землю:

— Не прячься, вонючий хорь, за чужие спины! Айда, стой-давай! — И засучил с азартом рукава.

— Стой-давай! — подхватили в толпе. Многим хотелось подраться. Демид ударил Григория пониже скулы. Кровь брызнула из носа казака, и тот бросился на Демида.

— Ага, и у богача кровь не за семью замками!

На площадь со всех сторон бежали бородачи и малолетки. Из ворот повысунули цветные свои головы казачки. Появились у ворот старики.

Когда-то, давным-давно, еще до Туркестана, соколинцы любили биться меж собою, сходиться, обычно на масляницу — половина на половину — для любовной потасовки и дружеских побоищ. После страшных годов эти бои отмерли сами собою. Ненависть между уходцами и согласниками вытеснила эти домашние кулачные встречи. Но и до сей поры при случайных стычках молодежи крепко хранились неписанные обычаи тех боев: лежачего: не бить, не ударять исподтишка и в спину, драться только на виду у других и исключительно своей рукою, кулаком. Нарушителей этих правил жестоко били свои же.

Сейчас побоище разрасталось, как пожар. Оно охватывало весь поселок. Только женщины, деды и ребята стояли в стороне, но и они — криками, визгом, плачем — принимали горячее участие в нем. Старики, помимо того, строго блюли порядок, стоя двумя кучками, отдельно богатые и бедные. Два военных штаба!

Не сговариваясь, знали казаки куда примкнуть. За богачей бились Григорий, Гагушины, Щелоков Василий (отец его, Осип Матвеевич, стоял с Инькой-Немцем), Кара-Никита, богатые Ноготковы, Вязовы. С Василистом очутились все Астраханкины, Елизар Лытонин, Бизяновы, Калашниковы, братья Чертопруд. Богачей было больше. Многие из бедноты не решались драться. Они знали, что позднее на них за это падет лютая месть.

Самые жаркие бои происходили возле Василиста. Он уже сбил с ног Пашку Гагушина, загнал Никиту во двор, окровянил молодого Вязова и теперь сошелся с Кириллом Вязовым. Оба они считались одними из лучших кулачных бойцов в поселке. Кирилл Вязов был невысок ростом, плечист, крепок, как зрелый дуб. Василист высок, гибок и подвижен. Хмель как рукой сняло с казака. Он бился решительно и осторожно. У обоих лица были уже вымазаны кровью, не разобрать, своей или чужой. Но казаки не хотели отступать и с силой тузили друг дружку по лицу, в живот, в ребра. Вот Кирилл двинул кулаком Василиста «под дыхало», — тот охнул, застонал, перегнулся весь на сторону, словно падая на землю, и тут же взвился на носки, на дыбки и, будто молотом, обоими кулаками обрушился сверху на Вязова. Кирилл упал на колени. Василист замахнулся снова — и остановился. Услышал, как завопил дружески Инька-Немец и другие старики:

— Не трожь лежачего! Не трожь!

Вязов стоял на коленях неподвижно, сбычив на сторону голову, ожидая последнего удара. Тогда из-за него выскочил на Алаторцева лучший боец в поселке Василий Ноготков, молодой, пухлый на вид казак с большой, круглой и светлой головою.

— Крой его, Вася! Крой! — закричал обрадованно Тас-Мирон. Стена богачей сразу продвинулась вперед, беднота заколебалась. Кое-кто показал спину.

— Стой на месте!.. Не отступать! Ефимыч! Дуй его в гриву, за все обиды, за наше горе! — закричал, будто бы веселясь, Астраханкин Андриан, налетая на Мирона.

— За нашу кровушку!

— За всех покойников!

— Не сдавай, Василька! Не сдавай! — загораясь, закричал Ефим Евстигнеевич, скидывая с плеч пиджачишко, будто бы в самом деле намереваясь принять участие в драке.

Ноготков ловчился, как бы нанести удар Алаторцеву. Он прыгал на носках, как резиновый мяч, и молниеносно переносил свое полное тело то вправо, то влево.

— Не скачи, будто блоха. Угодишь под зад — задохнешься! — задоря себя, кричал Василист и, томясь от страха, бросился на Ноготкова, стремительным тычком посылая вперед свой кулак. Удар лишь скользнул по плечу врага. Василий мгновенно очутился с левой стороны Василиста. Василист по-звериному быстро повернулся к нему, увидел совсем близко занесенный над его головою волосатый кулак и решил встретить его упором ног и заслоном руки, скосившись встречь, направо. И вот тогда-то, неожиданно, со страшной силой, Ноготков ударил Василиста не справа, а слева в незащищенную скулу. Казака как будто ветром сдуло с ног. Раза два он перевернулся по земле, и теперь стоял на карачках и рычал сквозь окровавленный рот, выплевывая выбитые зубы:

— А ты исподтишка, гад!..

Торжествующий рев богачей заглушил его стоны:

— Наша берет! Наша берет! Гони их взашей! Айда на ура!

От Ноготкова все бросились на землю, лезли в подворотни, прыгали через плетни. Казачки отчаянно ревели. Старики хмуро качали головами.

Вся беднота уже почти исчезла с площади. И вдруг Пашка Гагушин отчаянно заголосил:

— Ой баяй! Берегись! Адиль келятыр! Адиль келятыр! (Адиль идет! )

В рядах богачей испуганным шепотом отозвалось, как падающее эхо:

— Адиль келятыр!

Зато как радостно завопили, завизжали в другом лагере.

— Кель мунда, Адиль! Скоро, скоро!

Пересекая площадь с угла на угол, к месту драки бежал, легко подпрыгивая, тонкий, высокий Адиль Ноготков. Все хорошо знали, за кого он станет драться, а многие хорошо знали по себе, как он дерется. Он бил жестоко и не раз многих из молодых казаков, когда они его оскорбляли. Рассказывали, что он избил на Калмыковской ярмарке знаменитого в области кулачного бойца Сергея Семичева из Кулагина. Его боялись все в поселке, кроме Василия Ноготкова, постоянно и кичливо задиравшего и зло дразнившего Адиля, в сущности очень скромного и даже робкого парня. Василию никак не верилось, чтобы это поджарое, почти юношеское тело хранило в себе запасы силы и ловкости.

Сейчас трое задорных малолеток выскочили навстречу Адилю, чтобы перенять его еще до Ноготкова. Адиль, будто бы и не глядя на них, не сжимая рук в кулаки, а прямо ладонями — со звонким щелканьем — бил их по щекам, по темени, и они летели от него на землю. Это походило скорее на игру, чем на серьезную драку. И драка в самом деле прекратилась. В кругу боя остались теперь лишь двое — Василий и Адиль Ноготковы. Они, вероятно, оба сейчас не помнили, что их матери — родные сестры, а они числились когда-то двоюродными братьями. И правда, в них нельзя было найти ни малейшей черточки сходства. Один был высокий, черный, тонкий, другой — приземистый, пухлый и русый. Василий глядел вперед уверенно и зло, Адиль улыбался застенчиво и смущенно.

С минуту над площадью томилась удушливая тишина. Затем где-то в задних рядах толпы нежно и горько вздохнула юная казачка:

— Оё-ёшеньки!

Василий, покачиваясь, как перед танцем, пошел на Адиля. Адиль даже не поднял рук. Он стоял и хлопал длинными, темными ресницами; всем показалось, что он вот-вот заплачет. Но в последний момент он встрепенулся, собрался в комок, голову увел в плечи, руки прижал, будто крылья, и весь стал похожим на степного хищника, готового к полету. Василий быстро и мягко скользил на носках вокруг него, но ни разу ему не удавалось зайти к Адилю со стороны. Это горячило и злило самоуверенного казака. Он метнулся на Адиля в прямую, в лоб, посылая снизу в ребра врага оба своих кулака. Но Адиля на месте не оказалось, и слышно было, как кулаки стукнулись костяшками друг о дружку.

В толпе раздался смешок:

— Дуй, дуй, по воздуху! Може, ангелы заплачут!

Василий побагровел от обиды. Он снова, еще стремительнее, бросился вперед. И тогда все услыхали и увидали, как — подряд пять, десять раз! — Адиль, словно забавляясь с мячом или арбузом, отбросив далеко в сторону картуз с казака, кидал голову его с ладони на ладонь, звонко щелкал по щекам, по вискам, по темени, по затылку. Василий мотался с боку на бок, будто картонный дергун.

— Хай, хай! Ну, гололобый! — восхищенно зацокали в толпе старики.

— Чисто стрижет, собака!

— Ра-абота!

Зрители уже ревели: одни от восторга, другие от страха и злобы.

— Срам! Киргиза на помощь призвали!

— Нехристь казака кончает!

— Да он же крещеный! И в казаки вписанный!

Беднота густо сгрудилась позади Адиля и торжествующе подзадоривала его криками:

— Крой их в золотую их утробу!

— Наша берет! Наша!

Но ликование было преждевременным. Василий, выскользнул из-под рук Адиля. Он встал теперь спиною к врагу, — в спину же бить нельзя! Всем показалось, что он уже сдается, отказывается от борьбы.

— Ага, казак, мягким заслоном обороняешься! — злорадствуя закричал из толпы Инька-Немец.

Но в это время Василий, вскинувшись вверх, завертелся кружалом, бешеным волчком, выбросив в стороны руки. Кулаки его описывали и захватывали широкий круг. Адиль не успел увернуться, и кулаки Василия с разлету, с размаху обрушились ему на грудь. Адиль покачнулся, ноги его подогнулись. Он почти упал навзничь. Но тут же, оттолкнувшись о землю руками и хрипло выругавшись, он взлетел на воздух, плотно прилип к казаку, вцепившись в его плечо левой пятерней, а правой рукой, сжатой в кулак, осыпал его сокрушающими ударами. Со стороны почти не было видно, что произошло дальше… Василий уже сидел на земле, а потом вдруг, повернувшись спиною, на четвереньках, как побитая собака, быстро пополз в калитку вязниковского двора.

— Улю-лю! Держи его за хвост! Уззы, уззы его!

Все бросились вдогонку убегающему врагу. Началось мщение. Свирепое и жестокое. Появились неизвестно откуда, словно выросли из земли, и Лакаевы, и Пановы, и вальщик Петро и даже батрак Волыгина Аркадий. В минуту были забыты все обычай старых боев. Били и лежачего, дули и в загривок и в спину. Загоняли в сараи, ловили людей в тальниках на Ерике.

Тас-Мирона кто-то огрел по спине тяжелым кирпичом… Рев и гвалт в поселке продолжался до самых сумерек. Непонятно, как все это могло обойтись без убийств и крупных увечий!

Били богачей с выкриками, с речами, с приговором, — вспоминали все свои обиды, прошлые и настоящие, били и за будущее, которых, знали, не миновать. Слышно было, как орали в толпе о Туркестане, о погибших там, на чужбине, казаках: Бонифатии Ярахте, Маркеле Алаторцеве, Чертопруде. Припомнили убитого в степи у овечьих кошар малолетка Василия Астраханкина, рассказывали детям о том, как ограбили тогда казаки уходцев, и каждый удар сопровождали перечислением вещей, имущества, всего, вплоть до последней пары исподних штанов и бабьей юбки, отнятых у ссыльных теперешними богатеями… Узнали и услыхали соколинцы сейчас о многом таком, чего и не могли никак предполагать: о соблазненных подарками и посулами девицах, о тайно убитых и закопанных на Верблюжьей лощине младенцах, о том, что Яшенька-Тоска растлил Варвару Бизянову, обещав ей простить ее долги. Кто-то кричал об отнятой у него подкупом родителей невесте, другой — о позоре своей сестры… Перечисляли с подробностями, с указанием возраста и масти, отнятый за долги скот, припоминали со вздохами и рычанием каторжный свой рабский труд на плавнях, на сенокосе, на вырубке талов, и паи, откупленные у них тайно богатеями…

Обид было много. Обиды были глубоки и невозвратимы!

В сумерках из Сахарновской станицы прискакал атаман с понятыми. Братья Астраханкины, Адиль, Бизянов Демид, Елизар Лытонин, а с ними еще десяток казаков очутились в каталажке.

Василист лежал дома. Он был выведен из строя ударом Ноготкова, и его тогда же увели с площади. У него были выбиты два зуба и вывихнута ключица правого плеча. Атаман заходил к нему, но, увидав, в каком он находится положении, махнул на него рукою. Василист потребовал себе вина и весь вечер пил. Теперь он валялся в горячечном ознобе с налитым кровью лицом, но, казалось, был весел и всем зло и беспомощно дерзил. Чувствовалось, впрочем, что с каждой минутой ему становится хуже и хуже: у него багровела шея, речь становилась путанее. Казак уже с трудом продолжал бормотать, как в бреду:

— Попа, попа хочу… Скачите… За рыжим, за кудлатым, небогатым! Вместе чепурыснем… Люблю рыжего! К богу полезем. На карачках… Туды на чердак… — Казак чуть приметно мотнул головой. — За бороду старика. Стащим с неба… Угу. Спущайся, спущайся на землю…

Бормотанье с каждой минутой становилось невнятнее и путаннее. Похоже было, что Василист засыпал. Улыбка по-прежнему, только заметно мельче, играла на его губах и скулах возле глаз. Глаза были полузакрыты.

— Чего расселся? Паша турецкий… Плыви чехней. Аман ба! Все одно не верю… Обманщик ты… Где Лизанька? Ты уворовал… Фу, какая стала. Капся, баба-вертеха… Стой-давай! А, ты… исподтишка, гад?..

Лицо казака наливалось кровью, багровело. Он стал хрипеть и задыхаться. Улыбка все еще держалась на его лице, но какой же она стала жалкой, мерцающей! Правая рука не двигалась совсем. Губы по-ребячьи надулись. Как странно и страшно было жене и сестре глядеть на мужа, брата, отца, еще утром хозяйски шумевшего на дворе, а теперь по-ребячьи теребившего ослабевшими пальцами ворот рубахи и племкавшего губами в забытьи:

— Угу… гу… Ма… Ма… сюка… Масюка…

Женщины уже не могли понять у него ни одного слова. Им казалось, что Василист умирает. Тогда-то Луша и бросилась за попом и за Венькой.

Теперь они возвращались втроем на длинном, наполненном до грядушек душистым сеном, рыдване. Алеша остался на Урале с Ивеем Марковичем, дьяконом и Гурьяном собрать, если возможно, рыболовные снасти. Веньке не сказали ясно, что случилось дома, но он видел по большой тревоге в потемневших глазах Луши, что с отцом стряслась серьезная беда.

Казачонок сидел впереди и правил Каурым. Дорога версты две шла у самого яра реки, часто в трех шагах от обрыва. Приходилось глядеть в оба.

Ночью все обманчиво. Слышно было, как ворчали на перекатах волны, но воды не было видно, временами мелькала какая-то мерцающая муть. Порой даже зеленая радуга над лошадью уплывала у Веньки из глаз. Каурый шагал в черноту, и постоянно казалось, что он валится в яму. Когда эта чернота плыла мимо казачонка, он, наклонив голову, видел пятно пыльной дороги, рыжий конский навоз, потерянный детский бичок, чекушку, примятый куст таволожника. Яр подступал вплотную к колесам рыдванки, и река смотрела снизу живой и ворчащей синей темью. У казачонка тревожно замирало сердце. Он был недоволен: «Зачем проложили такую страшную дорогу? » Венька старался отвернуть Каурого в левую сторону, подальше от речной кручи, но лошадь уросила, прядала ушами, вертела хвостом и не шла: там был песок, торчали пни и валялся корявый сушняк. Лошадь продолжала бежать в нескольких шагах от обрыва и недовольно пофыркивала в сторону реки. Ей мешал гул вод. А там по берегам, на теплых песках, как всегда по ночам, успокоенно погогатывали гуси, тихо посвистывали кулички, стонали бездомные пиголицы. Звезды покачивались над древним Яиком в синих гнездах неба. Река бежала в море. Ей навстречу слышно шла рыба. Тяжело вскидывались судаки, бойко выметывались жереха и мягко и грузно переваливались осетры.

Рыдванка повертывала на запад, к поселку. Земля бежала ей навстречу вместе с рекою. Земля покачивалась в ритм бегу лошади и дыханию казачонка. У Веньки кружилась голова от звездных просторов вверху. Земля плыла в синих пространствах, она устремлялась в немую бездну с головокружительной быстротой.

Наконец, дорога повернула в степь. Поперек пыльной колеи легла тусклая, тонкая и длинная тень телеграфного столба. Лошадь шла на взъем. Степь живо напоминала Веньке его ночное путешествие, лебедей… Как он вырос с тех пор! Как много нового увидел на свете!

Сзади все время слышится глухой, взволнованный голос попа Кирилла. Сбоку наплывают — и всякий раз неожиданно — телеграфные столбы. Они кажутся рыжими, как поп в белой шляпе. Это поблескивают фарфором вые стаканчики…

Кирилл начинает говорить громко, он забывает о Веньке, и не может сдержать своих чувств:

— А попу… разве не надо жить? Сердце у меня колотится так же горячо, как и сердце царя Соломона! Но у него… у него было триста, три тысячи жен, а у меня… ни одной! Ты станешь ею!

— Да как же?

— Я уже обо всем подумал. Теперь скоро. В Уральске я сам… вручу наследнику прошение на высочайшее имя. Оно у меня уже готово. Да, да! Они не могут не разрешить жениться на тебе! Это было бы чудовищно!

Луша говорит тише, но и ее слова можно разобрать:

— А вдруг не выйдет? Тогда што ж? Дороги косами своими мести должна я буду? А ну… ежели ребеночек? Куда я, бездомовая, пойду с ним?

— Не будет этого. Слышишь ли ты? Ничто меня не остановит. Я брошу рясу, уйду в кулугуры, к татарам, приму магометанство. К черту все! Богу изменю, но не тебе, моя Лучинушка! Жизнь наша… чепуха, пустота! Коловерчение! Это я понял еще от юности моей. Суета сует и всяческая суета! В этом страшном свете, таком большом и холодном, есть только… любовь! И она, наша любовь, она мое отчаяние и проклятье и… одно мое счастье. Мы ничего же не знаем. Мы слепы, как щенки! Смотри, звезды качаются над нашими головами. Сколько огней! Сколько миров! Вот, вот… звезда упала. И… никакого следа! Я желал бы, как библейский Хам, всю землю заселить своими детьми, твоими детьми. Как цветами усеять ее детскими головками цвета твоих ежевичных волос! Мне тяжело! Мне хочется по-волчьи взвыть от большой моей любви к тебе. Сегодня ты непременно придешь ко мне! Я не могу дольше быть один. Ты придешь? Ты никогда не изменишь мне, моя Лучинушка? Без тебя мне пусто и страшно!

— Я-то не изменю, да как бы судьба нам не изменила.

— К нему… не вернешься? Не убежишь за Устимкой Болдыревым?

— Ты мне о них не напоминай! Не испытывай меня. Незачем. Сама рассужу, кого помнить, кого из сердца выметнуть.

Рыдванка мягко постукивала по пыльной степной дороге. Река осталась далеко позади. Воздух стал суше, ароматы трав тоньше, острее. Веньке, оттого, что в поселке ждала его какая-то беда, чудилось, что за привычной синевой степи его караулят рогатые, черные беды. Да, теперь он знал, что к нему сторожко, но твердо крадется взрослое, беспокойное будущее… Скоро он перекочует в город. Там уж не увидишь вот этих степных глубин, не учуешь мудрых запахов ковыля и материнской теплоты земли. Его большеротого, желтого пистольженка судьба равнодушно вышвыривает из родного гнезда. И куда? К холодным людям, к каменным домам, к мертвым улицам. Так представлялся ему город. Утлую его будару несет, как тогда весной Алешу, к обрыву… С какой тоскливой остротой и четкостью вставали сейчас перед Венькой весенние, набухающие соками поля, степное круглое солнце, Урал, луговая зеленая густель трав — глухой, но для него широкий мир! Он — Венька, соминые губы, живой человечек, теплый колобок, такой свой степям, казачьему бедному небу, реке, солнцу — легкое перекати-поле, бегущее в чужие, незнакомые и пустые просторы. О, колючий и злой ветер судьбы!..

Впервые казачонок понял и пожалел о том, что он растет, что с каждым днем и каждой минутой становится он взрослее и суше и что уходит из его глаз простое и богатое, его мальчишеское великолепие мира.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒