DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! 2 страница

Все непонимающе мотали головой:

— Кто? Ты кого ищешь?

Я чувствовал себя, как герой фильмов Линча — ну, как полный мудак, с которым творится непонятно что. Я вышел на балкон. Там тусовалась все та же пара, телка спала на плече у фотографа.

— Эй, где моя подруга? — начал тормошить ее я. Она не просыпалась. Пришлось ущипнуть ее за голый зад.

—А! Дурак что ли? — она резко вскочила и намахнулась, чтоб дать мне по лицу. Я вовремя отскочил.

— Где она?

— Кто?

— Да что тут с вами со всеми?! Ну та, с которой я пришел сюда!

— Не понимаю, о чем ты.

Я махнул на них рукой и поплелся в квартиру. Там ставили музыку, о чем-то говорили и все пили, пили, пили... Мне становилось дурно от такого обилия красивых людей.

По улице шли одинокие прохожие. Я сидел па бордюре и ел сочный блин с сыром. Достал телефон и написал глупое сообщение американке из бара. Она не отвечала. Я двинул в гостиницу.

Наутро мне было очень плохо. Голова раскалывалась, я не вылезал из кровати. К обеду полегчало. Нужно было найти ее — Красиных много, а она одна. Я оделся и пошел прогуляться.

На перроне станции «Шатле» ее, конечно же, не было. Я прислонился к стене и беспомощно озирался по сторонам. Это точно не сон, подумалось мне, точно не тот сон, в котором мне хотелось бы оказаться. Я вышел на улицу и побрел к Сене. У музея Орсе не было очереди. По реке плыли катера, полные туристов, которые махали руками стоящим на мосту. Все улыбались. Жизнь шла по своим делам.

В музее нельзя было фотографировать, зато продавалось вино. Выпив стакан, я направился изучать внутренности бывшего вокзала.

Работы Курбе были выставлены в отдельном зале. Почетное место занимало «Происхождение мира». На небольшом полотне был изображен половой орган, Принадлежащий, очевидно, весьма дородной даме. В общем, произведение искусства представляло собой написанную маслом запредельно волосатую пизду. Я рассматривал картину, пытаясь уловить двойственность женского начала... В списке объектов моего желания эта штука явно не числилась. Если мир действительно произошел из такой дыры, грош ему цена.

Снова разболелась голова. Я спустился в метро и доехал до Монмартра, у Сакре-Кер перелез через железное ограждение и улегся на поросшем травой спуске. Солнце заваливалось за горизонт. Далеко впереди виднелась башня Монпарнас. Я уснул, посмотрел тот же сон, а когда проснулся, было уже темно. На лестнице у церкви шумели черные, кто-то бил бутылки — всем было весело. Я думал взобраться на каменную тумбу на самом верху и, раскинув руки, закричать: «Пошли вы все на хуй, уроды! » Но у меня были дела поважнее. Превозмочь низменные желания очень легко, когда они грозят тебе значительными физическими увечьями.

У метро «Пигаль» все кипело. Часы показывали час ночи. Машины, люди, огни борделей — все смешалось в мигающую шевелящуюся кучу и радостно бурлило. Я снова чувствовал себя неплохо.

Незнакомый бармен протирал стаканы. Я пошел, не оглядываясь — боялся посмотреть по сторонам.

— Водки.

— Хорошая ночка, не правда ли? — спросил бармен.

Я кивнул и опрокинул стакан. Сердце стучало в ушах. Спину сковала резкая боль, зазвенело разбитое стекло. Я был счастлив, что па этот раз она не промахнулась.

МАРТИМ МОНИШ

Наш невзрачный отель непостижимым образом сумел втиснуться в часть дома на углу проспекта Алмиранте Рейш и улицы Андраде между цветочным магазином, у входа в который постоянно валялись гниющие ошметки какого-то говна, и интернет-кафе, где круглосуточно зависала толпа обдолбанных азиатов. Обслуживающий персонал гостиницы состоял из тучной ресепшионистки цвета эспрессо, и изредка мелькавшей в коридоре уборщицы, которая меняла нам постельное белье. Пять дней мы были там единственными постояльцами. Мы шумно спускались и поднимались по узкой винтовой лестнице, бросали с балкона окурки в автомобили, закидывали мусорное ведро бутылками из-под портвейна, а ресепшионистка заполняла пространство мелодиями португальского языка. Потом приехали болельщики английского «Эвертона», и отель — а вместе с ним и весь Лиссабон — два дня сотрясался от отборного английского мата, пьяных песен и звона разбитого стекла. Но скромный «Спортинг» забил три мяча, и английские фанаты протрезвели, замолчали, свернули флаги и хмуро свалили обратно на остров.

В нашем квартале жило много бедных. Покосившиеся дома с обваливающейся плиткой напирали друг на друга, а улицы, лихо забирающиеся в гору, были покрыты мусором. С наступлением темноты на улице появлялись шлюхи. Редкие улыбки болезненно обнажали их желтоватые зубы.

Было начало марта, сильные океанские ветры два раза в день приносили дождь. Прохожие искали укрытия в кафе, где глоток эспрессо и рюмка портвейна не позволяли никому падать духом, где искренне улыбался хозяин, обладатель роскошных усов, где все переживали за «Интер» Жозе Моуринью, болели за лиссабонский «Спортинг» и ненавидели «Порту». Иногда через облака пробивалось солнце, и становилось тепло — тогда портвейн казался еще вкуснее.

Мы жили у горы. Старый трамвай, скрипя ржавым металлическим скелетом и нарушая законы гравитации, отвозил людей на самый верх, а потом, немного отдышавшись, потихоньку спускал их обратно к заливу. Сверху город казался игрушечным, чувство реальности ускользало и появлялось странное щемящее ощущение — почему-то делалось одновременно грустно и хорошо.

В тот день сильные океанские ветры сжалились над нами и не принесли дождя. Мы рано проснулись. Она вылезла из-под одеяла и вышла на балкон, откуда сообщила, что на улице тепло, потом вернулась в комнату и в ультимативной форме заявила — либо утренний секс прямо сейчас, либо мы срочно уносим моги из этой смрадной дыры (какой, вне всякого сомнения, являлся наш отель). Потом замолчала и выжидающе посмотрела на меня.

Ненавижу утренний секс.

Мы завтракали в забегаловке напротив интернет-кафе. Около прилавка суетливо роились посетители. Их рабочий день стандартно начинался с выстрела эспрессо — каждый из них держал в руке два глотка чертовски крепкого кофе и громко что-то вещал. Все одновременно говорили вместе со всеми, и этим свойственным южанам хаосом ловко заправляла коренастая креолка в заляпанном мукой фартуке, шустро снующая между кассой, огромной кофемашиной и кухней — ее зычный голос перекрывал царящий в заведении шум.

Мы нырнули в метро и доехали до станции «Кайш-ду-Содрэ». Из просторного зала с огромными, демонически шагающими по стенам нарисованными зайцами, выбрались на поверхность. Площадь перед железнодорожным вокзалом была оккупирована калеками, умело использующими короткие передышки ливня. Они, как на рынке, вываливали напоказ свои увечья, ожидая милостыни.

Электричка на Кашкайш отправилась ровно в девять. Мы сидели в пустом вагоне, на одном из сидений валялся комок газеты. Она смотрела в окно и пила апельсиновый сок. За районом доков залив незаметно превратился в океан. Поезд медленно тащил нас по побережью, изредка ныряя вглубь материка.

Летом городок наполняют толпы туристов, стекающихся к океану со всей Европы, но в начале марта городок спит, лениво зевая дверями баров, когда сюда наведываются сумасшедшие вроде нас.

Мы вышли из здания вокзала, двухэтажной белой постройки, воняющей внутри сыростью и увенчанной квадратными часами, и без особой цели двинули к набережной. По дороге попалась продуктовая лавка и прокат велосипедов — теперь мы были на колесах и с едой. Мы ехали вдоль океана, город оставался позади, скалистый берег высоко поднимался над водой. Кое-где дорога проходила в метре от обрыва. В таких местах мы останавливались, осторожно подходили к краю и глядели вниз, где волны разбивались о камни. У меня кружилась голова. Иногда нас обгоняли велосипедисты, сосредоточенно крутившие педали и смотревшие только перед собой. Мы не торопились никуда.

Стало жарко, я снял толстовку. Машин было мало, некоторые сигналили нам. По пути встречались рыбаки, балансировавшие на обрыве с удочкой наперевес. У них голова, скорее всего, не кружилась. В какой-то момент скалы расступились, подарив пространство пляжу. Мы кинули велосипеды у дороги и сбежали по крутой песчаной насыпи к океану. Из воды бородавкой торчал огромный валун. На него пытались усесться чайки, но не попасть при этом под брызги у них не выходило. Я приземлился на теплый песок и подпер взглядом горизонт, на котором уже были различимы завтрашние дожди. Она сняла кеды и бегала по колено в воде, потом устала и устроилась рядом. Недалеко от нас две девушки шныряли друг другу пластмассовую тарелку, за которой с лаем носился безумный рыжий пес. Мы сидели, курили и жевали хамон.

Провалявшись там несколько часов, поехали обратно. Возвращаться было грустно. За пару километров до Кашкайша мы забрались н гору и остановились у маяка, где над отвесным обрывом спрятался ресторан на четыре стола.

Официант вынырнул из-за спины с двумя запотевшими стаканами пива, впарил какую-то рыбу и поставил на стол блюдце с оливками и воняющим огрызком сыра.

Особенность местного гостеприимства заключается в том, что, разглядев в посетителе иностранца, его тут же пытаются раскрутить на десять-пятнадцать евро, подавая в виде подарка отстойные закуски типа орехов или сыра и занося потом это говно в счет. Так нас развели в первый же день.

Официант технично заменил пустые стаканы и, улыбаясь, забрал сыр. Мы цедили холодный «Сагреш» и с высоты тридцати метров смотрели на океан.

Вернувшись в Кашкайш, мы купили пыльную бутылку винтажного портвейна, который был как сама жизнь — он даже не лился, а медленно, словно с ленцой, вытекал из бутылки и расцветал тысячей красок на кончике языка. Солнце, шипя, погружалось в океан, яхты, скользя в темной воде, подходили к пристани, а чайки, превращаясь в черные точки, улетали в бордовый закат. Мы сидели на краю пирса и болтали ногами.

БУЛЬВАР НОРМАНА МЭНЛИ

Я пришел в себя, когда мне было двадцать семь лет.

Мне еще и дня не стукнуло, а Роберт Марли уже доживал свои последние годы, мучаясь от опухолей. Он уже видел перед собой то туманное утро, которое раньше упоминал только в своих песнях. Впрочем, звучали они вовсе не уныло и мыслей о смерти не вызывали.

Мне еще и дня не стукнуло, а Боб уже успелповидать тысячи ямайских закатов, выкурить мешок жирных, как червяки, косяков и записать несколько платиновых дисков.

Я же к своим двадцати семи не сделал ровным счетом ничего...

На Ямайку я прилетел два месяца назад из Майами. В аэропорту висели плакаты, на них были изображены негры. Не самый удивительный факт, конечно — тут вообще почти все негры. Так вот, чуваки на фотографиях скалили зубы и сообщали, что их страна — родина самых быстрых людей планеты Земля.

Служащий попросил мой паспорт. Белки его глаз были красными от ганджубаса. С минуту посмотрев на первую страницу, он встал из-за стола и махнул рукой в сторону кабинета. Я оказался в комнате, в которой вместо окон на всех четырех стенах висели карты Ямайки. Пограничник куда-то исчез с документами. Я сел на стул и начал рассматривать остров: джунгли на западе, горы на востоке, вокруг море. Если идти пешком, то за несколько дней можно пересечь всю страну.

Вошел негр, мягкими шагами приблизился ко мне и вкрадчиво прошептал:

— Деньги... — для убедительности он¹ пошевелил такими же пухлыми, как губы, пальцами.

— Сколько?

— Двадцать баксов.

Снова открылась дверь, и жирная тетка в затертой униформе и с котелком дредов на голове вынесла мой паспорт с готовой трехмесячной визой. Я пошел к выходу из аэропорта. За углом в следующем зале сидели трое мужиков и играли на гитарах и барабане. Вокалист был без обуви, зато с маленьким слуховым аппаратом.

На улице пекло, как в аду. Белых я почти не видел. Чуть ли не каждый из служащих аэропорта, будь то грузчик или офицер полиции, напоминал растамана из голливудского фильма. У входа меня сразу выловил тощий чувак на ходулях. Он немного заикался, впаривая мне бумажный браслетик, по которому можно было получить бесплатный коктейль в баре в городке Негрил. Туда-то я и ехал. Пока заика меня обрабатывал, приземлилось несколько самолетов. Я плюнул на асфальт — слюна тут же испарилась.

И никуда не спешил. Поговорив с десятком ямайцев, которые ошибочно заприметили но мне потенциального покупателя всякого местного говна, я вышел к стоянке и нашел нужный автобус. Водитель слушал музыку - мне понравилось.

— Это Мавадо, — сказал он.

— Очень четко, чувак.

— Yamaaan! Респект! — протянул водила. Я начинал врубаться в Ямайку.

Уже вторую неделю я валялся на пляже в Негриле. Негрил — деревня с уймой дешевненьких гостиниц. Длинный пляж при ней усеян пальмами и кишит продавцами разного дерьма. Никакой главной улицы или буль-паров, никаких магазинов — дикое место для диких людей.

За все это время я ни разу не надевал носки и ни разу не мыл голову с шампунем — это было мне по душе. Просыпался часов в двенадцать, ворочал языком по пересохшему рту, цеплял на нос солнцезащитные очки, вываливался из бунгало и шел в бар на пляже. Там на завтрак подавали коктейли «Грязный банан» и «Грязный ямаец», от них меня срубало, и я засыпал прямо на столе. Бармен выключал звук на старом телевизоре и отправлялся отдыхать в подсобку. Кроме нас там больше никого не было.

Иногда я купался, чаще ночью. Когда мне надоедало разговаривать с собакой и крабами, я тушил косяк, клал его на шлепанец и лез в теплую воду, спасаясь от съедающих мои ноги насекомых.

Днем пляж напоминал картинку из журнала: белый песок, бирюзовая вода, старые шезлонги. Я раздвигал пальмовые листья и с головой нырял в открытку. Чтобы почувствовать, что ты в море, нужно было шевелить руками. На нашем пляже никто не устраивал энергичных заплывов — это же Ямайку, и плавают здесь иначе: заходят по пояс в воду, сгибают ноги в коленях, да так и сидят, чтобы только голова торчала на поверхности.

На берегу ко мне пристал долговязый мужик, предлагавший купить плетеные корзинки. У него были адски оттопырены уши, как у Чебурашки. Но отказался я не поэтому — мне действительно не уперлись эти сраные корзинки.

Тогда он поинтересовался:

— Куришь? Нюхаешь? Нужна девочка?

С такими вопросами ко мне уже подвалило человек сто. У первого из них я за двадцать баксов сторговал целый пакет неплохой шмали, которая, правда, уже закончилась;

Торговцам было плевать, что я отвечал. Они совали мне в руки свертки с травой, приговаривая, что это подарок, а за деньгами они придут завтра. Я выкидывал траву и говорил, что завтра приходить не нужно.

Чуваку с корзинками я жестом показал, что покурил бы. Он кивнул и убежал за товаром.

Я сел на шезлонг и стал вертеть в руках корзинки, ожидая ямайца. Минут через пять он вернулся, при этом на хвосте у него висело двое пройдох, которые тут же попытались впарить мне еще один пакет травы и деревянную жабу. Я сказал, что траву уже купил, а жаба мне на хуй не нужна.

Рядом за стойкой нашего бара на пляже си-доли трое полицейских. У каждого из них был смешной корсет, к которому крепилась кобура. Все трое потягивали пиво и смотрели клипы Майкла Джексона. Хоть трава на Ямайке и вне закона, до барыг им нет никакого дела. Зато позже один из них научил меня ловить здоровых крабов голыми руками.

Я попросил их сфотографировать меня с ушастым. Полицейские на просьбу не отреагировали.

Мимо проходил белый чувак. Он устало волочил ноги, будто дул уже с раннего утра. Белых тут в это время года мало, так что я помахал ему рукой:

— Yaman! Сфотографируй меня с этим мужиком!

Барыга схватил самую большую корзину и сунул мне ее в руки. Себе тоже взял одну.

— Так будет круче, — пояснил он. — Я же мастер, я с гор, а это мои корзинки.

— Так, это... Правее... А ты чуть-чуть повернись... Нет... Бля, ну еб твою...

Так я познакомился со Славой, вторым русским в нашей деревне.

Слава был загорелым бугаем, которого на Ямайке все принимали за итальянца. Когда мы говорили растаманам-таксистам, что приехали из России, в их голосах звучало легкое недопонимание:

— Russia? Oh, fuck! Motherfucker, are you serious? Russians? Oh, fuck's sake...

Слава провел здесь уже около года, работая в ночных клубах барменом. Жил он в Монтего Бэй, в сотне километров от Негрила, сюда приезжал «развеяться от трудовых будней».

— Какой сегодня день? — интересовался я.

— Не знаю, но вроде бы уже лето, — отвечал он.

Единственной достопримечательностью Негрила был маяк. Поднявшись по ржавой винтовой лестнице, можно было посидеть на открытой площадке наверху. Я любил курить там. После пары напасов мне казалось, что море впереди и горы за моей спиной захлопываются, как книжка. Я на четвереньках полз к лестнице и скатывался вниз.

Мы рассматривали закат через донышко бутылок. По дороге брел морщинистый, как шарпей, дедуля и катил за собой велосипед. Он поравнялся с нами и смерил каждого взглядом.

— Yaman! Респект! — поприветствовал его Слава.

На шее у старика болтался платок в виде американского флага, на глазах — темные очки в белой пластмассовой оправе.

— Yaman, - отозвался дед. — Я — сувенир-мэн. Я делаю сувениры, парни. Очень дешевые, хорошие сувениры.

— А есть у тебя, чувак, деревянная лошадь? — Слава выкинул бутылку в кусты. — Ну, конь, такой, из дерева? Мне нужна лошадь, короче.

— Лошадь? Конечно, есть, — радостно ответил дед. Он полез в карман джинсов и выудил оттуда горсть браслетов из бисера. — Вот!

— Эй, чувак, это же хуйня, а не лошадь.

— Эээ, блядь, парни, я — сувенир-мэн...

— Ладно, хуй с тобой, — я сунул ему пятьдесят центов. _;

Дед покатил свой велосипед дальше.

Мы решили слетать в Штаты. Купили билеты и пропивали оставшееся бабло в «Рик'с Кафе». Там случайно сняли двух официанток, засветив последние пятьдесят баксов, и пригласили их прогуляться с нами после работы. Прыгнув в такси, мы довезли девчонок до дома, который прятался в смрадных дебрях деревни. Они сказали, что им типа надо переодеться.

Слава сел под пальму у калитки и раскурил косяк. Еще немного, и он превратится в аборигена.

Вышли официантки, и мы поехали на пляж. Там в баре никого не было. Бармен широко улыбался и мастерил коктейли, рядом на. песке сидел музыкант и играл песни Боба.

«I hope you like jamming too... »

В гитаре не хватало струны.

Коктейли надоели, и телки потащили нас купаться. Слава увел свою подругу в ночь, уверенно держа ее за локоть. Я сел на песок и сказал своей девчонке, что придется плавать голыми, потому что на нашем пляже так принято. Она просто стянула с себя всю одежду и кинула на песок.

Море было теплым. Когда плавать надоело, я отнес ее на берег, положил на одежду, а сам лег сверху. На нашем пляже так тоже было принято. Она тихо растворилась в ночи, когда я уснул.

Следующим вечером нам со Славой снова захотелось вырубить секса, и мы пошли рассекать по деревне пешком. Из-под ног выскакивали куры, фонари светили плохо. В темноте вдоль дороги кучковались негры и недоуменно на нас посматривали. Чем дальше мы врубались в Негрил, тем быстрее недоумение сменялось хищными взглядами. Время от времени — а в темноте негров действительно ни черта не видно — перед нами возникал очередной ямаец и спрашивал, какого хрена мы тут забыли. Точной дороги ни я, ни Слава вспомнить не могли. Помнили только, что возле дома наших подружек была какая-то церковь.

— Церковь ищем.

Ямайка, оказывается, на первом месте по количеству церквей на душу населения.

- Игл, бля, знаете, где? Вы, бля, в гребаном гетто! Втыкаете, парни?! В гребаном, мать сто, гетто! Вам, бля, пиздец скоро! Уебывайте, бля, отсюда!

— Мы найдем церковь и пойдем.

— Вы, бля, не уважаете черных? Эй, пиздюки, вы что, мать вашу, не уважаете черных? \\ы, бля, даже не останавливаетесь, чтоб со мной поговорить, мать вашу! Вы, бля, совсем охуели! — за нами увязался длинный черный верзила, похожий на Эммануэля Адебайора. Он голосил на всю деревню, орал на нас на смеси английского и патуа и отчаянно размахивал руками.

— Вот, вот же гребаная церковь, мать вашу! — орал он, — ну, суки, вам пиздец!

Перед нами была какая-то деревянная будка;

— Бля, может, ну его? — неуверенно предложил Слава.

Мы пошли назад. Ямаец тащился за нами и орал.

— А пошел-ка ты на хуй! — потерял терпение я.

Мимо проехал мотоцикл, водитель притормозил и, внимательно посмотрев на нас,, поехал дальше.

Фонари не светили, шум мотора затих. Навстречу нам шел мотоциклист. Он был крепким, как мои знакомые, чистившие друг другу рыла на секции по тайскому боксу. Сзади размахивал руками Адебайор.

— Вот, по ходу, нам и пиздец, — обреченно сказал Слава.

В мою грудь уперся кулак. Не успел я послать чувака подальше, как он схватил меня за карманы шорт. Денег там не было. В одном лежал телефон, в другом — кредитная карта. Я пытался отцепить его руки. Длинный маячил за спиной и пританцовывал от возбуждения. Слава стоял и глазел на это, не решаясь лезть в драку.

— Слава, уеби его! Уеби этого гандона! — наконец, заорал я.

— Чувак, расслабься, — Слава пытался урезонить гопника. — Мы отдадим тебе все деньги, ты только расслабься.

Мы врубились в местный колорит слишком глубоко, мы оказались в гребаном гетто. Стоит ударить одного из негров, как тут же возникнет десяток других, и тогда нам уже отсюда не выбраться.

Я сумел отцепить руку мотоциклиста от своего телефона, и теперь тот замахивался на Славу, вытащив откуда-то нож.

Я услышал хруст ломаемого в кармане пластика, и чувак тоже его услышал, на секунду ослабив хватку. Этого хватило мне, чтобы вырваться окончательно.

Мировой рекордсмен по бегу на сто метров ямаец Усэйн Болт аплодировал бы нам стоя. Такого забега, который мы совершали со Славой, Ямайка еще не видела. Мы бежали так, словно от результата зависит наша жизнь. Впрочем, так оно и было. За нашей спиной уже слышался шум мотора.

— Блядь! Блядь! Ебаный в рот! — мы добежали до убогого бара для местных, мимо которого проходили пять минут назад. Ввалившись внутрь, я оперся руками о стол, пытаясь отдышаться. Было слышно, как мимо проехал мотоцикл.

— Что случилось? — из-за стойки вышла негритянка, хозяйка этой смрадной дыры. Она походила на няньку из «Унесенных ветром».

— Грабители! Вызовите такси, — сказал Слава и для убедительности добавил, — пожалуйста.

— Не ссыте, парни. Пока вы здесь, вы в безопасности.

— Ладно. Тогда дайте нам пива. Ледяной «Ред Страйп» не пьянил. В баре

сидели старики, на полу играли дети. В ком-пату заходили молодые типы, внимательно осматривались, покупали пару сигарет и выходили на улицу.

Прихватив с собой пустые бутылки, мы залезли в подъехавшую машину. У водителя на лобовом стекле висело удостоверение, и это вселяло уверенность. Я сполз по сиденью и осторожно выглядывал в окно. Нас провожали злобные взгляды местных. Такси покидало гетто.

Напоследок, перед тем, как ехать в аэропорт, мы зашли в кафе. Старики играли там в шахматы. Охуевшие от галлюциногенов, они пригласили меня присоединиться. Слава жевал ямайский джерк-чикен. Через его плечо какая-то шлюха длинными ногтями выхватывала кусочки курицы с фольги. Я двигал по доске потрескавшиеся фигуры и пил пиво. Мне было спокойно.

Сзади раздался грохот. На земле валялся местный бомж, а его гасил по голове ногами непонятно откуда взявшийся длинный из гетто. Я поставил бутылку на стол и схватил Славу за плечо — пора было окончательно сваливать. Длинный тем временем подобрал булыжник й замахивался им на бомжа. Его никто не оттаскивал.

В кармане — сломанная пластиковая карта и два доллара. Я вставлял батарейки в колонки для плеера.

Через минуту мягкий плеск волн смешался с хриплым голосом Боба. Музыка становилась то тише, то громче, плыла над ночным прибоем. Я ни к чему не готовился, ничего не знал и ни о чем не думал. Сменяя друг друга, песни уносились в карибскую ночь.

«Don't jump in the water,

If you can't swim».

ШОРДИЧ ХАЙ-СТРИТ

Моя вписка располагалась в доме возрастом с Кремль, а за углом между коричневыми от времени зданиями какой-то великий англичанин воткнул церковь, в названии которой, по-моему, присутствовало слово «шкаф».

У друга была затяжная, как безвыигрышная серия запорожского «Торпедо», командировка в Дондон. В его квартире — это называлось «сервисные апартаменты» — уместились две спальни, два туалета, два душа. Ну и людей с моим приездом тоже стало двое.

Последние недели в Москве было как-то особенно тошно. Давило. Толпами узбеков на кольцевых станциях. Равнодушием. Полицейскими сводками. Зеленой сеткой на беспомощных старых зданиях. Запахом мочи в лифте. Пластиковыми торговыми центрами, штурмующими пепелища. Плохой одеждой, плохой обувью, гнилыми зубами, гнилыми взглядами. Москва душила. Точнее, не Москва, а этот корчащийся в автомобильных судорогах бетонный уродец, выросший на руинах. Слишком много нищих, слишком много безразличных. Все, что было хорошего, опутывалось зеленой сеткой, трепыхалось в ней и умирало. Оставались только лицемерие и новодел. Москва превращалась в репродукцию.

Завтракать я ходил в заведение-лузер у собора Святого Павла. Итальянское кафе: булка с сыром и беконом плюс чашка кофе стоили там около шести фунтов. За эти деньги можно нормально позавтракать в> пабе рядом. Но я ходил туда, в то кафе — в нем варили хороший кофе. Кому с утра нужен «нормальный» завтрак без чашки хорошего кофе?

В «лузере» всегда можно было найти свободный стол — даже в час пик, когда Сити выблевывал на улицы армию клерков.

После второго кофе картинка прояснялась. Недостающие пиксели становились на место. Память возвращалась с ночной смены.

По вечерам мы ходили выпить. То есть я и так пил почти весь день, но сначала делал это в одно жало, неосмысленно, просто по привычке или потому, что в Лондоне так принято. Из-за этого дурацкого правила пинта «Прайда» на первом этаже или в подвале каждого дома стоит всего три фунта. Рабочий день в Сити заканчивается рано — так же, как и начинается. В четыре первые клерки распахивают двери пабов, а уже к шести или семи часам вываливаются из заведений гроздями, как пассажиры переполненного автобуса it кино про Фантоцци. Постепенно толпа одного бара сливается с толпой из другого, нее перемешивается, и получается, что бухает весь район. Правда, клерки сворачиваются довольно быстро, и вечером в Сити делать нечего.

Ночью мы шли в Шордич. Я нащупал там несколько стоящих смрадных дыр, в которых 11 ривык делать чек-ин каждые 24 часа. Крыша а пабе «Красный лев», поднимаясь на которую мы успевали встрять по пивасу в явно жилой и почему-то незапертой комнате, заведение «Каса Блу» с конским ценником на пиво, бар «Прага», из которого я как-то унес пустой бокал, а потом разбил о мост, когда понял, что меня с ним больше никуда не пустят, большой клуб «Карго», в котором вечером в будни никого нет, а по выходным, стоя в очереди, можно успеть напиться и протрезветь, заведение «Электрисити Шоу», где мы надолго застревали по причине двух смазливых барменш, а не потому, что на минус первом этаже потные бухие тела перекатывались под «смэк май бич ап», какой-то «Трафик», в котором барменша носила колготки с дыркой на заднице... Откуда я это знаю? Уже и не вспомню.

Наутро я вообще ничего не помнил.

После кофе я шел на север к Барбикану, съемкам которого в сиквеле оруэлловского «1984» могли помешать только горшки с приторно розовыми цветами на окнах. Удушливая, серая бетонная громадина этого квартала вгоняла в депрессивную кому. Людей нигде не было, по длинному туннелю, ведущему к станции метро, не ездили машины. Быстрым шагом я сливался оттуда и шагал к старинному кладбищу, где были похоронены Даниэль Дефо, Уильям Блейк и Томас Байес.

На заплесневелые надгробные плиты садились вороны, хлопки их крыльев - единственный звук, который был слышен. Ну, кроме шума ветра, качающего верхушки деревьев.

Я слонялся по городу, полировал стойки в пабах и погружался в жуткий Серо-коричневый Лондон, существующий в утопической действительности. Садился на автобус и ехал на охуевающие от негров и пакистанцев окраины или к заброшенной электростанции Бэттерси. Тупое лондонское оцепенение, из которого выбраться-то можно, но даже не хочется.

Когда она прилетела ко мне, мы переехали в Ноттинг-Хилл. Знакомая сдала нам свою квартиру — дыру с сортиром на этаже и соседом-индусом, в перерывах между редкими походами в какой-то институт распространяющим по лестничной площадке смрад готовящейся еды.

Я утомил ее навязчивым желанием сходить в Лондоне в кино.

В Одеоне показывали «Полночь в Париже» Буди Аллена. Чувака, который играл главную роль, я до этого видел только в ублюдских комедиях. Известный тип — парень с таким носом, который как будто принадлежит кому-то другому, причем не человеку. Проводя время с Фицджеральдом и Хемингуэем, он убедительно доказывал, что лучше всего жить в Париже двадцатых годов и гулять по улице под дождем, причем обязательно без зонта.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒