DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! 4 страница

Стометровку прохожу абсолютно без сопротивления. Внимания никто не обращает. Люди выпивают, общаются, семенят пингвиньим шагом и раскуриваются. На второй сотне поджидают мелкие проблемы.

— Эй, ты!

— Эээ, чувак...

— Слышь, мы тут стояли.

Про себя посылаю всех подальше и пру вперед с уверенностью «Т-34», Пиво заканчивается.

До финиша, то есть, до заветных дверей, остается уже метров пятьдесят, и кто-то сбоку
крепко хватает меня за локоть

—Эй, мудила, ты что-то потерял?

Плохое начало. Оборачиваюсь. Прожектор с «Бергхайна» высвечивает моего героя, как балерину на сцене Большого. Два метра в вышину, метр в ширину.

Врать не буду — Рэмбо во второй части возился с таким минут двадцать, а я даже и пробовать не стану.

— Слышь, блядь, че за расклады? — от страха выпаливаю я по-русски.

Он непонимающе ведет жалом и, слава яйцам, не вырубает меня сразу.

— Слышь, вон мои друзья, — я тычу вперед в незнакомых чуваков, — я с ними, так что релаксин, мэн.

Он бормочет извинения — все-таки Европа. Пронесло.

Я протискиваюсь вперед на несколько метров и, притворяясь невидимым, встаю рядом с мнимыми друзьями. Лезть дальше уже невозможно, остается ждать очереди, но отсюда уже недалеко — минут двадцать.

Фейс в «Бергхайне» — ад. Мужик, который решает; пройдешь ты или нет, — легенда. Счетчик крутости татуировок при наведении на него шкалит на уровне «Мэнсон покуривает», стрелка пирсингометра упирается в максимальное деление «Мечта вэдэвэшника». Если снять все девайсы с его лица и сдать на металлолом, можно обогатиться. Его дреды демоничны, его голос суров и непреклонен. Он здесь судья и господь бог, который приказывает, кого осчастливить, а кого раздавить. По бокам его верные цепные псы — огромные амбалы с бритыми шрамированными затылками, крепкими бицепсами и непроницаемыми лицами.

Поворот головы, быстрый взгляд сверху вниз, приговор.

— Не проходите!

Три чувака передо мной понуро сваливают в местечко попроще. Следующий — я.

Гордо вскидываю жбан и легким служебно-романовским движением от бедра делаю шаг навстречу судьбе.

Я В «БЕРГХАЙНЕ»!

Хуй там.

— Чувак, ты не проходишь!

Для таких случаев у меня есть заготовка, что я прилетел из Москвы специально на эту тусу и завтра мой самолет обратно.

Суетливо проталкиваю тему.

Судья Дредд кивает псам, которые уже рвут поводки в моем направлении. Повинуясь инстинкту самосохранения, отхожу в сторону и, прикуривая сигарету, смотрю, как два здоровых педика проходят внутрь. В очереди сотни, а, может, и тысячи. И все они приехали в Берлин специально на эту тусу.

Шайсе!

Если я сегодня не попаду в «Бергхайн» и не услышу Пола Калкбреннера, то можно пойти и убить себя о Берлинскую стену в том месте, где Брежнев целуется с Хонеккером — хуже не будет.

— Что, не пустили? — интересуется отрицательный персонаж из второй части «Рэмбо»». Его очередь подойдет минут через пятнадцать.

— Как видишь.

— Дерьмо.

— Согласен.

— Сигаретой угостишь?

— Могу.

Протягиваю ему пачку «Лаки Страйк».

— Попробуй еще раз — может, повезет.

Других вариантов нет, пропускать тусу никак нельзя, поэтому снова влезаю в очередь. Рядом со мной стоит двухметровый негр в красном пальто. Он даже не смотрит по сторонам — его взгляд устремлен в однуточку, туда, где в больших окнах здания бывшей электростанции ошалело мечутся огни «Панорама-Бара».

Через пятнадцать минут толпа выплевывает меня на фейс.

— Твою мать, чувак, я же тебе сказал, что ты не проходишь, — Дредд явно меня запомнил.

— Если я не прохожу, то я сейчас пойду и убью себя.

— Мне все равно. Чувак кивает амбалам.

— Блядь, я не шучу! — выкладываю я свой последний козырь.

Дредд задумчиво щупает бородатый подбородок.

— Ладно, проходи.

Стою у бетонной стены. Вокруг мощный дэнс, толпа танцующих людей, живое море забывшей обо всем человеческой массы. Я только что оттуда, мне нужно передохнуть. Калк-бреннер сводит треки, и сотни рук взлетают вверх. Делаю глоток водки, затягиваюсь сигаретой. Музыка взрывает меня, сносит башню. В данный момент я покорил личный пик Коммунизма, достиг максимума своей функции, где производная жизни равняется нулю, прошел точку невозврата. Прямая существования сломалась и двумя лучами расколола все на ДО и ПОСЛЕ. В прошлом остаются мутные московские будни, злые колючие лица, промозглая осенняя безысходность, грязью налипшая на бывшие когда-то белыми кеды. Отвратительная окутывающая меня реальность распадается. Все это там, в старой полуплоскости. ДО. Что будет ПОСЛЕ — не знаю. Лазер указывает дорогу, я расставляю руки в стороны и неуверенно иду. Наощупь. Не так и важно, где окажусь в итоге — важно просто идти. Двигаться. Что я и делаю. Сначала

медленно, потом чуть быстрее, еще быстрее, еще... И вот я уже танцую, а вокруг сотни людей. И мы танцуем все вместе в едином порыве, а Калкбреннер рвет саундом, и жизнь стягивается в точку. Я — здесь и сейчас! В эту секунду!

Рядом дэнсит техновикинг — он снял футболку и остался в черных кожаных штанах и мрачных путающих сапогах. За его спину и плечи свастикой цепляются татуировки. В паре метров демонит чувак — ему под пятьдесят, из одежды на нем только черные кожаные трусы; высокие армейские ботинки и металлические цепи. Около стены два инвалида в креслах-колясках дуют пивас и двигают головами в такт музыке. У одного из них нахуй искореженное тело, что не мешает ему выпускать своего беса. Британские фрики в сдвинутых на затылок шляпах и пиджаках с закатанными рукавами выжигают танцпол. Немцев плющит под музло, турки сходят с ума, бразильцев убивает. Музыка взрывает земную кору и сдвигает континенты, страны соединяются, образуя единое государство — «Бергхайн». Мы все — его жители, и наш гимн — берлинское техно.

Поднимаюсь по лестнице. Настойчивый бас лучшей в мире акустики «Funktion Опе» бьет в самый центр черепной коробки. Чувствую, как под ногами вибрируют железные ступени. Прохожу по коридору и попадаю в «Панорама-Бар». Справа от входа дэнсят геи — не те смазливые гомосеки, которых так любил Уильям Берроуз, а настоящие матерые пидарасы, закованные в кожу и железо. Огромный негр, гроза качалки, демонстрируя всем свои железные мускулы, зажимает у перил мелкого чувака. Тот радостно мечется в мощном захвате и трется спиной о черную грудную клетку.

Иду к стойке, где мужеподобная барменша с бритой башкой мешает коктейли.

— Чего тебе?

— Водка-ред-булл.

Мощной рукой она хватает бутылку «Русского стандарта» и ввинчивает содержимое в стакан со льдом, добивая до верха энергетиком. Не удивлюсь, если в свободное время она разделывает говяжьи туши на рынке — так, в качестве хобби.

Цепляю бухло и уминаюсь в танцпол.

Обессиленный, выдавливаю себя на лестницу. Я опустошен. Выжат, как гребаный тюбик зубной пасты. Подпираю насквозь исписанную стену, роюсь в мятой пачке и с трудом выуживаю последнюю сигарету. Закуриваю с третьей попытки, трясет руки. Откуда-то сбоку выныривает бойкая девчонка в свободных хопперских штанах и защитного цвета футболке.

— Дай прикурить.

Щелкаю зажигалкой, она тычется тонким косяком в пламя, жадно вдыхает. Тянет ганджубасом.

— Сам откуда?

— Из России.

Она делает еще напас, протягивает мне косяк. Я мотаю головой.

— Неохота.

— А я из Канады.

— Круто.

— Здесь охуенно.

— Ага.

— Ты первый раз?

— Не.

— Супер.

— Ага.

Она роняет окурок на бетонный пол и давит его старым покоцанным адидасовским кроссовком.

— Что-то ты какой-то вялый.

Согласно киваю.

— Я больше не могу.

Она внимательно смотрит на меня и неожиданно по-взрослому произносит:

— Ты ошибаешься!

Мы молчим некоторое время, потом она бросает на прощанье:

— Я — танцевать, — поворачивается и уходит.

Я съезжаю на пол и смотрю в одну точку. Внутренние ресурсы исчерпаны.

В городишке моего детства был один приличный клуб. Приличный, потому за все время существования там вроде бы никого не убили. Шли девяностые, я учился в десятом классе, смешная электронная музыка медленно проникала в российскую глубинку. В приличный клуб однажды приехал ди-джей Санчес — скорее всего, тог самый, который сейчас шпилит по четвергам в «Пропаганде». Что он забыл в нашей дыре, было загадкой. В клуб ломились многие. Как я прошел — мне сейчас непонятно. На всю мелочь, которую скопил карман, я купил себе стакан самого дешевого пива и с этой драгоценной ношей вписался на танцпол. Санчес рубил что надо. В разгар вечеринки какой-то мудак вскрыл баллон «Черемухи» — у нас такое было в порядке вещей. Посетители разочарованно, но без паники, эвакуировались, а я остался и еще десять минут, натянув на нос водолазку, давал дэнса в этой газовой камере. Потом пришел охранник и сказал, чтобы я тоже валил. Тон его сообщения и недовольный вид дополняли месседж негласным «... а не то получишь пизды».

Сижу на лестнице в «Бергхайне», вспоминаю этот случай и лицо само собой расплывается в улыбке. И я понимаю, что действительно ошибаюсь. Иду в туалет, мою рожу под холодной водой и врезаюсь в пульсирующую толпу. Время замирает.

В шесть утра выхожу из «Бергхайна». Утро бьет по лицу наотмашь и норовит добавить по почкам. Струей свежего воздуха перешибает дыхание, ноги подкашиваются, и немного кружит голову.

— До скорого, — бросаю я охраннику.

— Давай, пока, — улыбается он, сипая кофе из пластикового стаканчика.

Добираюсь до такси и валюсь на заднее сиденье.

— Куда едем? — спрашивает водитель-турок.

— В «Вомбате». «Вомбате» — это мой хостел.

Чувак интересуется, хорошее ли было диско, вдавливая педаль в пол. Я отвечаю, что диско было охуительное, и открываю окно. Мы выезжаем на Франкфуртераллее и едем по пустому проспекту, я высовываю голову и глотаю Берлин.

В хостеле душно и воняет носками. Толстяк из Бразилии, протусовавшийся вчера весь вечер в фейсбуке, храпит и дугой выгибает верхнюю полку кровати. Около окна аккуратно посапывают две взбалмошные австралийские крошки. За ночь моего отсутствия, подселили то ли японца, то ли корейца, компактно сложившегося на кровати у двери. Рядом дремлет его подмигивающий красным ноутбук. Я ставлю бутылку минералки у изголовья кровати и, забыв раздеться, перехожу в спящий режим.

Перезагружаюсь за шесть часов. Открываю глаза, резкость наводится на бутылке «Виттель». Делаю жадный глоток. За столом уже вовсю фейсбучит бразилец, австралийские крошки делят душ, азиат в глухом проебе.

— Доброе утро, — не отрывая взгляда от пляжных фото каких-то сучек, говорит мне толстяк.

— Хэллоу, бля.

Крошки шумно выписываются из ванной.

— О, привет!

— Где был?

Вопросы, как дротики с отравленными наконечниками, втыкаются в мой воспаленный мозг.

Они что-то типа сестер, но вроде не сестры. Одной девятнадцать лет, а второй, кажется, двадцать.

— Да так, дэнсил.

— Мы не слышали, как ты пришел...

— Да! Когда ты пришел?

Хватаю белое хостельное полотенце и прячусь от них в душе.

Выхожу более чистым. Бразилец злостно фейсбучит, азиат в глухом проебе, крошки уткнулись в путеводитель.

— Эй, крошки, вы кофе уже пили?

— Не-а.

— Тогда идем — здесь недалеко.

Мы идем в «Коффеин Бар» на Нойе-Шенхаузер, он совсем пустой, крошки заказывают латте и сэндвичи, а я кофе и круассан. Потом мы выходим на улицу и садимся на подушки, разбросанные на скамейке под окном. Крошки едят, я курю. Мимо проходит короткостриженная берлинка с проколотой губой в дырявых черных джинсах и с несуразной собакой. Собака улыбается. Крошки о чем-то спорят. Интересуюсь, в чем проблема — говорят, что не могут решить, куда сегодня пойти. Спрашиваю, сколько времени. Полвторого.

Щелчком отправляю окурок на проезжую часть и допиваю кофе.

ТЕХНОВИКИНГ СНОВА В СТРОЮ! КРОШКИ, ВЫ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ НАСТОЯЩИЙ БЕРЛИН?

LET'S FUCKING DANCE!

В два часа выходим на Остбанхоф. Жарко. Прикладываю ко лбу льдышку пивной банки. Сворачиваем с Парижской Коммуны направо, крошки любопытно озираются. С обеих сторон безлюдную улицу сдавливают депрессивные здания мебельных складов, стены покрыты граффити, стекла разбиты, местами осыпается штукатурка.

— Куда мы идем?

— В музей.

Краем уха улавливаю мрачное дыхание «Бергхайна» — темный монстр тянет ко мне свои щупальца, пускает яд прямо в барабанные перепонки.

— Что за музей?

— Музей Берлина.

Без проблем проходим и оказываемся внутри бетонного саркофага. Геи на релаксе жмутся друг к другу. Чувствую острую необ ходимость упростить мыслительный процесс и держу курс на бар. Крошки, разинув рты, семенят следом и обмениваются впечатлениями.

— Что-то не похоже на музей.

— Точно.

— Но все равно прикольно.

— Ага.

На стойке свечу десять евро и получаю три пива в пластике и пачку «Лаки Страйк». Мы прячемся в полутонах у стены, на танцполе ни души.

— Похоже, рано пришли.

— Да, пошли, погуляем, а вечером вернемся — может, и людей будет больше.

— Тсс! — я прикладываю палец к губам, — слушайте!

Обрывки техно, с трудом Просачиваясь сквозь толстые бетонные стены, пляшут кругами на поверхности моего пива. Я вливаю в себя этот странный коктейль, улыбаюсь и достаю сигарету.

— Идем, крошки — сейчас с вами будет говорить город.

Я веду их лестницей вниз, ногой толкаю тяжелую стальную дверь. Солнце снова бьет по лицу наотмашь, но нас уже не остановить.

DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! ЭТОТ ГОРОД ПРОДАН!

Его купили странные и больные ублюдки, неудачники и говно, чудом ускользнувшие от смертельного захвата удавки галстука. Мусор, паразитирующий на толерантности. Бесславные ублюдки, скинувшие кандалы наручных часов. Вонючий гной, не пойми откуда взявшийся в стерильно чистом обществе потребления. Панки, геи, фрики, инди-киды, рокабилы, свингеры, готы, дерьмо и отстой, миллионами сточных канав стекающиеся со всего мира. Уайт трэш, блэк трэш, йеллоу трэш. Этот город язвой разрывает тело Европы, вулканом техно изливаясь на поверхность.

Этот город продан, а купили его мы!

На гребаное, блядь, пособие по безработице!

Убирайтесь из Берлина подальше — вам здесь просто нехуй делать!

Двор «Бергхайна» размером со стандартные шесть соток, а может, и чуть больше. Дачный участок эпохи совка забит людьми. Они танцуют, как ненормальные, совершенно обезумевшие от любви, лета, молодости и свободы. Их распирает. Кинетическая энергия телодвижений, подчиняясь законам физики, превращается во внутреннюю, и вокруг все закипает. За пультом Бен Клок закидывает очередной снаряд в свой техномет и к ебеням разносит это воскресное утро, тысячей разноцветных осколков осыпающееся мне под ноги.

Я снимаю футболку, надеваю темные очки и сходу врубаюсь в жесткий дэнс. Крошки мечутся рядом, выпустив наружу маленьких австралийских техновикингов. «Бергхайн» отвешивает увесистый подзатыльник, я оступаюсь и с головой падаю в бурлящий водоворот, в самую воронку. Выбраться оттуда невозможно.

А дальше город начинает рассказывать мне свою историю.

Я слышу его хриплый голос, прерываемый стонами разрушенных зданий, шепотом катакомб, скрежетом колес железнодорожных составов. Я слышу хохот промышленных складов, тихий плач брошенных квартир, пьяную ругань круглосуточных ларьков. Кашель ноябрьских туманов и звон пустых бутылок. Шелест аллей и крики платформ.

Когда история заканчивается, крошки отключают моего техновикинга и тащат обратно в здание. Мы проходим через первый этаж и выбираемся на улицу с другой стороны. На таких же шести сотках бар и неряшливо раскиданные вокруг него старые раздроченные диваны и кресла. Мы падаем на свободные места. Напротив сосутся два чувака под пятьдесят. Они одинаково одеты — тесные белые футболки, из-под которых волосатыми пупками пузырятся животы, короткие джинсовые шорты, туфли и длинные фиолетовые носки. Мужики гладят друг другу седые затылки и засовывают языки еще глубже.

Через двенадцать часов я буду в Москве. Сойду по трапу люфтганзовского «боинга», окунувшись в прохладную августовскую ночь, уткнусь в хмурое заспанное лицо пограничника. Он без интереса повертит в руках мой мятый паспорт. Я вызову такси и буду полчаса прятаться в аэропорту от стремных чурок, мечтающих отвезти меня домой. Потом отрублюсь на заднем сиденье, сказав водиле, что просто очень устал. Проснусь в своей дыре часов в двенадцать, надену новую футболку, старые кеды и выйду на улицу. Куплю стакан кофе, который обожжет руку через тонкий картон, и газету «Спорт-Экспресс», воткну плеер и отправлюсь гулять, Потому что, если и есть в этом городе что-то хорошее, это утро понедельника. От Чистых Прудов пойду дворами бывшей Хитровки, выйду к Солянке и оттуда до Яузы, в плеере заиграет Пол Калкбреннер или Эллен Аллиен, или кто-нибудь еще с «БэПитч Контрол». Перед глазами у меня будут ночные огни Фридрихсхайна и ветер, гоняющий мусор по безлюдной платформе Осткройц, уделанные панки с Варшауэр и стены, покрытые лохмотьями старых афиш.

Мне станет грустно.

— Эй, крошки, let's dance!

ТРАСТЕВЕРЕ

Внутренний двор больницы залит светом обманчиво жаркого мартовского солнца. В застывшем воздухе палаты кружатся редкие пылинки, которые от легкого взмаха руки тут же исчезают.

Жду доктора. Он пока ничего толком не говорит — только бросается не совсем понятными мне аббревиатурами вроде «КТ» или «ЧЛХ». Ясно одно — меня обязательно будут резать. Но насколько глубоко и насколько обширно, пока неясно. За три дня ожидания моя жопа покрылась частой сеткой следов от уколов, на улице снова выпал снег, а наша сборная свела к унылой ничьей очередной товарищеский матч.

Первую ночь в больнице я спал плохо. Я и приехал-то просто сделать рентген и узнать, отчего так опухла левая сторона лица. Причину-то я знал, но вот что происходило внутри, было неясно.

Больница находилась на восточной окраине Москвы. По пути я зашел выпить кофе в «Республику» на «Маяковской», испугав знакомую официантку черным фингалом и заплывшим кровью глазом. Прошло три дня, мне отчаянно хотелось чашку хорошего эспрессо, которого в больнице, конечно же, не было. Да и во всей Москве, как я теперь понимал, найти его не то чтобы невозможно, но достаточно трудно — примерно так же, как отыскать в Риме тарелку настоящего наваристого борща со сметаной.

Выйдя из аэропорта, я надел куртку и тут же снял. Светило солнце, было тепло, как в Москве поздней весной. Мы были бухими с самого утра — такими проснулись в Мюнхене, такими оставались в самолете.

В Рим мы попали далеко не сразу. Километрах в десяти от аэропорта «Фьюмичино» На берегу моря находится античный городок Остия. Вместо того, чтобы платить по четырнадцать евро за поезд до станции «Термини» в Риме, мы за один евро доехали на автобусе до Остии и уже через полчаса были на пляже. Шел февраль, а я шел по щиколотку в воде, в одной руке держа бутылку пива «Перони», а в другой — развевающийся на ветру флаг нашей футбольной банды.

Мы прилетели в Рим на футбол. Не то чтобы мы были фанатами клуба, за который собирались притопить — просто других более-менее «наших» команд на этой стадии Лиги уже не было, да и билеты самые дешевые продавались именно в Рим.

Билет от Остии до Рима стоил 1 евро, как и эспрессо в кафе на станции. Несмотря на то, что в заведении были столики, все посетители подходили к стойке, брали кофе и быстро выпивали его, стоя у кассы. И это все?

Я тоже попросил себе «уно эспрессо». Седой кудрявый мужик подал мне гильзу, на дне которой плескалась черная густая масса. Я в два глотка опрокинул ее, крепкую и тягучую, как карамель, и сердце застучало быстрее. Мне понравилось. Мы вышли на платформу — через три минуты приходил поезд на Рим.

Операцию назначили на следующий день.

Доктор пришел с большим снимком и результатами компьютерной томографии лицевого скелета.

— Переломы у тебя вот здесь, здесь, потом вот тут вот трещина, и этими вот обломками кости ущемлен нерв, из-за чего потерялась чувствительность верхних зубов...

Я внимательно слушал его, не перебивая. Здоровый мужик с крепкими руками хирурга — хочется верить каждый раз, когда он говорит что-то обнадеживающее, и приходится соглашаться в те моменты, когда диагноз не столь утешителен.

Я разглядывал большой черно-белый снимок.

— И что теперь делать?

Есть два варианта. Первый — не делать ничего, но у тебя там сгустки крови и отломки кости... Все это может воспалиться, и тогда, сам понимаешь, будет хреново. Еще у тебя ущемлен нерв — если не вернуть на место, своих зубов уже никогда не почувствуешь. Но эта проблема все же вторична. Другой вариант, на котором и я, и наш профессор настаиваем — операция. Нужно почистить отломки, удалить сгустки, посмотреть, что с нервом. Видимо, также придется поставить титановую пластину, а может, и не одну. В ином случае от следующего удара у тебя кости просто провалятся.

— А потом еще снимать ее?

— Нет, это навсегда. Будет там стоять такая пластинка. Как у Робокопа, - добавил он.

Я представил себе Робокопа и промолчал.

— А что тут плохого? — доктор улыбался.

— Как-то неожиданно это все, понимаете?

— Как испанская инквизиция? — он улыбнулся еще шире. — Ладно, не бери в голову. Отдыхай пока.

Наливаю себе чай, смотрюсь в зеркало. Опухоль не спадает. Пусть режут — все правильно.

Беру кофе в магазинчике на первом этаже и выхожу на улицу. Обхожу здание больницы, кофе начинает остывать. Во внутреннем дворике как-то по-питерски красиво, в центре его — памятник. Возвращаюсь в палату. Ко мне заходит невропатолог, пожилая женщина-еврейка, и говорит, что необходимо сделать томографию головного мозга:

— В голове могут быть сгустки крови, нужно проверить, — она разворачивается, чтобы уйти.

— Подождите, как это — сгустки? И как их лечить?

— Удалять хирургическим путем. Завтра перед операцией за тобой придут.

Мужик с соседней койки откладывает в сторону газету:

— Не ссы.

Киваю ему, беру с тумбочки таблетку «Феназепама». Хочется есть и пить, но я забываю об этом в тот же момент, когда закрываю глаза. И вспоминаю лишь через сутки.

Мы сидели на камнях у бурлящей воды — в этом месте Тибр течет очень быстро. На порогах барахтались доски, ветки и прочий крупнокалиберный мусор. На фоне темнеющего неба четко вырисовывались силуэты людей на мосту. Туристов в февральском Риме сравнительно немного.

Мы цедили пиво «Бирра Моретти» сусачом на этикетке и думали, куда двигаться дальше. За пару дней мы дважды обошли весь центр города и раз пятнадцать наткнулись на фонтан Треви, причем каждая встреча с ним была крайне неожиданной.. Постоянно окутанные алкогольным маревом, мы видели его то раскуривающим трубку на веранде кафе, то прикрывающимся развернутой газетой в соседнем вагоне подземки. Мы видели его часто, но, казалось, еще чаще он видел нас.

В первый же вечер мы зашли в кафе у фонтана и сцепились там с барменом, фанатом «Ромы», который, впрочем, был доброжелателен — все его аргументы в пользу победы римлян сводились к энергичным жестам и возгласам:

— Менез! Тотти!

Мы действительно не верили в победу «Ромы» и, чтобы отбить по тридцать евро, уплаченные за билет на игру, поставили на чистую победу «Шахтера». В таких делах важно, чтобы ставка делалась не ради наживы — ни цента сверх цены билетов в потенциальном выигрыше, иначе можно сразу распрощаться с деньгами. Не помню, когда это правило всплыло, но мы в него тотчас же свято и безоговорочно поверили.

Наша гостиница — скромное здание недалеко от метро «Манцони». С утра мы пошли в ближайшую кофейню. В ней за стойкой трудились бритый мужик с синими от наколок руками, красивая баба за тридцать и мелкий старикан в белой рубашке и бабочке. Когда мы заказывали кофе и сэндвичи, дед ткнул в каждого из нас пальцем, потом указал на себя и сказал:

— Вы, я — одно и то же!

Мы улыбнулись, и дедок, потирая руки, выскочил из-за стойки, обнялся с каждым по очереди и сказал:

— Медведев — пауэр! Берлускони... — лицо его скривилось, он поставил ногу на стул и, демонстративно зажав в руке итальянского премьера, начал вытирать им свои крошечные ботинки.

Нам ничего не оставалось, кроме как кивать в знак согласия. Кофе вкусный, еда дешевая, а остальное нас мало интересовало. Мы двинули в сторону Гарбателлы — смотреть на жилые дома времен Муссолини.

Лежу на белоснежной простыне, анестезиолог возится с моей левой рукой, прилаживая катетер. Кто-то надевает на меня специальную шапочку. Это еще не операционная. В углу комнаты на столе стоит дешевый китайский магнитофон, по радио поет Рэй Чарльз. Цепляюсь разумом за мелочи, чтобы не думать о том, как меня будут отключать.

Вечером перед операцией заходил врач с ворохом бумаг. Предстояло поставить несколько подписей. Что-то про общий наркоз, возможное возникновение непредвиденных обстоятельств во время операции и мое разрешение врачам действовать в подобных случаях по их усмотрению.

— Что за ситуации? — Самые разные. Например, почистим осколки, и окажется, что нужно дополнительно укрепить кости, поставить не одну пластину, а три... Вот здесь и еще здесь. Ты же будешь спать.

Бумаги, наверное, стандартные, но я внимательно читаю, что в них написано. Врач терпеливо ждет. Мне нравится неизвестный язык медицинских терминов.

Никто не говорил мне, что вот сейчас я отключусь. Может, и говорили, но я не помню. Вот радио и Рэй Чарльз, а вот меня уже везут на каталке в мою палату по длинному-длинному коридору. Санитарки не стесняются сдабривать диалог кузьмичевским матерком. Я с трудом могу разлепить глаза и все равно вижу только мелькающие лампы дневного света на потолке. Поэтому представляю себе этих санитарок такими немного испитыми ангелами, с которыми был близко знаком Венечка Ерофеев.

Сильно тошнит, хочется пить. Но санитарки воды не дают, аргументируя это тем, что я «все заблюю». Мне не больно. Только чувствую тяжесть во всей голове и особенно в левой ее части. Пытаюсь поправить большой тампон, крепко привязанный к щеке. Ничего не получается — из носа идет кровь, я засыпаю.

Самый тусовый район в Риме — Трастевере. Мы еще заезжали в Тестаччо, но там нам не понравилось: много американцев и какие-то стремные заведения у гаражей, которые могли бы стать крутыми смрадными дырами, но вместо этого источали попсовые мелодии и взимали за вход пятнадцать евро. Ну его в жопу, подумали мы и правильно сделали. В уютном кабаке барменша налила ром в шоколадные рюмки, и мы сожрали их вместе с алкоголем.

В одном из переулков мы скорее почувствовали, чем услышали, мощный низкочастотный саунд, доносящийся из-за неприметной двери. Я нажал кнопку звонка. Прошла минута, и кто-то открыл. Мы оказались в крошечном коридоре, в котором толпились пьяные люди, на нас никто не обращал внимания. Музыка долбила громко, мы попали в помещение побольше — кто-то там танцевал, кто-то терся у холодильников с пивом. На диване, подперев руками большую, как тыква, кучерявую голову, готовился блевать тощий итальяшка. В углу, словно пытаясь сожрать друг другу лица, сочно лупилась в десна молодежь. В комнате всего было человек сорок, и это больше смахивало бы на частную вечеринку, а не на бар, если бы не стойка и беспорядочно разбросанные столы. В углу очкастый чувак в галстуке ставил музыку с компа. Над ним из стены выезжал кусок настоящего автомобиля, с капотом и колесами.

Мы подошли к бару и попросили у чувака пива.

— Это закрытый клуб, обслуживаются только его члены, — сказал он.

— И как стать членом?

— Одну минуту.

Чувак исчез в подсобке, потом появился с бумажками в руках.

— Вот анкеты, заполняйте — и все, — бармен выдал нам ручки.

Я быстро заполнил свою, отдал ему обратно, он снова потерялся в подсобке, а затем появился с карточками в руках.

— Вот, парни. Добро пожаловать!

На одной стороне карточки было нарисовано непередаваемое дерьмо и написано название заведения — «Аут Аут». На другой стояли мои имя, фамилия и дата рождения. Я — член клуба номер 7238.

По рукам ходила резиновая женщина, но никто не использовал ее по назначению — разглядывали, хихикали и передавали дальше. Играла задорная попса «из скрытой папки», в наличии какой на компьютере признаваться стыдно. В общем, все чинно и скромно. Не было ни толстых гомосеков в сиреневых париках, ни шестидесятилетнего бородача, который вазюкал бы Пластинки...

Зато были женщины. Около нас танцевала обаятельная толстуха размером с дирижабль, рядом с ней терлись две цыпы. Я изобразил локтями танец гуся и, широко улыбаясь, вклинился в их тусовку.

Толстуха заводит разговор, и вот мы с ней уже тесно общаемся под нависающим над нами автомобилем. Что бы я ни говорил, она хохотала. Рассказал ей, что мы приехали притопить за «Шахтер». Толстуха схватила в охапку обеих подружек:

— Они приехали болеть за «Шахтер»! Ха-ха-ха!

Мне тоже стало смешно, ну в самом деле: приехали в Рим болеть за «Шахтер» — вот умора.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 Следующая ⇒