DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! 7 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 8Следующая ⇒

— Говорят, у британцев плохие зубы, — начал я.

— Может быть. Разговор не ладился.

— Я это сказал, чтобы ты улыбнулась. Ну, показала свои красивые зубы и опровергла то, что я сказал.

— Да мне все равно.

— Пойдем отсюда?

— Ну, пойдем.

Мы вышли на улицу.

— А как же твои друзья?

— Это не друзья, просто пиво вместе пили. Вина хочется.

Мы зашли в магазин и купили бутылку красного. На улице было сыро. Казалось, влагой, висевшей в воздухе, можно напиться. Далеко внизу слышался шум проезжающих поездов. Мы пошли в сторону вокзала. К железнодорожным путям вели настолько крутые лестницы, что убиться на них было легче, чем не убиться.

Мы сидели на скамейке, передавали друг другу бутылку и смотрели на проходящие поезда. В это время суток их было не очень много.

— Если бы у нас было расписание, могли бы сверять с ним время, когда поезда проходят. Как трейнспоттеры, — мимо как раз проходил пассажирский состав.

— Да ну к черту, — сказала рыжая и забрала у меня бутылку.

— Ты чего такая угрюмая все время?

— А с чего бы мне радоваться. У, меня все, как бы это сказать, ровно. Вот, скоро дождь пойдет, наверное.

— Вам-то к этому не привыкать.

— Как можно к дерьму привыкнуть?

Мы сидели и ждали, когда из-за поворота вынырнет очередной поезд.

— Ты «Клей» Ирвина Уэлша читала?

— Не-а.

Мы замолчали.

— А что там было? — наконец, спросила она.

— Ну, был там момент, когда парни пошли на футбол, тут в Эдинбурге, на дерби, «Хиберниан» против «Хартс»... Ты за кого, кстати?

— Срать я хотела на футбол.

— Ладно, неважно... Я так понимаю, у тебя сейчас амебный период. Тебя сложно чем-то заинтересовать.

— Нет, мне интересно, — выражение ее лица было настолько безразличным, что она даже не врала. Ей было просто все равно, что говорить.

— Так вот, один из чуваков в той книжке, а все они были фанами «Хиббс», пробрался под видом стюарда к трибуне болельщиков «Хартс» и устроил им ад боли.

— И что?

— Мы с друзьями как-то на футбол в Рим ездили... В общем, там мы несколько дней перед матчем бродили по городу, заходили в бары, знакомились с людьми, и всем говорили, что болеем против «Ромы», а там каждая собака за «Рому» болеет, но никто нас сначала не тронул даже. А мы-то ехали в город, где полно диких фанатов, мы об этом слышали, во всяком случае... В конце концов, после игры мне все-таки надавали по щщам в туалете какого-то бара.

— Это ты там получил? — она повернулась ко мне и смотрела на мою покрасневшую скулу.

— Нет. Это сегодня уже, в Лейте…

Тишину разорвал шум проезжающего поезда.

— А здесь? Чего ты ждал от этого города?

— Что люди здесь без нужды не улыбаются, что дома в спальных районах похожи на советские коробки, что город серый и холодный, что здесь могут отоварить за просто так, как и у нас...

Я поежился от порыва холодного ветра и коснулся пальцами ноющей скулы.

Из кустов вылез бездомный пес, сел напротив и уставился на нас.

— Посадишь меня на такси? Мне в Муирхаус.

Мы выбрались на пустынную дорогу и медленно пошли по обочине.

— А тебе куда? — спросила она.

— Для начала — выпить.

У бара на перекрестке стояла свободная машина. Рыжая открыла заднюю, дверь и залезла внутрь, потом посмотрела на меня и похлопала ладонью по пустому сиденью рядом с собой.

Я нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Парень, ну ты едешь или нет? — рявкнул водитель.

— Нет. Пока.

Задняя дверь захлопнулась, и машина покатила прочь. Я постоял на месте, вдыхая холодный северный воздух, а потом зашел в бар и взял пинту.

Дома меня уже давно никто не ждал. Я вспомнил ее. А что еще мне оставалось?

— Дерьмо, — подумал я, — надо было ехать.

Часы за стойкой показывали 3: 45 ночи. Сезон заканчивался, и я хотел просто идти по этому городу и вливать в себя алкоголь. Еще, пожалуй, мне не хватало сочного куска мяса. Больше мне не нужно было совершенно ничего.

РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ ПЛАЦ

Ночь субботы провожу в Митте — никакого Варшауэрштрассе.

В районе Розенталер Плац ледяной ветер срывает со стен афиши, швыряет их в лицо. Пытаюсь схватить одну, но она улетает куда-то в подворотню. Я и так знаю, что на ней написано.

После Нового года прошло уже три дня, но Берлин все никак не проснется. Днем солн^:це делает усилие и карабкается по заводским трубам, цепляется за край неба, зависает там на несколько часов, а потом с облегчением спускается обратно за горизонт. Эти несколько часов свинцового света берлинцы проводят за завтраком, который приходится на полдень.

Беру эспрессо и круассан в кафе на Кастаниеналлее, сажусь у окна и листаю журнал. Уместнее была бы тарелка борща, но здесь его не подают.

Так вот, солнце сваливается за край свинцового небосвода, в Берлине ужасно холодно, а я спешу в клуб. Я не боюсь опоздать — просто холодно.

Останавливаюсь на Хакешер Маркт, там два старика продают глинтвейн и грог. Дедок с усами, как у Буденного, колдует над кружкой, разбавляет содержимое кипятком из настоящего самовара и протягивает мне варево. По ощущениям там градусов семьдесят — и температуры, и крепости. Медленно выпиваю до дна, согреваюсь.

К «Уикэнду» подхожу в два часа ночи. У входа стоит человек пятнадцать, то есть, почти никого. Переминаюсь с ноги на ногу, жду своей очереди. Пускают почти всех. Смотрю вверх — примерно на двенадцатом этаже совкового офисного центра окна освещают разноцветные огни, музыки не слышно.

Очередь подходит ко мне.

— Сколько вас? — спрашивает чувак на фейсе.

Я оглядываюсь, сзади меня мнутся два пожилых мужика. Ну, реально пожилых.

— Один.

— Извините, вы не проходите.

После Судьи Дредда из «Бергхайна» этот фейсконтрольщик кажется мне сладким пончиком, поэтому я, особо не задумываясь, прогоняю привычное:

— Э, ну я специально из Москвы приехал, понимаешь, чтобы в «Уикэнд» прийти на Аппарат, это для меня очень важно, понимаешь?..

Он презрительно смотрит на меня, делает шаг в сторону и говорит:

— Проходи.

Я иду по коридору, изнутри все тоже выглядит, как в совковом офисном центре. На этаже накурено, толпа приличная, публика — пс очень, мне нравится.

Изучаю обстановку, стоя у квадратной барной стойки в центре зала. Здесь есть окно но всю стену, за которым в случайном порядке валит снег. Две ярких желтых фары вспарывают темноту где-то далеко внизу. И больше ничего.

Я слышал, что «Уикэнд» — клуб для берлинских мажоров. Центр города, верхние этажи офисного здания. Наверное, так оно и есть. Между ним и «Бергхайном» существовало одно глобальное различие — здесь были телки на каблуках. В «Бергхайне» же каблуки позволяли себе только мужчины.

— Эй, а когда будет Аппарат? — кричу в ухо бармену.

— Так он прямо сейчас играет, но на другом этаже.

На танцполе довольно тесно, ди-джей где-то далеко, да и хрен с ним. Высокая блондинка с подругой окучивают лысого мужика, танцуют с ним, а когда тот начинает тянуть к ним похотливые клешни, хихикают и переключаются на другого.

Через пять минут очередь доходит до меня. Цыпа танцует рядом, потом кладет руку мне на шею, я сваливаю в сторону.

Саша Ринг сводит пластинки, народ прется, я — вместе со всеми. Телка снова начинает меня атаковать. Аппарат зомбирует танцующих роботов, я спрашиваю, как ее зовут, она отвечает и интересуется, откуда я приехал, я говорю, что из Москвы, а она — что из Копенгагена, ее трогает за плечо подруга, но она не обращает на нее внимания и гладит меня по щеке.

Мне кажется, что пора вплести некоторую интригу в наши отношения, поэтому ретируюсь к бару.

Датчанки исчезают из виду, зато появляется хлыщ, смахивающий на Зазу Джанашия.

— Привет, ты как? — орет он.

— Нормально, — что тут еще скажешь.

— Идешь завтра на «Унион»—«Ганновер»? Бля, этот товарняк круче любой бундеслиги.

— Да, — говорю, — собирался.

— Что? — рвет глотку Заза.

— Пойду, говорю.

— А, правильно, — говорит Джанашия и исчезает.

Мне ведь на самом деле охота посмотреть футбол, когда на улице минус пятнадцать.

Ищу датчанок, никого не вижу. В окне — все та же пурга и разрезающие тьму две желтые фары. Через минуту их становится четыре.

У лифта стоит моя датчанка с подругами. Они о чем-то говорят с патлатым бэкпэкером.

Уверенно подхожу к блондинке, беру ее за руку:

— Пойдем потанцуем?

Она не обращает на меня внимания.

— Эй, ты чет! — ору и ой в ухо.

Она делает шаг и сторону патлатого, даже не оборачиваясь.

Ко мне поворачивается ее подруга:

— Отвали! Дай нам поговорить с другом! Ах ты страшная толстая мразь!

Ловить здесь больше нечего — иду на танц-пол; Там за вертушками стоит негр. «А где Аппарат? » — спрашиваю у какого-то чувака. «Кто? — переспрашивает он, — да хуй знает... »

Возвращаюсь в хостел, в котором делю комнату с двумя небритыми австралийцами и симпатичной чешкой. Да и черт с ними, с датчанками, думаю. Совсем другие люди — даже чехи нам ближе.

К утру ветер утихает, и снег падает с черного неба в тишине.

Австралийцы не спят — сидят в фейсбуке. Чешки в номере нету. — Привет, парни! А где наша подруга?

— А, ушла куда-то. Нашла себе датчанина, шит, короче, ну ты понял. Fucked up slag.

Неистово, дрочат фейсбук.

— Как же вы ее отпустили? — не выдерживаю.

— Причем тут мы? Она же совсем другая. Чехия, шит! Они же, типа, коммунисты, да?

— ВНУКОВО. ТЕРМИНАЛ В

Три крошки, плотно упакованные в форму работников аэропорта, аккуратно и даже как-то безжизненно сокращая мышцы лица, пьют чай. Внуковский оупенспейс тревожит отсутствием людей. Кроме трех манекенов из кафе, застывшей кассирши, официантки, спящей с открытыми глазами, и меня, прикидывавшего «за» и «против» «Хайнекена», больше никого нету. Я подвисаю в зоне дьюти-фри, й время в четвертом измерении разгоняется до скорости света.

Возраст плавно приближался к отметке «тридцать», но имущества я так и не нажил — все ценное умещалось в ручную кладь. Отношения не клеились, знакомые просеивались через сито вечеринок, слово «друг» пахло пошлостью. Я просто двигался по пути с наименьшим сопротивлением. К одиночеству привыкаешь. Голливуд не стал бы снимать про меня кино, единственная лав-стори проблевалась на хэппи-энд.

Она ушла, от хлопка дверью вылетели стекла.

Она ушла, а я остался — лежал на полу и смотрел в потолок. Пить в такой позе было неудобно, курить — удобно.

Она ушла, а я несколько лет невольно сравнивал с ней всех, с кем спал. Все были хуже, она —лучше.

Я разогнался. Увеличил скорость жизни. Количество бутылок на единицу времени. Интенсивность вечеринок. Взвинтил темп, и плотность тусовок стала настолько высока, что жизнь превратилась в одну сплошную тусовку. Я пил, спал и танцевал. Пиздеж - я только пил и танцевал. Бары слились воедино. Я с ноги выбивал дверь, смахивал рукавом пепел с барной стойки и кричал бармену, чтобы налил. Выпивал и выбивал дверь следующего бара. Я бежал, потому что боялся не добежать. Как серфер ищет идеальную волну, я искал свое идеальное техно. Самую сумасшедшую тусовку. Самую смрадную дыру. От города к городу, от бара к бару, от клуба к клубу. Аэропорты, вокзалы, хостелы, чиповые авиалинии, стертые кеды, рваные джинсы, солнечные очки, липкие столы, случайные телки. Мрачные охранники, ебанутые фэйс-контролыцики, развязные бармены, оторванные фрики. Эспрессо, водка, рэд-булл и лаки-страйк. Серые утра, убийственные вечера и психованные ночи. Рев моторов, выдроченные стюардессы. Пляжи и катакомбы. Оральный и классический. Мосты, каналы, зассанные углы, старые стадионы. Дешевое пойло. Крутые старики, молодые суки, бритые затылки, козырные татуировки. Зимнее море, летнее море, бездомные псы. В моих наушниках долбил плотный саунд. Я пил и танцевал.

Объявляют посадку на рейс до Берлина. У входа уже выстроилась длинная очередь желающих во что бы то ни стало первыми забежать в рукав.

В аэропорту память обостряется — как будто ей доставляет особенное удовольствие возникать из ниоткуда в тягучие минуты ожидания. Она хватает за руки, усаживает тебя в металлическое кресло с видом на взлетно-посадочную полосу и начинает швырять в лицо давно забытыми фактами. Память одного с тобой возраста, но помнит гораздо больше и бесстыдно этим пользуется.

С тех пор, как она ушла, я ни разу не был в Париже, но сейчас вместо рева взлетающих самолетов я вдруг отчетливо слышу бестолковую игру пианиста в бистро на Монмартре, с удовольствием вдыхаю аромат лукового супа, от одного названия которого меня раньше тошнило, и, закрыв глаза, вижу знакомый силуэт. Вдруг понимаю, что начинаю забывать ее лицо, но не понимаю, хорошо это или плохо.

Я слушаю объявления о посадке, а во рту чувствую соленый вкус своей же крови — однажды она в порыве ярости со всей силы залепила мне в челюсть за идиотскую шутку, а потом, извиняясь, остервенело целовала и срывала с себя одежду. То было наше первое утро в Лиссабоне, и я сходил с ума от перепадов ее настроения.

Так близки, как в Лиссабоне, мы уже не были потом никогда. Что-то сломалось, и она, отдаляясь, уходила вверх виляющими улицами, а я полз за ней в старом сувенирном трамвае, умоляя водителя поднажать.

Понять, почему так произошло, не было времени. Я, как угорелый, мотался по Европе с рейва на футбол, с футбола на рейв. В колонках затихало техно, и тут же начинал реветь стадион. Судья свистел об окончании матча, а мордоворот на фейсе уже отодвигался, давая мне пройти. Все смешалось: неапольские тиффози на бело-голубых цветах горланили во славу Кавани, берлинские фрики заливали в себя бухло, поджигая танцполы, головорезы из Санкт-Паули ставили раком немецкий порядок — плевать они хотели на штампы, римские телочки отплясывали под дикую попсу — им вообще было срать на все.

Когда она ушла, я включил режим зомби — кое-как выбирался по утрам на работу и отсиживал восемь часов, уставившись в монитор. Потом выметался в московскую слякоть и до глубокой ночи топтал склизкое дерьмо столичных переулков. Выходные проводил в карцере квартиры. Первое время телевизор помогал сохранять связь со внешним миром, но потом я в пьяном угаре метнул в него бутылкой. Бутылка не разбилась, телевизор разбился. Я лежал на полу и слушал тишину спальных районов. Телефон иногда звонил, но потом совсем перестал.

Неделю назад попросил уволить меня по собственному желанию. Розовощекий начальник ослабил галстук, расстегнул воротник рубашки цвета ничтожества и скривил вечно довольное я-на-позитиве лицо, невольно демонстрируя, что к подобному развитию сюжета он не был готов.

— Ммм, а можно узнать, в чем причина такого решения?

Он даже не вставил в предложение ни одного английского слова. Будь он в приподнятом настроении, его вопрос прозвучал бы примерно так:

— Ммм, а можно узнать, what's the reason?

Ну, в общем, да. Можно.

— Это личное, — что в переводе значило «Все заебало».

Все действительно заебало.

Денег хватало, чтобы не работать примерно год или чуть более того. Думать об этом было скучно.

Помню, однажды она сказала: «Давай когда-нибудь уедем отсюда! », а я спросил: «Навсегда? ». А она ответила: «Давай уедем на год, а потом посмотрим». Я тогда замолчал, мысли уперлись в стену конкретики. Она тоже молчала, потом вдруг повернулась и сказала; «Давай купим проигрыватель для пластинок! ».

Я встал и пошел в самолет. В заднем кармане джинсов лежали загран и билет в Берлин. На этот раз — в один конец.

Москва - Берлин, 2012

contacts:

http: //dmitrypastushok. livejournal. com

http: //www. facebook. com/dmitrypastushok

ISBN 978-5-9903917-1-0

Дмитрий пастушок

duty free

DIESE STADT IST AUFGEKAUFT!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 Следующая ⇒