DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! 5 страница

Одна из телок ткнула мне в лицо средний палец:

— Завтра я буду с «Курва Зюд» показывать тебе то же самое! Давай сюда свой телефон — напишу тебе смс.

Мы уединились с ней на диване, я написал на салфетке свой номер. Она пила ядовитого цвета коктейль и предложила мне попробовать. Вкусно и сладко, но я скривился и сказал:

— Ой, какой крепкий!

На ней было легкое зеленое платье, она положила ногу на ногу — красивая итальянская женщина. Я потащил ее к барной стойке, по дороге зацепив толстуху с подружкой, заказал четыре водки. Бармен выстроил перед нами рюмки, разлили сказал:

— Ваш эспрессо.

Мы чокнулись и выпили. Не люблю водку — на глаза навернулись слезы. Девушки, улыбаясь, смотрели на меня. Толстуха захохотала и убежала в туалет. Он в клубе один, поэтому пришлось терпеть. Я кое-как взял себя в руки и двинул к пацанам — они потягивали пивас и беззаботно дэнсили.

Мы собирались домой. В коридоре стояла моя новая знакомая и при свете настенной лампы стирала салфеткой пятна со своего платья. Я обнял ее на прощание:

— Целоваться не будем, — сказала она.

На улице было тихо и свежо. Мы нашли ночной автобус, который шел почти до самого дома. Ехали молча, в салоне никого не было. Кажется, во всем Риме никого, кроме нас и водителя, не было. Даже у Колизея в это время совершенно безлюдно.

Погода снова солнечная, начинает теплеть.

Обхожу здание больницы. Во дворе нет ни одной скамейки. Наверное, летом их расставляют по периметру площади, чтоб больные погрели кости. Сейчас там ни больных, ни скамеек.

Чувствую слабость. Становлюсь настоящим больным. Как Ганс Касторп в «Волшебной горе» — с каждым днем все слабее и слабее. Кажется, само это место высасывает из тебя все силы, и никакого лечения уже не требуется — нужно просто выйти за высокое железное ограждение, сесть-в метро, потолкаться с угрюмой людской массой, глотнуть грязного воздуха на Садовом, выпить пару кружек «Лондон Прайда» в «Джон Донне» и все — город сам поставит тебя на ноги. Пока же приходится переживать, как бы не поставили очередной диагноз.

Вечером заглядывает врач и говорит, что все в порядке.

Сам по себе «Стадио Олимпико» не впечатлил, особенно снаружи. Если на Олимпийском стадионе в Берлине легко представляешь себе, как там 75 лет назад вышагивали нацисты, то в Риме это не ощущается. Даже начинаешь сомневаться в том, что в войну здесь вешали людей. Наверное, последствия реконструкций. У входа видно только нагромождение металлических укреплений. Внутри — обычная чаша с беговыми дорожками, как в «Лужниках».

Другое дело, что около самого стадиона чувствовался жутковатый дух фашизма. У входа в спортивный комплекс — стелла с вертикальной, вырезанной в камне надписью «MVSSOLINI», дальше — аллеи со статуями прокачанных древнеримских атлетов.

Мы бежали вдоль всех этих статуй к турникетам. Кто-то спросил у нас по-русски, из Москвы ли мы, проверил наши билеты и пропустил к стадиону. Мы понеслись дальше, к самой «Курва Норд», оплоту фашиков из «Лацио» — там были наши места. «Стадио Олимпико» ревел, мы бежали к своему сектору, а за нами бежали пацаны из Донбасса, когда на стадионе заиграл гимн Лиги чемпионов. Перескочили через ступени, нас даже никто толком не досмотрел — карабиньери только показали, куда двигать. В ушах звенело от самой атмосферы, в воздухе и вправду витал страшный дух праздника. За спиной у меня развевался флаг. Я влетел на сектор и, наконец, увидел настоящий «Стадио Олимпико» — ни одного свободного кресла за воротами «Ромы» на «Курва Зюд». Мы бросили флаг на пластиковые сиденья, но уже очень скоро схватили его и начали неистово прыгать на месте — сразу же после пропущенного гола «Шахтер» сунул римлянам ответку, и счет стал равным. Тут же донецкие бразильцы положили второй гол, затем третий. Мы скакали по сектору, охуевшие от счастья — бабло за билеты почти отбито. К перерыву я окончательно сорвал голос, табло показывало счет 1—3, мы нырнули под трибуну. В проходах толкался народ, все были на кураже — в таком состоянии можно нечаянно кого-нибудь убить. Еще бы — римляне дома глотают трешку от ублюдков из Восточной Европы.

В параше по обе стороны — сплошные металлические писсуары. Все толпились у одной стены, я встал у другой и с наслаждением пос-сал. На меня смотрели с недоумением. Я застегнул ширинку и вышел из туалета, понимая, что отлил в раковину. Плевать, счет на табло все покроет.

Весь второй тайм мы без остановки жрали пивас и на нервах ждали финального свистка. В ворота «кротов» залетела еще одна банка — тот самый Менез...

Когда судья свистнул об окончании матча, мы сорвали остатки голосовых связок — победа в Риме, контора задолжала нам бабло. Я предвкушал, как на следующий день буду забирать у кассира — болельщика «волков» — наш выигрыш, покрывающий Стоимость билетов. Правил никто не отменял, и наша игра им полностью соответствовала — никаких неожиданностей.

Сосед по палате говорит с кем-то по телефону. Открываю глаза. Он сидит на койке, на коленях у него раскрытый ноутбук.

— Да, есть. Сейчас буду оплачивать. Рейс прямой, Москва—Рим, «Алиталия».

Когда он замолкает, зачем-то говорю: >

— Я только оттуда. Там охуенно. Несмотря ни на что.

Хочется перевернуться на другой бок, но нельзя. В левом виске пульсирует боль.

Дальше все происходило с каким-то ускорением, и пространство вокруг меня, согласно теории патлатого еврея из швейцарского патентного бюро, причудливым образом искривлялось. В трамвае мы ухахатывались с малолетних болельщиков «Шахтера», тыкавших пальцами в окна:

— Блядь, пацыки, дывыться! Оцэ так бар! Дываны яки, вы бачылы? Щось там мигае, тьолки яки! Жыр! Жыр, пацыки! Пацыки согласно кивали. Мы отцепились от всех в районе площади Пополо. Шли по пустой улице Корсо — в сторону фонтана Треви, конечно. Фанов «Ромы» нигде не было видно. Темные витрины магазинов безразлично смотрели на нас.

Мы свернули на одну из узких улиц и стали искать места полюднее. Быстро дошли до самого Пантеона, там врубились в какой-то бар. В нем полно ребят в красных майках. Мы были не на цветах, флаг лежал в кармане куртки. Сели у стойки, взяли «Перони», я быстро укатывался в говно. Потом встал и пошел в туалет.

Там было по-настоящему смрадно. Я стоял у раковины, глядя в исцарапанное зеркало. Сзади меня хлопнула дверь, кто-то положил руку мне на плечо. Я только начал поворачиваться и тут же получил увесистый удар в левый глаз. Даже не успел разглядеть бьющего, заметил только, что передо мной было двое чуваков в красных майках. Я, бухой и заторможенный, попытался поставить блок, но мне в череп тут же прилетела еще пара тяжелых снарядов. Меня отбросило к стене, наконец-то удалось поднять руки. Но парни тут же, не сказав ни слова, ушли. Вся процедура заняла секунд пятнадцать.

Меня шатало, левый глаз тут же заплыл. Присев на подоконник, я попытался собраться.

Через пять минут я вернулся обратно в бар, и мы вышли на улицу. Мне очень хотелось лечь спать — прямо там, на тротуаре. Поймали такси и поехали в гостиницу. Я ощупывал языком зубы на верхней челюсти — все были на месте, но я их не чувствовал. Тупая ноющая боль ощущалась даже сквозь сон.

Утром я с трудом оторвал голову от подушки, пытаясь вспомнить, что произошло. На подушке — пятна крови. В зеркале ванной я увидел совмещенные половины двух разных людей — целого и грамотно отделанного.

В конце концов, это всего лишь синяк. У нас оставалось два дня. В сумке лежали билеты на поезд до Неаполя — там мой разукрашенный фейс впишется в городской пейзаж почище любой древнеримской развалины.

Оставалось забить на боль и наслаждаться жизнью, ведь все остальное к этому вполне располагало.

Неаполь прошел мимо, накинув на себя плотный алкогольный туман. Боль притупилась, не в состоянии превзойти по силе воздействия перманентное похмелье. Во «Фьюмичино» мы раскатали по пиву и погрузились на самолет. Мюнхен, литровая бутылка коньяка из дьюти-фри, еще один самолет, огни «Домодедово». Дальше начались проблемы — иногда кажется, что для этого просто нужно вернуться домой. Лютые лица пограничников, один из них пристально разглядывал мое фото, на которое я походил лишь наполовину. На улице было минус двадцать восемь, голову распирало, как чемодан, мы ехали домой.

Наутро я снова заценил свои щщи в зеркале. Лицо распухло еще сильнее, зубов как будто не было, глаз полностью заплыл кровью. Делать нечего — я отыскал страховой полис и набрал указанный*на нем телефонный номер. Наслаждаться жизнью в Москве получается намного реже.

Врач что-то говорит, и я слушаю его, ощупывая кончиком языка швы на верхней челюсти. Меня выписывают. Я жму ему руку, он выходит из палаты, у двери оборачивается и говорит:

— Еще один такой удар, и ты сразу едешь к нам — учти.

Я понимающе киваю и начинаю собираться. Я не был дома десять дней. Ровно столько же я вообще нигде не был.

На улице небо беспощадно топит грязный снег. Осторожно ступаю по мокрому асфальту и медленно бреду к метро. В вагоне толкотня и сухие лица, пассажиры с отвращением поглядывают на мою побитую рожу. Прижимаюсь спиной к надписи «не прислоняться» и

закрываю глаза.

Выхожу на «Арбатской» и иду в «Джон Донн». Беру пинту «Лондон Прайда» и осторожно отпиваю. Первая пинта вышибает больничный дух, а вместе с ним и мозги. Лучи солнца возбужденно мечутся по бару. По телевизору идет лиссабонское дерби. Заказываю вторую пинту и думаю о том, куда бы свалить из этого города. О чем-то еще размышлять не выходит.

ПЛОЩАДЬ ДЖЕЗУ НУОВО

Мы ехали из Рима в Неаполь и материли хохлов.

— Бля, ну не мудаки?!

— Ну и рожи, блядь, — это пиздец!

— Это ж надо быть такими жлобами!

Риторические вопросы броуновским движением баламутили вагон. Звучные эпитеты предназначались фанатам, с которыми мы вчера саппортили донецкую «Шахту» на легендарной «Курва Норд», северной трибуне римского «Стадио Олимпико».

— А те, те, бля, из автобуса!

— Блядь, такие мудаки — пиздец!

— «Пацыки», ебта! Ы-ы-ы!

Не, ну они действительно были жлобами — особенно те, из автобуса, с которыми мы после матча возвращались со стадиона. Я вспомнил пиздюка в адидасовской куртке, увидевшего открытый «Макдональдс» на площади Республики и охреневшего от восторга.

— Пацыки, пацыки! Вы тилькы подывыться! «Макдак» открытый! Вот это жыр! Пацыки, не, вы тилькы подывыться!

Наивысшую степень своего восхищения пиздюк выразил словом «охуитительно», которое унесло меня куда-то в самое начало девяностых.

Залитая асфальтом хоккейная коробка, свора детей внутри. Робея, подхожу к ним. В левой руке зажаты два вкладыша. На жвачку я копил неделю.

— Ну, что, играешь? — спрашивает меня Вано из соседнего подъезда.

У него нет одного из передних зубов, вместо него железная фикса. Это очень круто. Я вытягиваю вперед левую руку и разжимаю кулак. Вано улыбается, остальные становятся вокруг нас, мы садимся на корточки, кладем вкладыши на асфальт, скидываемся на камень-ножницы-бумагу. Вано выигрывает, умело хлопает по вкладышам и переворачивает сразу все четыре штуки.

— Охуитительно!

Я поднимаюсь, еле сдерживая слезы, и отчаливаю домой. Дома меня ждут кастрюля бульона с вермишелью и записка от мамы: «Купи батон».

Мы стартовали в шесть утра с римского вокзала «Термини», чтобы к восьми оказаться в Неаполе.

Вспоминаем вчерашний матч, ржем, обсуждаем хохлов. За окном крошечные итальянские городишки карабкаются по склонам холмов. Иногда лазурным изгибом выныривает море. Еще четыре дня назад я передвигался по Москве короткими перебежками — дом-метро, метро-работа, работа-дом, минус тридцать один и пиздец. А сейчас плюс пятнадцать, и через час я буду в Неаполе. Я мечтал об этом с детства!

Я рос в компании пиратов, бесстрашно бороздивших просторы океанов, индейцев, гонявших по бескрайним прериям в боевом раскрасе, и сыщиков, расследовавших загадочные преступления. Жили они рядом, в книжном шкафу. Я приходил из школы и до вечера валялся на диване с очередными приключениями капитана Блада. Иногда включал маленький черно-белый телевизор, который, потрескивая и мелькая, показывал заседание съезда партии. Съезды партии мне не нравились — я ни хрена не понимал, что несут эти нудные придурки.

Однажды мне повезло. Наверное, партия была на летних каникулах, и по телевизору показывали итальянский фильм шестидесятых или семидесятых годов. Это было очень круто, потому что до этого я никогда не смотрел кино — только съезды партии или чемпионат СССР по футболу. Я отложил книжку и с удивлением уставился в ящик. Я видел черно-белый город на берегу черно-белого моря, а в нем — черно-белый дом с балконом, на котором вешала белье ослепительно красивая белая женщина с черными волосами. Появилась надпись «Неаполь, Италия». Что было дальше, я не помню — детство запоминается отдельными вспышками. Знаю лишь, что с того момента я мечтал об этом таинственном, нереальном, волшебном Неаполе, который контрастировал с ужасом, в котором мы жили: конура в заводской общаге, заасфальтированная коробка, съезды партии, голод. Насколько все это было мерзко и реально, настолько желанна и недостижима была картинка из фильма. «Вырасту и уеду в Неаполь», — пообещал я себе.

И вот я вырос. И еду в Неаполь.

Мои товарищи досыпали в отеле, а я шел к набережной, чтобы распить бутылку вина, глядя на Везувий. Город суматошно просыпался. По тощим улочкам, где дома, казалось, вот-вот прилипнут друг к другу, лихо сновали мопеды, люди роились за стойками кофеен, женщины с черными волосами развешивали белье, бойкие крикливые старики, пряча головы в кепки, ругали кого-то, обильно сплевывая на тротуар. Пахло весной и морепродуктами, улицы утопали в мусоре и автомобильных гудках, стены домов рябили политическими лозунгами и граффити. Неаполь просыпался, ругаясь и воняя. Если утренний Рим это старец с высоко поднятой головой и горделивым взглядом, степенно заказывающий эспрессо, а Милан — спешащий на работу денди с газетой в одной руке и кожаным портфелем в другой, то Неаполь это, без сомнения, грязная шлюха, проснувшаяся в чужой постели и собирающая разбросанную по полу одежду. Она ругается, плохо пахнет, ее зубы черны от табака и кофе.

Катер стартовал на Капри, увозя с собой горстку фотографирующих все подряд азиатских туристов. Вулкан загораживал горизонт.

Город, в котором я родился, прятался в лесах на границе России и Белоруссии и являл собой типичный вариант захолустного районного центра, каких сотни по всей стране. Он состоял из вокзала, площади Ленина и градообразующего предприятия. Нищета, пьянство, и безнадежность, приправленные бандитскими разборками и сливающей всем подряд даже в третьей лиге футбольной командой — стандартный российский коктейль начала девяностых.

Чтобы не платить за билеты, мы с пацанамипробирались на стадион за два часа до матча, рискуя оставить яйца на трехметровом чугунном заборе, и сидели на пустой трибуне, подставляя бледные плечи летнему солнцу, курили по затяжке сигарету «Союз-Аполлона» и хлебали херовое белорусское пиво. Эти два часа были лучше самой игры, которая обычно заканчивалась с крупным счетом не в нашу пользу. Со стадиона сваливали за пять минут до конца,, чтобы не стоять в очереди за разливным. Мы врывались в пивную, и пена текла по заляпанному стеклу кружки с «Лидским Оригинальным»...

Я зашел в кафе и сел за единственный свободный столик. За остальными обедали рабочие из порта. Взгляд исподлобья, медленно перекатывающиеся желваки на скулах, перед каждым тарелка пасты и бутылка вина. Я заказал то же, что у всех. Все молча жевали и смотрели новости — показывали беспорядки в Ливии.

— Эй, парни, где тут у вас стадион? — обратился я к рабочим, ко всем сразу.

Они медленно поворачивали головы в мою сторону, не отрывая глаз от висевшего под потолком мелкого телевизора.

— Ну, в смысле, здесь в городе, в Неаполе. Уже половина рабочих смотрела на меня,

но остальные все еще оставалась в Ливии. На вопрос о стадионе отвечать никто не торопился.

— Блядь, — вырвалось у меня по-русски, — сегодня вечером футбол, «Наполи» - «Ви-льярреал» — как проехать к стадиону?

Названия клубов выдернули роботов из спящего режима.

Они заголосили все одновременно, на смеси английского и итальянского наперебой объясняя, как попасть на стадион, рассказывая, сколько голов уже забил Эдинсон Кавани, прикидывая шансы «Вильярреала» и вспоминая Марадону.

— А ты сам откуда?

— Из Испании?

— За «Вильярреал»?

Рабочие бомбардировали меня вопросами.

Наплевав на работу, в беседу влились и официант, и повар, выбежавший из кухни в заляпанном фартуке.

— Да не, — я пытался противостоять нарастающему, как снежный ком, футбольному хаосу местных тиффози, — я из России, из Москвы. .

— Ааа, руссо? А здесь что делаешь?

— Приехал на футбол. Мне нравится «Наполи», — соврал я. Так-то мне не было дела ни до «Наполи», ни до «Вильярреала» — просто люблю футбол. Но хотелось сказать что-нибудь приятное этим доброжелательным парням, до безумия фанатевшим за свою команду.

— Кавани крутой. Мне нравится Кавани. Рабочие заулыбались. Кто-то приобнял

меня, кто-то всучил клочок бумаги с накарябанной на нем схемой проезда к стадиону, повар с силой хлопнул в ладоши, образовав вокруг себя мучное облачко, и прокричал «Наполи», а дальше что-то на итальянском — скорее всего, «Наполи» — чемпион». И все закричали одновременно и начали пить вино. И я тоже что-то кричал и пил вино.

— Пошли вечером фанатов пиздить? — говорит мне Вано, сверкая железной фиксой.

Мне пятнадцать лет, я учусь в девятом классе. До этого дня я ни разу никого не пиздил, если не считать того случая, когда мы вдесятером отпинали во дворе какого-то бухого мудака, мешавшего нам играть в футбол. Я там ударил ногой всего один раз, да и то по касательной. Во всех остальных случаях били меня.

— В смысле — «пиздить»? Каких фанатов? Непонимающе смотрю на Вано и думаю,

как бы сделать так, чтобы он от меня отстал, но, как назло, ничего не приходит в голову.

— Ну, пиздить, еба. На, гля.

Он широко улыбается в стиле чувака по кличке «Челюсти» из фильмов про Джеймса Бонда и протягивает мне свой ремень.

— Зырь, какую я напайку заебашил — враз бошку прошибет.

Этот диалог мне уже совсем не нравится. Я не хочу пиздить никаких фанатов, не хочу зырить на Ванин армейский ремень, который он подрезал хрен знает где, не хочу слушать, как он собирается прошибать бошки таких же тупых ослов, как он сам. Я просто вышел во двор попинать мяч на коробке.

Чтобы не злить Вано, я верчу в руках его уродливый ремень — пряжка и действительно тяжелая.

— А что за фанаты?

— С Брянска. Гандоны, блядь.

Я начинаю понимать, о чем говорит Вано. Сегодня наша команда играет с брянским «Динамо», а фанаты, которых он так упорно желает отпиздить, — 5-10 жлобов, грызущих семечки на углу южной трибуны и изредка покрикивающих не пойми что в поддержку своей команды.

Отечественный саппорт тогда находился в зачаточном состоянии и очень веселил традиционных болельщиков, приходивших на стадион после заводской смены. Работяги заполняли почти всю северную трибуну и смотрели футбол, попивая водку, закусывая черным хлебом с салом и луком и потешаясь над фанатами обеих команд.

Мне кажется, что я уже достаточно поучаствовал в диалоге с Ваней и нужно как-то соскакивать с темы.

— Вано, я это, — я судорожно пытаюсь придумать отмазку, но ничего не выходит, — короче, я это... Не могу сегодня.

Вано мечтательно поглаживает свой ремень и смотрит куда-то сквозь меня.

— А, ну ладно. Ну, давай тогда, еба.

Мы, как поплавки в бело-голубом море фанатов «Наполи», на нейтральных цветах спешили к стадиону. До матча оставалось десять минут, а билетов у нас еще не было. Площадь перед «Стадио Сан-Паоло» походила на громадный муравейник. Болельщики бежали в разные стороны и что-то кричали, продавцы атрибутики размахивали шарфами и тоже что-то кричали. Слова диктора и рев трибун, несшиеся со стадиона, смешивались с воем полицейских сирен.

— Слышь, не подскажешь, где тут кассы? — спросили мы у чувака, попытавшегося впарить нам шарф «Наполи» за ю евро.

Он немного подумал, потом неопределенно махнул рукой.

— Там!

Его ответ нисколько не приблизил нас к покупке билетов, потому что «там» было много всего, и кассы на фоне этого всего явно не выделялись. На стадионе раздался вопль болельщиков — команды выходили на поле.

— Поздно. Кассы закрыты. Купите лучше шарф.

Это был дерьмовый вариант развития событий. Не очень-то хотелось иметь дело с перекупщиками, которые, скорее всего, не говорят по-английски и, при желании* запросто смогут нас прокинуть.

— Какой шарф?! Где купить билеты, если

кассы закрыты?

Поняв, наконец, что шарф нам не нужен, чувак уже точнее показал на табачную лавку через улицу.

— Там. Табакки!

Конечно, где же еще! Могли бы и сами догадаться. Если тебе что-то нужно в Неаполе, но ты не можешь этого найти, смело иди в табакки. Шлюхи, алкоголь, наркотики, оружие, билеты на футбол — все там.

— Три билета за ворота, — громко объявили мы, перешагнув порог табачного магазинчика.

— 300 евро, — продавец равнодушно окинул нас взглядом и продолжил читать газету.

Это был реальный перебор.

— Эээ, дорого. Давай три за 100.

— Ладно, как скажете, — мужик отложил газету и достал билеты.

Подозрительно быстро он согласился, но выбора у нас не было.

Мы возвращались в Неаполь в пустом вагоне метро.

— Блядь, я же говорил, что не надо покупать билеты с рук.

— Ни хуя ты не говорил.

— Говорил. Ты, блядь, ни хуя не слушал.

— Все я слушал. Ни хуя ты не говорил.

— Заебал. Говорил.

— Поехали в бар какой-нибудь посмотрим.

— Надеюсь, «Наполи» проебет.

— Конечно, проебет. «Вильярреал» — пиздатая команда.

— И Кавани — мудак.

— Да он вообще мертвый.

— «Спартак» бы их ебнул.

— Да их бы даже подольский «Витязь» ебнул.

Казалось, город вымер — ветер гонял мусор по пустым улицам. Те, кто не попал на стадион, жались по барам и пиццериям, таксисты прильнули к радиоприемникам. Мы наугад ныряли из одного темного переулка в другой, упираясь, плечами в стены домов и задевая головами бельевые веревки. Все-таки было нечто сказочное в таком безлюдном Неаполе с его старыми зданиями, подсвеченными редкими фонарями, с тенями, плясавшими на мостовых, с неясными силуэтами, мелькавшими в окнах. Город явил нам свое другое лицо — устав от дневной суеты, шлюха скинула запачканную робу и переоделась в некогда модное вечернее платье, закурила тонкую сигарету и откупорила пыльную бутылку вина.

— Ээ, слышь, иди сюда, — я оборачиваюсь и вижу бухого Вано. В одной руке у него бутылка, в другой — покусанная буханка черного.

Подхожу и спрашиваю, что случилось.

— Да ниче, бля, — он сплевывает под ноги, — в армию забрали.

— Кого? Тебя?

— Ну да, еба. Пошли это... Того... Отметим. Он выглядит подавленным и внезапно повзрослевшим.

Мы идем в овраг за домом, Вано достает из кармана мутный граненый стакан и наливает до половины.

— Отраву где купил? У Сашиной матушки?

— Пей, еба, — не ослепнешь.

Я делаю маленький глоток и кусаю хлеб. Он теплый с твердой горькой коркой, мякоть липнет к зубам. Я даже зажмуриваюсь от удовольствия. Вано выпивает, принюхивается к буханке и не откусывает.

— Курить есть?

Я протягиваю ему «Приму» и закуриваю сам, осторожно подворачивая губы, чтобы не заслюнявить кончик.

— Вано, а ты ссышь в армию идти?

— Ммм, не, — мычит он в ответ, — чего ссать-то еба?

— Ну, не знаю там, пиздить же будут.

— Да похуй.

Мы полупьяные валяемся в высокой траве на склоне оврага, внизу журчит канализационный сток. Солнце неохотно сползает вниз, цепляется за крыши пятиэтажек, лопается и растекается густой оранжевой массой. Пахнет сиренью и заканчивающимся детством.

— На, слышь, — Вано вытаскивает свой ремень с легендарной напайкой и протягивает мне, — держи на память.

И я с какой-то пугающей четкостью осознаю, что вижу его в последний раз, и мне становится грустно.

Прихожу домой под вечер, незаметно прокрадываюсь в комнату и, не включая свет, приземляюсь на кровать. Меня вертолетит. Кровать взмывает вверх и, покачиваясь, летит над бетонными трущобами. Я заглядываю в окна и вижу людей, которые зубами тянут лямку с надписью «хуевая жизнь». Они поднимают головы и смотрят на меня потухшими глазами. Я машу руками и кричу что-то типа «Эй, чуваки, все еще можно исправить! », но они отворачиваются и включают телевизоры.

Я злюсь и швыряю Ванин ремень в мусорное ведро. Меня рвет на пол. Становится легче.

Футбол закончился, и город ожил. «Вильярреал» отстоял нулевую ничью, поэтому в воздухе витало плохо скрываемое разочарование вперемешку с надеждой на ответный матч. Мы устало перемещались внутри паутины улиц, пока, наконец, не набрели на площадь перед Неаполитанским университетом, на которой шумно тусовались человек двести местной молодежи. Площадь являла собой квадрат, со всех сторон окруженный высокими старыми зданиями, в одном из которых работала точка с алкоголем.

Мы сидели на пыльном камне мостовой и напивались самым дешевым пивом. Время шло, народу становилось все больше и больше. Откуда-то возникла телка, торгующая горячими каштанами. Мы захотели вырубить Каштаны, но тогда бы нам не хватило денег на такси до гостиницы. Как идти пешком, мы не знали. В итоге все равно вырубили каштаны, а потом еще по паре пива. Потом было уже совсем темно, и народу стало еще больше. Потом мы вырубили еще по пиву и пошли домой. Запутавшись, раза три или четыре прошли мимо одного и того же бара. Пришлось зайти. Мы снова хотели вырубить пива, но денег уже не осталось, а карты не принимали. Зато нам сказали, что в соседнем доме есть банкомат, и мы пошли и сняли последнюю сотню. На деньги уже было наплевать, потому что утром мы уезжали обратно в Рим, а оттуда — сразу в аэропорт.

А до гостиницы мы потом дошли пешком минут за десять.

БОКСХАГЕНЕРПЛАЦ

Самолет швыряло, как гребаное корыто. Пожилой паре, сидевшей рядом со мной, полет и так давался нелегко, а тут еще и посадка повышенной сложности. «Боинг» нырял в тяжелых дождевых облаках, словно в переваренной манной каше, иногда натыкаясь на твердые комки. В какой-то момент мы резко рванули вниз, и в салоне тут же погас свет. Мужчина судорожно вцепился в спинку сиденья перед собой и закрыл глаза. Прилично отпив виски из пластиковой бутылки, я последовал его примеру. Когда приземлились, все захлопали — синдром совка.

Моя двухзвездочная дыра с платным вай-фаем и туалетом в номере находилась в районе Фридрихсхайн. Я зачекинился. Маленький телевизор под потолком показывал бундесли-гу, монотонно вещал комментатор. Я покурил в окно, выпил две бутылки «Астры» и незаметно для себя уснул.

Очнулся через двенадцать часов — в номер настойчиво стучали. На пороге стояла горничная и дружелюбно предлагала уборку в комнате. Ее центр тяжести был заметно смещен
вниз. Я сказал, что пока не готов, взял чистые полотенца и, проводив взглядом удаляющуюся по коридору негармоничную фигуру, закрыл дверь. По телевизору шло реалити-шоу, в котором телки сражались за право стать супермоделью. Мне хотелось есть, но при этом не хотелось вылезать из кровати. Решая эту проблему, я снова уснул.

Вечеринка лузера началась, когда часы пробили восемь. «Вставай, ублюдок! » — подбодрил я себя и вылез из-под одеяла. Локальной целью являлась солидная порция пасты с семгой в сливочном соусе и два бокала белого вина в итальянской забегаловке на Вюлихштрассе. Обычно там за прилавком стояла пропирсингованная укуренная телка, у двери лежал ее укуренный пес, а пасту варганил патлатый чувак, который всем рассказывал, что его зовут Рикардо и он родом из Мюнхена, но на самом деле с Сицилии. Стоило кому-нибудь спросить, как такое возможно, и он сразу предлагал накуриться и почему-то переходил на херовый английский. Далее следовало неизменное предложение вечером затусоваться и снять каких-нибудь девок. Впрочем, готовил этот псих отменно.

Когда я туда приперся, дыра была уже час как закрыта — так проклятый берлинский график работы заведений нанес очередной тяжелый удар по моим московским привычкам. Я попробовал было утолить физический голод духовной пищей и проковырялся минут сорок в куче книжного дерьма в располагавшейся напротив букинистической лавке — апогеем помешательства стало приобретение кирпича «Дети Арбата» на немецком языке. После этого я уверенным шагом направился к Боксхагенерплац, где в турецкой забегаловке сожрал нечеловеческую порцию донер-кебаба — типичный лузерский обед.

Смысл моей аутсайдерской вечеринки состоял в постоянном перемещении. В окрестностях площади, к которой я шел, это особенно удобно — весь район является огромным скопищем козырных смрадных дыр. Я стартовал с норы под названием «Макондо». Покопанные диваны, драные кресла и старые круглые столы со свечками, упрятанными в залитые воском стаканы, — по сути, каждый бар в Фридрихсхайне заставлен одной и той же мебелью с местных блошиных рынков, но в то¹же время ни один из них не. похож на предыдущий. Я приткнулся за стойкой и от нечего делать принялся изучать меню. Из еды в нем были только проклятые тапас. Год назад я застрял в Мадриде на пару дней и проглотил в одном местечке нечто подобное, запив все это дело пивом, которое там подавали в смешных стаканах размером с наперсток. За остаток поездки я до блеска отполировал толчок в хостеле и, надо полагать, доставил массу неудобств постояльцам, поскольку это был единственный туалет на этаже. С тех пор тапас были прокляты мной навеки. Другое дело — берлинский донер, который еще ни разу меня не подводил. Он мог запросто свалить с ног на час другой, такое бывало, но предательски отравить — никогда.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒