Мария Васильевна Колесникова 10 страница

– Симулянтка! – взвизгнул тот же голос, и нога в тяжелом ботинке больно пнула в бок. Грубые руки подхватили ее под мышки, пытаясь поставить на ноги. Она не смогла сделать ни шагу – ноги были словно не ее, голова кружилась, все кувыркалось перед глазами.

«Заболела», – в страхе подумала она.

Босую и раздетую ее поволокли наверх по грязной мокрой лестнице. Втолкнули в ярко освещенную комнату, полную жандармов. Анна увидела уже знакомого прокурора. Его глаза пристально остановились на ее лице, а рот искривился насмешливой, злой улыбкой.

– Надеюсь, теперь ты будешь сговорчивей? – произнес он начальственным тоном.

Ее усадили в облезлое, жесткое полукресло. Лица полицейских колыхались перед глазами, расплывались бесформенными пятнами. Один из них приблизился к ней и стал ее осматривать. Оттянул веки, пощупал пульс, потрогал руки и ноги. Это был полицейский врач.

– Ничего не выйдет, – обратился он к прокурору.

Снова ее стащили в яму, бросив вслед какую‑ то подстилку. Это была почерневшая, старая циновка. Она упала на нее, словно подкошенная, и, задыхаясь, потеряла сознание.

…И снова ей виделась степь, охваченная огнем заката. Она бежит навстречу Максу, раскинув руки. Ветер всклокочил ее волосы. Какой он горячий, этот степной ветер!

– Макс! – кричит она. – Макс!

Он не видит и не слышит ее, уходит все дальше и дальше, к той черте горизонта, за которую закатилось раскаленное огромное солнце. Но она не могла его потерять, не могла! С последним отчаянием позвала:

– Макс! Макс!

Он не оглянулся. И тогда она, задохнувшись от быстрого бега, упала в жесткую степную траву и зарыдала горько и безутешно.

Очнулась от какой‑ то боли. Перед ней на корточках сидел полицейский‑ врач.

– Все в порядке, – сказал он, поднимаясь. – Шесть уколов привели ее в чувство. Можно брать.

Ей бросили платье, велели надеть и вновь потащили на допрос совершенно больную и разбитую.

Полицейские во главе с прокурором (его фамилия была Иосикава) приступили к допросу. Анна не могла выговорить ни слова: язык словно присох к гортани. И немудрено: ей три дня не давали ни пить, ни есть.

Ее молчание привело прокурора в бешенство. Он стучал кулаками по столу, размахивал руками и кричал:

– Ты хитрая, я тебя знаю! Но я заставлю тебя говорить.

Анна продолжала молчать. Врач что‑ то шепнул ему на ухо, и допрос прекратили.

Полицейские вывели ее на улицу. Яркий солнечный свет полоснул по глазам. В грудь вливался прохладный свежий воздух, и Анна жадными глотками пила его. Как все‑ таки хорошо на воле! Как прекрасна жизнь! Какое неизъяснимое блаженство дышать живительным воздухом! Она нарочно замедлила шаги, хотя и без того ноги почти не слушались ее и она опиралась на руки полицейских. Но ее сунули в машину и отвезли в тюрьму. Закрыли в камере на втором этаже.

Здесь было гораздо сноснее, чем в той ужасной яме, хотя камера напоминала мусорный ящик и воздух отнюдь не отличался свежестью. Анна чувствовала себя так плохо, что сразу легла. Вскоре пришел тюремный врач, пожилой, благообразный японец. Он сделал ей укол и приказал надсмотрщику принести ей молока и немного рису.

– У вас нервное потрясение, – сказал ей врач. – Мы будем вас лечить.

Несколько дней ее не трогали, и она немного пришла в себя. Ползком собрала по камере мусор – обрывки бумаги, пустые банки, какие‑ то грязные тряпки. Сложила в угол возле двери. Откуда‑ то лезли отвратительные, жирные мокрицы. Приподняла циновку и тут же опустила с отвращением – там был целый рой этих мокриц. Запахло гнилью. Замызганные стены камеры были исписаны иероглифами, и Анна подумала о судьбах тех людей, которые здесь перебывали, – вероятно, их было немало, судя по количеству надписей. Возможно, здесь томились японские коммунисты…

Начались тюремные будни. За Анной установили усиленный надзор. Возле ее камеры всегда торчала надзирательница. Причем надзирательниц часто меняли, чтобы не могла, паче чаяния, развратить их своими разговорами о Советском Союзе и тем самым подкупить.

При аресте она взяла с собой некоторую сумму денег. Теперь ей через надзирательниц разрешили покупать, хоть и в микроскопических дозах, пищу – молоко, рис.

Тюремный врач делал ей уколы, и она понемножку стала ходить. Несмотря на плохое состояние, ее каждый день водили на допрос. Допрашивал инспектор Накамура, низенький, толстый человек с цепкими глазами, угрюмо сосредоточенный и злой. Он ловко наводил разговор на нужные ему темы и делал это с дьявольской хитростью. Вопросы были совершенно невинные, и Анна давала прямые ответы. Но затем она подумала, так ли уж наивны вопросы, на которые она отвечала? И стала более осмотрительной.

…– Так, так… Значит, в МТС вы хорошо жили? – безразличным голосом спросил инспектор. На короткую долю секунды его цепкие глаза отпустили Анну. Она глубоко вздохнула. Сказала просто:

– Очень хорошо.

– Расскажите, – кратко приказал он, снова гипнотизируя ее взглядом.

– У нас было свое хозяйство: корова, куры, овца. Муж получал приличную зарплату. В магазинах было все очень дешево.

– Только вы жили так хорошо? Надо полагать, к вам было особое отношение?

– Почему же? – удивилась Анна. – Там все жили хорошо, все имели собственных коров, овец, хорошие дома.

– Ты врешь! – вскочил с места инспектор. – И здесь вздумала заниматься красной пропагандой? Берегись, коммунистка!

«Ага, боишься, что расскажу другим? » – злорадно подумала Анна.

Позже он действительно спросил ее, рассказывала ли она кому‑ нибудь из японцев раньше такие сказки.

– Нет, не рассказывала, думаю, японцы и помимо меня узнают правду о жизни в СССР, – дерзко ответила Анна.

– На вашем месте я бы опасался разговаривать в таком тоне, – повысил голос Накамура. – Нет больше СССР! И вашей МТС нет. Москва давно пала, немцы на Волге.

– Неправда, – спокойно возразила она.

Допросы продолжались по семь часов кряду. Допрашивающие, как пауки, высасывали из нее все относящееся и не относящееся к делу. Анна старалась изворачиваться как могла, тщательно обдумывая свои ответы.

– Я уже говорила, что мало чего знаю. Я – необразованная и в политике ничего не смыслю, – отвечала она.

– Что произойдет с тобой дальше, всецело зависит от той правдивости и искренности, с какой ты будешь отвечать на вопросы, – сердился инспектор, переходя на невежливое «ты». – Итак, не будем тратить времени! Назови фамилии людей, причастных к организации.

– Я не знаю никаких фамилий.

– Тогда опиши их внешность.

– Кого «их»? – невинно спрашивала Анна.

– Может быть, вы и этих не знаете? – он показал ей фотографии Зорге и Бранко.

«Значит, всех…» – испуганно подумала она. Отрицать свое знакомство с ними было бессмысленно, и она отвечала:

– Этих знаю: Рихард Зорге, Бранко Вукелич – друзья моего мужа. Чем они занимались, не ведаю.

– Назовите этих людей, – он показывал ей другие фотографии.

– Я их не знаю, – отрицала Анна, – мой муж – торговый человек, и к нам приходило много людей.

– Ваш муж – советский шпион, – повышал голос инспектор.

– Это не моего ума дело, – спокойно парировала Анна, – я занималась своими, женскими, делами.

– Как часто вы встречались с этим человеком?

Анна внимательно всматривалась в фотографию: да, лицо ей знакомо, она действительно встречалась с ним.

– Я не помню этого человека. У меня плохое зрение и плохая память на лица.

Инспектор выходил из себя:

– Мне с тобой церемониться надоело. Если бы я имел власть, я задушил бы вас всех собственными руками.

– Хорошо, что вы не имеете такой власти, – усмехнулась Анна. – У вас руки коротки.

– Молчать! – заорал Накамура. – В карцер захотела?

Допрос велся через переводчика, пожилого, интеллигентного на вид японца. Это был профессор из какого‑ то токийского университета, как поняла Анна, фашист, фанатик, ненавидящий Советский Союз. Он форсил своим знанием русского языка и ругался всякими грубыми словами.

– Что вас заставило, гражданку такой великой страны, как Германия, связаться с советскими шпионами? – приставал он к Анне в короткие минуты передышек. – Вам, наверное, хорошо платили?

– Я не знаю, о чем вы говорите, – наивно отвечала Анна. А то и вовсе не удостаивала его ответом, она не обязана была отвечать на все его глупые вопросы.

Иногда инспектор, чтобы запутать ее, заставлял снова повторять одни и те же показания.

– Мне не нравятся ваши ответы, – говорил он. – Лучше начните с самого начала.

Анна настораживалась: улики против нее не очень серьезны. Однако надо быть осмотрительней. Для таких опытных полицейских каждое ее слово может иметь значение, а в волнении она способна обронить что‑ нибудь такое, что наведет их на какие‑ нибудь нежелательные догадки или предположения.

Так изо дня в день Анну вымучивали допросами. После каждого допроса чувствовала себя совершенно обессиленной и долго не могла отдышаться, лежа на циновке в своей камере. В такие минуты она погружалась в какое‑ то равнодушное отчаяние, и единственным теплом, гревшим ее где‑ то глубоко внутри, были мысли о Максе.

По ночам донимали жуткие боли. Болело все, каждая клеточка организма. Сердце билось гулкими, неровными толчками, а иногда обрывалось, словно проваливалось куда‑ то. Голова кружилась, все тело покрывалось липким потом, и руки дрожали от слабости. Сна не было, а если засыпала, то грезились фантастические видения. Это были сны – то страшные, то счастливые, сны, в которых неизменно присутствовал Макс.

Анне хотелось узнать что‑ нибудь не только о Максе, но и о Зорге, о Бранко. Что сталось с ними? Судя по допросам, которые снимали с нее, она заключила, что они живы.

Спустя много месяцев, на одном из прокурорских допросов, прокурор сказал ей:

– Будете умницей – скоро увидитесь с мужем.

Не знал он, какие силы вливают в нее эти слова! Он подал ей надежду, ради которой стоило жить! Эта надежда сделала ее более хладнокровной к допросам, более собранной и изворотливой.

Она попросила у прокурора разрешение на переписку с мужем и получила отказ. Но это не лишило ее мужества. Главное, Макс был жив!

Следствие продолжалось полтора года. Анне разрешили взять адвоката. Это был еще довольно молодой человек, тонколицый, с мягкими глянцево‑ черными глазами и вкрадчивыми манерами. Очевидно, профессия защитника выработала у него соответствующее поведение. Фамилия его была Асанума.

– Много не обещаю, – предупредил он Анну. – Что смогу – сделаю.

В эти дни она часто размышляла о своей жизни. Какая все‑ таки сложная у нее судьба! Всех ее перипетий хватило бы на добрый десяток человек. И все‑ таки жаловаться было грешно. Она жила по высокой мерке и втайне гордилась тем, что ее муж не какой‑ нибудь мелкий торгаш, наподобие Валениуса, а человек большой цели. Он сделал ее жизнь осмысленной и целеустремленной. Через Макса она смогла принять участие в непосредственной борьбе против фашистской Германии и хоть в некоторой степени быть полезной своим трудом Родине.

Как ни строг был за ней надзор, все‑ таки до нее доходили обрывки разговоров тюремной прислуги. Из них она делала вывод: война в СССР затянулась.

Настал день суда. Анну одели в красное кимоно, на голову надвинули соломенный остроконечный колпак, закрывший все лицо, и под усиленным конвоем отвезли на машине в здание суда.

Перед этим Асанума сообщил ей, что всех членов организации судят поодиночке в закрытых заседаниях. А она‑ то надеялась увидеться с Максом!

– Увидитесь позже, когда будут объявлять окончательный приговор, – обнадежил ее адвокат.

Не без волнения вступила Анна в судейский зал. Похожее на сарай помещение было совершенно пусто. Лишь за судейским столом сидело человек семь судей в черных с сиреневой вышивкой накидках, в высоких черных шапочках‑ скворешнях, да на передней скамье было несколько каких‑ то людей, среди них она заметила Асануму, одетого так же, как и судьи.

Переводчик – все тот же профессор, значит, ее будут судить на японском и русском языках.

Началась судебная процедура.

Прокурор нудно и долго зачитывал обвинительный акт. Анна почти не слушала. И только последняя фраза заставила ее напрячь внимание:

«…причастна к шпионской деятельности организации Зорге».

– Признаете вы себя виновной? – задал вопрос судья.

– Не признаю, – твердо ответила Анна. – Я не совершила никакого преступления против Японского государства.

Поднялся адвокат Асанума:

– Я считаю, что у правосудия нет достаточных улик в преступной деятельности Анны Клаузен. Здесь ей предъявили обвинение в том, что она помогала своему мужу Максу Клаузену. Вы судите ее по японским законам, а по этим законам жена должна быть послушной своему мужу.

Начался допрос. Все было давно известно, приходилось с самого начала повторять одно и то же.

Был август 1944 года. В окна зала вливался веселый солнечный свет, еще больше подчеркивая мрачность обстановки, отчужденность от шумной жизни на воле. И Анна грустно подумала: кого касается, что сердце ее колотится от волнения, а по спине бегут струйки пота?

После допроса обвинитель произнес заключительную речь:

– Господа! Уважаемый защитник подсудимой Анны Клаузен Асанума‑ сан, опираясь на японские законы, пытался оправдать свою подопечную. Но Анна Клаузен не японка. Мы судим ее как большевичку, коммунистку, а по отношению к коммунистам в нашей стране законы очень суровы. Я требую для подсудимой семи лет тюремного заключения и принудительного труда без учета предварительного заключения.

Он сел, поправляя на носу огромные очки в тяжелой роговой оправе. Его аскетически худое лицо дышало непреклонностью, а огромные очки придавали всему облику особую важность.

Переведя обвинительную речь, переводчик от себя добавил, обращаясь непосредственно к Анне:

– Радуйтесь такому легкому наказанию, – вы заслужили быть повешенной.

Речь обвинителя потрясла своей ненавистью не к ней лично, а к коммунистам вообще. Все они тут – судьи, этот фанатик переводчик и даже так называемый защитник Асанума, – все ненавидят коммунистов и с удовольствием выместят на ней свою бессильную злобу.

– Это несправедливо! – все же крикнула она, но крик ее сиротливо замер среди общего молчания. Только переводчик, усмехнувшись, обронил по‑ русски, специально для нее:

– Гм, она еще и недовольна…

Через несколько дней ее снова привезли в суд для объявления окончательного приговора.

И тут она увидела Макса…

Он сидел рядом с Бранко на скамье для осужденных. По обеим сторонам и за их спиной стояла стража. Ее посадили напротив, и она жадно впилась глазами в лицо Макса. Какой он худой и бледный! Воротник красного, арестантского кимоно был слишком просторен для его шеи, волосы тусклые и словно посыпаны серым пеплом. И Бранко… Острая, материнская жалость пронзила ее сердце…

Она заметила, что Макс ее рассматривает с не меньшей жалостью. Его лицо отражало довольно сложные чувства: оно было хоть и радостным от встречи с ней, но каким‑ то виноватым. Может быть, сейчас он сожалел о том, что вовлек ее в эту историю? И напрасно… Ах, Макс, Макс…

Когда судьи уселись на свои места, Макс встал и поклонился сначала ей, Анне, а потом уже суду.

Судья начал объявлять приговор.

– Именем закона… Макс Готфрид Фридрих Клаузен… к пожизненному тюремному заключению.

Вся кровь отхлынула от лица Анны, она схватилась за сердце. В глазах у нее потемнело, и только огромным усилием воли она удержалась на скамейке, не упала. Смутно увидела перед собой застывшее лицо Макса.

– Именем закона… Бранко Вукелич… к пожизненному тюремному заключению… – откуда‑ то очень издалека зазвучал опять голос судьи.

– Анна Георгиевна Клаузен…

Окончательно пришла в себя, когда осужденных уже уводили из зала суда.

Макс и Бранко были в наручниках. Поравнявшись с ней, Макс довольно внятно произнес по‑ немецки:

– Выше голову, Анни! Война скоро кончится, и мы увидимся с тобой!

Она провожала его полными слез глазами. Прощай, Макс, дружище… Прости, если что было не так между нами. Даже в такую минуту ты нашел для меня слова утешения. Верю тебе и буду жить надеждой на скорую встречу…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910