Часть вторая 8 страница

Феоктист Иванович задержался в Сахарновской станице на всю ночь. И хотя соколинцы относились презрительно к своему начальнику, никто не посмел выпустить без него арестанта на волю. Казаки привыкли строго относиться к дисциплине и уважать всякую субординацию. Охранять Алаторцева довелось молодым Вязову Сергею и Ноготкову Василию. К ним два раза прибегала Луша, заходил сам Ефим Евстигнеевич, — пытались уговорить их отпустить Василиста. Ребята и сами плевались: сласть небольшая стеречь своего станичника. Им не очень-то хотелось торчать всю ночь во дворе начальника; они мастерски и злобно ругали Феоктиста Ивановича, но приказа нарушить не осмелились. Кто знает, может быть, взбалмошный начальник распишет в станице весь этот вздорный случай по-особому, и тогда жди крупной беды.

— Наше дело, сами знаете, малое, пастушье. Нам как велено…

Тяжелее всех переживал происшествие Венька. Отец для него был особое существо. Такого человека не было больше в мире, он был ему и ближе всех и больше всех, он был для него все на свете. Венька смутно, но все же чувствовал порой, что его жизнь не будет всегда такой нетревожливой и ясной, что у него над головою уже вырастают колючие, как терновник, ветви, и черные волчьи ягоды, ядовитые и едкие, опускаются гроздьями вокруг. Отец, большой, сильный и светлый вожак, идет впереди и пробивает Веньке дорогу. И Венька, конечно, никак не мог допустить, чтобы это высшее существо, его отец Василист Ефимович Алаторцев, провалялся всю ночь в каталажке, как какой-нибудь иногородний бездомный бродяга. Это было просто дико! Ведь без отца Венька останется беззащитным. В жизни сразу образовывалась страшная пустота. Все равно, как если бы земля вдруг осталась без солнца.

Казачонок даже не подумал о сне в этот памятный вечер. Он метался из стороны в сторону. Убежал на Ерик и там долго ревел, сидя на яру и поглядывая на темные камыши, где шумными всплесками буравили воду ночные хищные щуки, поедая мелкую рыбешку… Все люди становились щуками для мальчишки в эти минуты! Весь родной поселок был против него. Впервые ночь шла из-за Урала, из-за огромных, белесых стариц, из-за густого ветлового леса, как большая, черная беда. Само звездное небо казалось тяжелым и душным. Как горестна и изменчива милая земля, так недавно, еще вчера, зеленевшая по-весеннему!

Казачонок горько ревел. Никто не знает, как тяжело человеку оставаться одному в минуты несчастья.

Наконец, Венька пошел к Алеше.

— А что, если подкупить казаков? — озабоченно спросил тот.

Венька досадливо махнул рукою. Подкупить казаков? Не мог он выдумать что-нибудь поглупее? Чем же это, интересно бы узнать, могут они соблазнить охрану? Не раскрашенными ли костяшками-альчами? Или резиновой рогаткой? А может быть, тремя серебряными гривенниками?

Выхода не было, а его надо было найти во что бы то ни стало. И Алеша нашел. Недаром он прочитал множество историй о разбойниках.

— Вызволим его из каталажки силой!

— Как?

— А так! Соберем ребят. Накинемся на казаков, свяжем их… Рты тряпками, чтоб не орали, а отца на коня — и в степь!.. Я знаю!

Венька хмуро почесал затылок, словно его кто-то зло укусил в голову, и с удивлением посмотрел на друга. Алеше вдруг стало не по себе.

— А знаешь? Может, караульщики к полночи уснут… Водки им, что ли, притащить? Тогда можно и без драки…

Через час Венька созвал всех своих друзей. Собрание происходило на гумнах. С неба немо глядела круглая луна. Над Ериком играли голубые лунные полосы. Справа бежала, теряясь в дали, синеватая степь. Было таинственно и по-ночному тихо. Большинство ребят были участниками озорной «встречи наследника», они чувствовали, что Венька вызвал их недаром, и серьезно и даже с опаской поглядывали на него. Ждали. Лица у всех были озабочены и хмуры, но втайне каждый из них был польщен оказанными ему доверием и честью.

Панька-Косая Чехня, сын начальника, уже знал, в чем дело, и держался все время возле Веньки, чтобы подчеркнуть особую к нему близость. Нити дружбы на этот раз оказались прочнее сыновьих. Позади всех стоял пузатый от вздувшейся рубахи Мишка-Сосун, сын целовальника. А впереди — Лукашка Бизянов. Волей-неволей Венька должен был держать самую настоящую речь к мальчишескому кругу. Он поддернул штаны и начал:

— Братцы… Ребята! Выручайте! Папанька в каталажке.

Казачата насторожились еще больше. Они никогда еще не видали Веньку таким взволнованным. Он словно вырос за эти минуты. Он походил на раненого зверька, который, истекая кровью, упрямо бежит на врага. В голосе его хрипела решимость большого отчаянья.

— Братцы… Ребята! Выручайте! Папанька в каталажке. Да рази это фасон для казака? Не жалаю я… Начальник убежал в станицу. Так вот, братцы, поможете мне, как там ни стало, вызволить его на волю? Век не забуду!

Наступила минута мучительного молчания. Казачата не знали, что сказать. Предложение показалось всем диким и невыполнимым. Луна выкатилась из-за высокого скирда, взлохматила клоками седого ковыля его вершину и бледными, голубоватыми пятнами прошлась по лицам ребят. Они прятались друг за другом, отступали в тень, под прикрытие черных стогов. Никто не желал выказать себя трусом. Минута эта всем показалась длинной и трепетно-робкой, как бледные лучи далекого месяца над рекою. Из-за темных деревьев с того берега надрывно простонал сыч. С каким облегчением ребята услышали, наконец, чуть-чуть гнусавый Мишкин голос:

— А чего нам за это будет?

Вылезли на свет Мишкины лупастые глаза, желтые, соловые, как у молодой совы.

— Чего будет? Уже струсил, музлан? — презрительно повернул к нему голову Панька. — В шаровары, поди, наклал?

— Проткнут тебе, гляди, соломенное брюхо. Мякина посыпется. Вот чево будет!

Мишка с досадой огрызнулся:

— Да нет! Чево нам наградой от Веньки, говорю, будет. За што стараться?

— Этта верно, — поддержал кабатчикова сына взъерошенный, белесый казачонок, самый рослый из всех, Лукашка Бизянов. — Уж если идти на рыск, было бы за что.

— Братцы, — растерялся Венька, и лицо его сразу стало младенчески беспомощным, — как же это, братцы?

Черные его ресницы бились сейчас, словно крылья ласточки, запутавшейся в тенетах. Как глубоко и больно оскорбил его этот неожиданный торг!

— Я все отдам, что жалате. Ну, лук, альчи. Чего еще хотите?.. Рогатку… Вот Алеша мне дал. Есть у меня три гривенника. Ей-пра, все отдам!

— Угости ты их лучше каймаком и еще там чем, — презрительно прищурился на ребят Панька. — Это куды проще раздобыть. Живым манером.

Ребята хмыкнули довольно носами и горячо поддержали Паньку, не обратив никакого внимания на его высокомерный тон. Торг состоялся.

Казаковать по погребам, кроме Веньки и Алеши, с охотою отправились Лукашка Бизянов и Панька. У уральцев не считалось зазорным воровать каймак и другую снедь из чужих и своих погребов. Для гулявшей по ночам молодежи это было даже неизбежным ухарством и молодечеством. Конечно, взрослые не пошли бы на такое дело. Даже молодежь обычно вместо себя подбивала на это безусых ребят. Лукашка был мастак на подобные проделки. Один Алеша не мог победить в себе смущения, отправляясь на воровство. Несмотря на дружбу с Венькой, он невольно выделял себя в особую породу, конечно, высшую, чем все казачата. Алеша опасался унизить себя участием в этой проделке.

Но все обошлось благополучно. Каймаку, рыбы, вяленой и балычной, хлеба ребята раздобыли вдосталь в первом же погребе Тас-Мирона. Венька при этом не обратил внимания, как остроглазый Лукашка сдернул со стены погребушки посеребренную уздечку и редкую киргизскую плетку со свинцовой сердцевиной. Конечно, если бы он видел это, он стеганул бы его по рукам: у своих дозволено воровать только пищу, брать же вещи у казака бесчестно. Вещи казак должен добывать лишь у басурманов.

Пиршество протекало там же на гумнах в торжественном молчании. Слышалось жадное чавканье и вздохи от тяжести пищи. Ребята старательно поедали ворованное. Так полагалось. Добыча не должна гибнуть понапрасну. Лукашка успел сбегать к Васене Ахилловне и заложить уздечку и нагайку за полштофа водки. В кругу неожиданно блеснула бутыль.

— Это где же ты? — открыл рот Мишка-Сосун.

На него строго цыкнули: «Ну, ты, музлан! » Неприлично гостю спрашивать у хозяина, где он добыл угощение. Ребята оживились. Стали храбрее и безрассуднее. Начали вслух мечтать, как они «яройски» нападут на Вязова и Ноготкова. Панька затянул песню:

А как бывало, казаки-братцы,

По твоим волнам лихо плавали

На легких стругах за добычею,

За персидскою, за хивинскою.

И вдруг как бы в ответ ему из ночи с пригорка от ветряной мельницы раздалось несуразное, громкое завывание:

Мы ни града, ни села не знаем —

К нерукотворному граду шествовать желаем…

Невидимого певца нисколько не смущала ночь. Одинокий, он не ощущал одиночества. Он упоенно и беззастенчиво голосил во тьму о своей бесприютности. Словно пьяный гуляка, беззаботный весельчак, он радовался, что у него нет своего угла, что вся земля — его жилище. Голос его был хриповат и радостно наивен, как голос озорного ребенка.

— Поп Степан, — сказал оторопело Лукашка. — Потишь, ребята, а то защекочет, матри.

Ребята примолкли, слушая безумное пение. Им представлялось, как бежит Степан по горе, подпрыгивает высоко, машет руками и орет:

Убежали мы на волю от худого господина,

Отпустил нас другой господин —

Бог всевышний один… Ля-ля-ля!

Мотив был веселый, настоящий плясовой марш! В выкриках сумасшедшего попика, уродливых и беспорядочных, слышалось подлинное мужество, утробное и наивное довольство, особенно в этих воинственных призывах: ля-ля-ля! Затем раздались захлебистое и хриплое бульканье, размашистый хохот, похожий на гуканье филина. Слышно было, как попик вошел в поселок. Он пел теперь тише. Потом совсем смолк — зашел к кому-то во двор. Его пускали везде, все боялись его зловещих пророчеств и бормотаний. Венька помрачнел. Он уже не раз видел попа Степана и боялся его. В поселке жило поверье, что попик появляется всегда перед несчастьями. Пиршество кончалось в молчании.

Посланный в разведку Панька, гордо потягивая носом, рассказал, что оба охранника, и Вязов, и Ноготков, храпят во все завертки, и даже не у будки, а рядом — на открытом сеновале. Василист Ефимович — слышно в окошечко — что-то бормочет во сне.

Ребята воровски двинулись во двор поселкового атамана. Расставили у ворот дозорных.

«Ухо настороже держать! » — приказал Лукашка. Он и Венька без труда вывернули железный пробой в дверях каталажки, и Венька, с остановившимся сердцем, переступил порог. Луна воровски пробивалась в крошечное окошечко и узкими полосами освещала черную бороду и шею казака. Он спал на досках, брошенных на низкие чурбаки. Венька решительно дернул отца за руку:

— Папанька, иди домой!

— Чего?

Василист моментально вскочил на ноги и вытянулся во фронт:

— Чего надо?

Ему снился турецкий поход, снег, буря, горный перевал и рядом, плечо о плечо — слышно его горячее дыхание — ненавистный и близкий казак Григорий Вязниковцев.

— Тише! Айда скорее домой!

— Чего тише-то?

Казак огляделся вокруг и только теперь понял, где он находится.

— У, леший!..

Он уже успел проспаться. Он подумал, что на ночь его здесь оставили только потому, что он был мертвецки пьян, и его не захотели или не смогли растолкать. Казак зло схватил валявшуюся на полу папаху, ощупал на груди Георгия и, мотая от боли головою, вышел на двор. И — словно провалился в прекрасную, голубую нежить. Луна была очень высока и нежна. Ее синеватый, жидкий свет плыл по сараям, по крышам домов, по черной, как ночное море, степи. Звезды лежали на синих просторах покойно и светло.

Венька и отец благополучно миновали ворота и вышли на улицу. Над поселком стояла мертвая тишина, невидимой паутинкой повисшая в бесконечности, а по дорогам сказочной радугой лежали полосы голубой пыли. Степи были залиты призрачным, синеватым светом. Василиста вдруг ущемила тоска оттого, что мир, земля были так величавы и просты, а жизнь несуразна и корява, что человек умеет веселиться и дерзить лишь пьяным и что детство, молодость его минули безвозвратно.

— У, как башка трещит! Бяда! Кто тя прислал за мной?

— Никто. Я сам. Да тише ты.

— Чего там тише. Бог и ночью не спит, его не напужаешь, — сказал казак, глядя на синие пространства ночи.

Опять на окрайке поселка заорал горластый петух. У плетней тихо двигались тени ребят: они пробирались домой. Луна куталась в легкие, пушистые облака и, покачиваясь, плыла на запад…

Утром неожиданно разыгралась буря. Перед зарей Ноготков, потягиваясь, сошел вниз с сеновала и тут же увидал выдернутый из двери пробой. Он пригнулся к окошечку, смешно мазнул себя по щеке ладонью: нет арестанта! Хотел было закричать, но успел подумать, что умней будет сначала все разузнать самим. Едва растолкал Вязова. Пойти прямо к Алаторцевым они не решились. Бросились к шинкарке Васене Ахилловне в надежде, не забрел ли туда Василист опохмелиться.

У Васены Алаторцева не оказалось. Там гуляли два малолетка — Панов и Калашников, пропивавшие последнее свое лето перед призывом. Они были привычно и сонно пьяны, но тут оживились и с восхищением и завистью наперебой принялись рассказывать, какую, дескать, знаменитую плетку и уздечку с накладным серебром купила кабатчица у Лукашки Бизянова.

— Хай, хай! — качали они восторженно головами. — Вот гоже было б откупить их. Покозырять бы ими на службе во фрунту!

Пошли поглядеть, и Ноготков ахнул, сразу же признав, чьи это вещи: только на днях ими похвалялся Пашка Гагушин. Сейчас же кинулись все вчетвером во двор Тас-Мирона. С ребят мигом слетел хмель. Воровство казака, хотя бы парнишки, у своего же односельчанина было чудовищным случаем. Тас-Мирон завизжал от огорчения. Злобно кинулся с кулаками на сына, вынесшего накануне эти вещи из избы. Затем казаки ватагой отправились к Васене, забрали у нее со скандалом вещи; оттуда пошли в поселковое правление. По дороге к ним присоединилось несколько стариков, любящих разбирать скандальные дела. Тут был заросший седыми волосами Игнатий Вязов, рыжий, не седеющий Яшенька-Тоска, рябой Пимаша-Тушканчик, прибрел, опираясь на толстую суковатую палку, Инька-Немец.

Не так еще давно по поселкам процветал свой доморощенный суд. Теперь стариков лишили удовольствия быть властителями судеб, а что делать в старости, когда человек уже завершил положенный ему, в сущности очень несложный круг жизни? Конечно, каждому из стариков хочется поучить молодежь житейской мудрости, и они не уставали это делать, вспоминая теперь с тоской и завистью о прежних озорных своих проделках, вероятно, самом ярком и радостном на свете.

Немедленно отрядили понятого за Лукашкой Бизяновым. Лукашка явился вместе со своим отцом Демидом Поликарповичем. Игнатий Вязов важно задрал бороденку, и без того торчавшую у него опушкой вперед, и повел допрос.

Ему мешал егозливый и злой Тас-Мирон.

— Ты, малец, приметил эту плетку и уздечку?

Казачонок оглянулся на возбужденные лица казаков, на хмурого отца, подумал, что запирательство ни к чему не поведет, а лжи ему никогда не простит родитель, шмыгнул носом и взлохматил на затылке свои выцветшие, конопляные волосы:

— Плохо приметил. Ночь сильно черная была. Могу, матри, обмишулиться.

Легкая улыбка пробежала по лицам стариков. Им понравился дерзкий, настояще казачий ответ. Тас-Мирон же разъярился еще больше. Заорал:

— Говори без утайки, паршивец, как было дело?

— А дела, гляди, и не было. Было одно озорство.

Гагушин привскочил с лавки и полез на парнишку:

— Хорошо озорство! Хорошо! Вещички у казака уворовали… Украли будто кыргызы немаканы… В тюрьму тебя! Хочешь в тюрьму?

— Не хочу, поди.

Лукашка оставался невозмутимым.

— Не замай руками. Да заплачу я за полштофа Васене. Подумаешь, деньги! Чево шуметь-то столько?

Нет, Лукашка положительно нравился казакам. Знатный из него выйдет казак. Но все-таки нельзя без кары оставить такого преступления. Свои у своих до сих пор никогда не воровали в поселке. Старики принудили Лукашку рассказать подробно, как было дело, кто был коноводом и зачинщиком и как был освобожден Василист.

Инька-Немец восхищенно потрясал аршинной бородой:

— Ухи ребята, прямо ухи! Тапферы! (Храбрецы).

Стали судить и рядить, как поступить с ворами. Сначала решили было засадить Лукашку и Веньку в каталажку до приезда начальника, но Инька возмутился:

— Зачем это надобно поштенным казакам заниматься фискальством? Путать сюда поселкового? Найн! Мудрость его всем известна. Скажем ему, что войско отпустило Василиста Ефимыча — и шабаш!

На средину горницы выдвинулся ласковый на вид, глуповатый Игнатий Вязов, считавший себя за лучшего судью в поселке и прозванный в насмешку «Соломон без головы»…

— Правильно, старички. Не для ча бучу подымать из-за этого. Не для ча. Люди они молодые…

Он коснулся бадажком плеча Лукашки и любовно посмотрел на него вприщурку:

— Им надо еще жить и служить… К чему мы станем перед начальством им физиогномии пачкать?

— Что ж, выходит, отпустить их так шайтанов-полунощников, воров окаянных? — ощерился Тас-Мирон.

Вязов проколол снизу пальцем свою бороду и, тихо пошевеливая им среди волос, торжественно и благодушно заулыбался:

— Но-о! Пущать? Не-е! Это никак не гоже. Не, не! Воров плодить не фасон! Как это говорится: и медведя можно заставить кланяться Аллаху — только палкой! Давайте попортим им шкурки, раз они утащили вещички у казака.

Игнатий все это говорил покойно, не торопясь, с явным удовольствием. Желтые глаза его сияли торжеством. Он был у себя в поселке, дома.

— Что ж, это дело угодное. Поучим их не по закону, а по старинному казачьему обычаю и по своему разумению, без скандала, — стараясь придать благочестивое выражение лицу, согласился Яшенька-Тоска. Закивали в знак согласия и другие казаки. Пимаша-Тушканчик, казалось, спавший в углу, вдруг заговорил с унылым оживлением, обернувшись к Ноготкову:

— Иди-ка, Василий, выруби поживей сырых прутиков с зеленой лапшицей. Только, гляди, выбери пожиганистей, позыблистей. Чтоб были, как морские линьки. Иди, милок, попроворней.

Все оживились. Глядели на Лукашку с глубоким, человеческим сочувствием, как бы говоря ему: «Ничего, голубок. Так и надо и иначе нельзя. Видишь, как мы любим тебя».

Встал вопрос, как вызвать, не поднимая лишнего шума, Вениамина Алаторцева. Погнали самого Лукашку, наказав передать Веньке, а попутно и Алеше, что их кличут ребята по вчерашнему делу.

— А хорошо будет попова сына постегать! — мечтательно протянул Пимаша-Тушканчик, облизывая губы.

— Ну, ну. Еще чо? Чужой человек. Кака нужда учить стороннего? — возразил Иван Дмитриевич. — Кто знает, може, он, как немец, не привык к такой жаркой науке.

— Стегать не будем его, — утвердил Игнатий. — Постращаем сначала. Пущай поглядит со стороны.

Венька и Алеша явились вместе. Их встретили у ворот понятые и завели во двор поселкового правления. Здесь решили устроить публичную порку. Игнатий Вязов, покусывая важно бороду, деловито объявил об этом Веньке. Казачонок вначале и в самом деле не мог понять, в чем дело:

— Чего еще выдумываете? Была нужда! Не брали мы никаких уздечек!

Ему ласково растолковали, что Лукашка уже во всем признался, что вещи у Васены уже взяты обратно, — вот они! Что всем известно — водочку они роспили теплой, ребячьей компанией, а головою всему, коноводом был он, Вениамин Алаторцев.

— Так уж приготовься, милок. Попорем и тебя маненько. А друг пущай поглядит, посочувствует, — сердечно проговорил Игнатий и любовно оглянулся на Алешу.

Венька с оторопью посмотрел вокруг себя. Участливо и радостно поглядывали на него со всех сторон казаки. Ему показалось, что многих из них он видит впервые: непонятно даже, откуда могла явиться эта встрепанная, отвратительная бороденка старика Вязова, длинная, морщинистая, веснушчатая шея Пимаши-Тушканчика, мышиные глазки Яшеньки-Тоски и эта сказочная, заячьего покроя, бородища Иньки-Немца. Всё — и горница, и подслеповатые ее окна, и солнце на желтых камышьих крышах, и чириканье воробьев на плетнях — все быстро отодвинулось куда-то в сторону и поплыло так же страшно, как тогда весною будара с Алешей.

«Забазлать, што ли? » — подумал Венька, часто-часто моргая черными ресницами.

Ноготков, отдуваясь и фыркая, втащил на двор большой пук сырого тальнику. С казака каплями бежала вода: видно было, что он плавал за лозами через Ерик. Солнце играло на мокром лице Ноготкова, пробежало стрелами по зелени талов и рассыпалось скачущими зайчиками по пологу, для удобства разостланному на земле. Казаки деловито и заинтересованно собрались в кружок. Молчали. Уже никто не трунил над преступниками. Пороть взялись тот же Василий Ноготков и Пашка Гагушин.

Первым ввели на полог и положили Лукашку. Он сначала покраснел, потом лицо его обесцветилось и побледнело. Он не оказывал никакого сопротивления, ни на кого не взглянул ни разу. Отец его ушел со двора, так и не сказав за все время ни слова.

Лакаев деловито спустил с казачонка штаны, обнажив худой зад. У Веньки перед глазами заплясали зеленые круги. Ему показалось, что он сорвался и летит в омут. Душно! Лицо его, как у глухонемого было искажено напряженной мукой. Похоже было, что он только что потерял самое сокровенное, такое, без чего уже не будет жизни, — вспоминает, где потерял и не может вспомнить; хочет закричать — и не в силах раскрыть рта… С трудом поднял он глаза к небу. Бежали, как всегда по утрам, курчавые, легкие облака. Веньке их стало нестерпимо жаль, ведь они убегают безвозвратно! Высоко по жидкой сини неба с чивиканьем весело скользили острокрылые, золотые, зеленоватые щуры. Они ловили насекомых, летая с раскрытым клювом. Метались юркие ласточки меж ними. Поднималось горячее, желтое солнце. Все это было теперь совсем отдельное от Веньки, впервые холодное и безразличное. Венька увидал покрасневший от ударов зад Лукашки. И ему странно подумалось: «Стыд иметь человеку тело, особливо эти вот места, а их открыли и секут нарочно по ним…»

Старики похваливали Лукашку:

— Молчит, паршивец. Во что значит природный казак. Джигит парень!

Теперь повели на полог Веньку. Он застыл и окоченел, но, ступая на белый холст полога, повернул лобастую свою голову и посмотрел на Пашку Гагушина, державшего его за под мышки, остановившимся странным взглядом. Тот даже оторопел:

— Ну, ну, не таращь зенки-то, будто невеста! Иди, иди, бычок, не кобенься!

Алеша увидел отчаяние в глазах Веньки, подскочил к нему и рванул его за руку:

— Беги за мной!

Их перехватили у самых ворот. У, как загикали, заулюлюкали казаки! Можно было подумать, что в поселок забежал матерый волк.

— Держи, держи их!

— Оглаушь их, воров, чтоб не брыкались!

— Плеткой бы их той высечь до крови!

— Пори и попова пащенка! Он самый вредный!

Ребят с хищным ликованием потащили к лобному месту. Там стоял Лукашка, оправляя штаны и косо улыбаясь сквозь плачущий рот. Алеша рванулся из рук Гагушина Мирона и закричал исступленно:

— Тас-Мирон! Тас-Мирон! Не смей! Папа вас всех убьет! Всех!

Казаки смеялись:

— Авось не всех. Кого, може, и помилует.

Они были в самом хорошем настроении.

Алешин крик услыхал Асан-Галей, проходивший мимо. Он взглянул в щель плетня, понял, что там творится что-то неладное и бросился во весь дух домой.

Веньку уже затащили на полог. Руки, ухватившие его крепко за локти, были горячи, и впервые в жизни теплота человеческого тела показалась ему пакостной. Казачонок увидал чей-то оголенный, ужасно толстый локоть, волосатый и пупырчатый. Рванувшись изо всех сил, он вцепился в него зубами. Василий Ноготков заорал благим матом и двинул Веньку локтем по лицу. Казачонок упал на землю и, как зверь, с поражающей быстротой побежал на четвереньках. На него злобно навалились двое рослых казаков.

— У, злыдень! Будто волчонок!

Веньку уже растянули на пологе. Чьи-то поганые руки возились над его штанишками. Омерзительно было прикосновение чужих пальцев к телу. Венька все еще дергал ногами и тряс головою. Старик Вязов сердечно его успокаивал:

— Ничо, ничо, парень, потерпи. Без смерти нет вселенной, без брода речки… Для твоего же благоденствия трудимся, для красоты твоей судьбинушки. А вы не мучьте мальчонку, поворачивайтесь скоро.

Свистнула в воздухе талина. Еще и еще. Венька сразу ослаб, его затошнило. Он решил бесповоротно, что он умрет. Ни за что он не останется на земле с этими людьми!. Талина все сильнее и сильнее жгла его. Венька убьет всех людей, всех, кто находится сейчас на дворе. Убьет, а потом умрет сам. Жалости ни к кому не будет… А все-таки как больно, что кончилась его, Венькина, жизнь. Еще вчера только было так хорошо и светло!..

Это было последней мыслью казачонка.

Затем его подхватило, понесло и завертело черным, бесшумным ветром. Он безвольно, словно клок сена, несся в темноте, замурованный внутри большого черного шара. Шар вертелся без устали и смысла, и Венька бился об его смутные стены. О, как бессмысленно и тошнотно было это бесцветное кружение! Падал вокруг дождь… Нет, это не дождь, это были его собственные слезы.

Луша перебегала улицу. Высунув из окна белесую голову, рябая Хинка Вязова весело закричала ей, будто сообщала о большой радости:

— Вашего Веньку порют!.. Орет здорово. Белугой!..

Во двор поселкового правления Луша влетела стремительно, поддерживая на ходу свои тяжелые волосы. Она увидала, как остролицый Пашка Гагушин, стоя на коленях, высоко заносил над Венькой руку с талиной. Женщина молчком проскользнула кому-то под руки и с силой рванула Пашку за плечи. Гагушин от неожиданности перевернулся через голову и смешно уселся на земле, раскинув ноги.

— Да что вы делаете, окаянные?.. Да что вы, ополоумели, заразы? Да я вам горло перегрызу за него! Ну, ты… Поди вон, падло!

Она растолкала державших Веньку казаков и, дрожа от гнева и скорби, опустилась перед мальчонкой на колени и стала оправлять на нем одежду.

Толпа на минуту растерялась… Быстрее всех спохватился Тас-Мирон:

— Чего это, чего это она? Баба хочет суд стариков нарушить? Гони ее взашей!

Луша резко повернулась к нему, забыв о своих волосах. Они сизыми полосами рассыпались по ее спине. Гневно блеснули ее длинные и узкие глаза:

— Цыма ты, скалдырник!

Толпа зашумела:

— Ишь ты, Аника-воин!

— Разъело ей губу-то по ночам с мужиками бороться?

— Долбани ее по загривку, Василий!

Угрожающие голоса становились все злее и злее.

— Заверни-ка ей салазки!

— А еще лучше — подол ей заголить да дегтем вымазать!

Казаки горячили друг друга. Задние толкали в спины передних. Особенно кипятились и выходили из себя старики. Игнатий Вязов тыкал в Лукерью бадажком и шипел:

— Утишите ее, утишите, станишники! Ну, ну… Аль бабы стали бояться?

Двое казаков вцепились в женщину и потянули с полога.

— Не трожьте! Вы!..

Луша от предельного гнева и презрения не могла даже подыскать ругательств.

— А-а, да что там!.. Тащи дегтю!

Пухлый Василий Ноготков стремительно и ловко обхватил Лукерью за поясницу, привстал на левое колено, оторвал ее от земли и, перевернув три раза в воздухе, бросил на полог.

— Вяжи ее! К столбу негодницу! — заревели хриплыми, визгливыми голосами Тас-Мирон, Вязов Игнатий, Яшенька-Тоска. — Сдирай юбку с потаскухи! Пущай вперед на пупыр не лезет!

Конфузясь ушел незаметно в ворота Инька-Немец.

Луша по-звериному проворно привстала на колени и на локоть, готовясь к последней защите. Глаза ее сквозь волосы, закрывшие ей лицо, отчужденно и дико глядели на толпу. Ее белое, прелестное покатное плечо поднялось из-под разорванной голубой кофточки. Под клетчатой юбкой ясно обозначились стройные, готовые к прыжку, ноги. Она бегала взглядом по толпе и хорошо видела, что пощады ей не будет. Женщина с отчаянием в душе решила, что она будет драться насмерть и ни за что не дастся живой на поругание. Ее уже обходили стороной Сергей Вязов и Пашка Гагушин. Ноготков стоял наготове с синим кушаком в руке… И в этот самый момент рядом с пухлым и низким Васильем неожиданно вырос поп Кирилл. Он казался в два раза выше Ноготкова. Был он без шапки, пышные его волосы были встрепаны. Видно, что он бежал сюда. Рыжекудрый, до крайности возбужденный и еще мало знакомый толпе, он невольно заставил казаков остановиться. С силой и уверенностью в своем праве, он оттолкнул Ноготкова, даже не взглянув на него. Помог подняться на ноги Луше (она вырвала от него руку и встала сама) и подхватил Веньку на руки.

— Лу… Лукерья… Ефимовна! — Он заикался больше обыкновенного: — Идите за мной. И пусть только кто… кто-нибудь посмеет дотронуться! Лучше всего… ни… ни… никогда, никогда!.. — эти слова он выкрикнул с особым тоскливым волнением: — не иметь дела… со скота… а-ами!

Губы у него дрожали и прыгали. Серые, круглые глаза глядели на толпу с обнаженной ненавистью. Он широкими шагами, взбрасывая высоко полы коричневой рясы, двинулся к воротам. Венька лежал без движения у него на руках. Алеша ухватился за Лушу.

— Постой, погоди, батюшка! Твое какое дело? Куда вязнешь? — затрясся Тас-Мирон, заступая ему дорогу.

Поп пристально, как бы с любопытством посмотрел на казака, странно перекосился лицом. Рот его стал стерляжьим, угловатым. С презрительной брезгливостью он сказал сквозь зубы:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒