DIESE STADT IST AUFGEKAUFT! 3 страница

В Лондоне, как назло, четвёртый день было сухо.

А потом дождь пошел. Мы медленно брели но Брик-лейн и сворачивали к Шордичу, не говоря ни слова. Не знаю, о чем она думала. Возможно, о том, что молчание — тоже своего рода разговор. Ее отсутствие слов, казалось нисколько не тяготило.

Вместе с погодой менялось настроение. Мой мистер Хайд появлялся с вместе с угрюмыми темно-серыми тучами, которые за несколько минут затягивали низкое лондонское небо. В конце концов, эту мерзость не могло осушить никакое солнце. Чтобы не выплескивать из себя накопившееся дерьмо, приходилось молчать. Понятно же, проще всего обидеть близкого человека. Наорать на случайного прохожего не мешало ничего — кроме малодушия. Поэтому я молчал.

— Может, зайдем, выпьем чаю? — она остановилась у кафе рядом с Олд-стрит.

Я открыл перед ней дверь.

Престарелый официант принес нам две чашки чая и блюдце с печеньем.

Она мелкими глотками пила обжигающую жидкость, уткнувшись в телефон.

Прошло минут десять. Говорить не хотелось. Она и не пыталась — сканировала интернет и допивала чай. Мой уже, наверное, остыл. Я пощупал чашку — еле теплая. Не люблю такие — низкие и широкие.

— Почему ничего не пьешь? — вынырнула она, наконец, из фейсбука.

— Не люблю чай.

— Почему тогда заказал?

Я еле сдерживался. Мистер Хайд дергал за нужные нитки. Необъяснимое раздражение сочилось из каждой поры только высохшей после дождя кожи.

— Блядь, так это ты меня сюда потащила.

— Так, в чем дело? Чего ты на меня орешь? Ты мог взять себе что-нибудь другое, я просто предложила — давай зайдем!

— Я пока еще не ору, спокойно разговариваю.

— Да как не орешь! Ты весь день молчишь, потом начинаешь на меня орать — в чем дело хоть? Что я не так сделала?

— Да все.

Я оставил на столе пятифунтовую купюру и вышел на улицу. Сзади меня тихо зазвенел дверной колокольчик.

— Слушай, да объясни же, что не так?

На мостовую выкатилось солнце. Мне было стыдно.

— Ладно, забудь. Просто устал, наверное. Я повернулся к ней:

— В них всегда все быстро остывает, в этих читках. Не хожу в кофейни, где кофе или чай подают в такой посуде. Не кафе, а говно.

Она еле заметно улыбнулась, не отрывая взгляда от мостовой. Я обнял ее за талию и поцеловал в щеку.

Я был влюблен в ее маленькие уши, в аккуратные, выгоревшие на солнце брови, в родинку на запястье. Смотрел отупевшим взглядом и думал о том, как с ней хорошо.

Ночью мы сидели на крыше в «Красном льве», пили «Лондон Прайд» из пластиковых стаканов и молчали.

Нам нравилось разглядывать посетителей кафе через огромные окна на первом этаже. Мы привычно перемещались в один из пабов в дебрях Шордича, по дороге заглядывая в тускло освещенные помещения. В этих заведениях сидело много одиночек, цедивших грошовой пивас и застывшим взглядом протыкавших стены насквозь. Я уснул у нее на плече, а когда проснулся, она гладила меня по голове, а на стойке передо мной стоял полный бокал «Гиннесса».

Не помню, чтобы в ту ночь у нас был секс.

Когда я очнулся в следующий раз, ее уже не было рядом. Разлепив ссохшиеся глаза, пошарил рукой по пустой подушке. Сел в кровати и осмотрелся. Ее вещей нигде не было. Зачем-то вышел в коридор. Затем вернулся в комнату и сел на стул. На журнальном столике стояла полупустая бутылка красного вина. На этикетке была нарисована игрушечная машина.

Оставив попытки вспомнить, откуда она взялась, я откупорил пробку и сделал несколько глотков. Стало херово.

Остаток дня и почти всю ночь я провел в ка-баках, -равномерно повышая градус впитываемого алкоголя и пытаясь заговорить с незнакомцами на политические темы. Не могу точно сказать, что именно стало главной причиной тотального игнора со стороны европейцев, с которыми я тщетно пытался установить взаимообмен на уровне вербальной коммуникации: незаинтересованность в итогах наших выборов или мое амбре, слишком радикальное даже для тех дыр, в которые я погрузился.

По дороге домой решил не мелочиться и поймать такси. Кэб стоил примерно двадцать фунтов, а интервал, в границах которого я не мелочился, был определен в пределах от нуля до десяти плюс эпсилон. Потоптавшись пару минут на обочине, я уломал негра на «Тойоте» доставить меня домой за десятку.

Уснул, не раздеваясь.

Ближе к вечеру я поехал в Хаммерсмит в заведение «Голубой якорь» с хорошей жратвой и отличной набережной - пожалуй, самой унылой во всем Лондоне. Потом взял курс на древний паб неподалеку. В нем разливали свежие эли и никогда не закрывали веранду. Со второго этажа открывался сгущаемый серостью Темзы и замечательный своей депрессивностью вид на ту самую унылую набережную.

ЮНИОН-СКВЕР

— Куда это они?

Я повернулся и посмотрел туда, где еще минуту назад тусовалась целая свора ниггеров. Сейчас весь их движняк с криками мчался к выходу из парка.

— С чего бы это? — заинтересовался я. Слава пожал плечами и, отхлебнув пива,

уставился на огни Джерси-сити, мерцающие по ту сторону Гудзона. Еще час назад нас не^ ела толпа на шумной 42-й улице, поэтому теперь тишина внушала некоторое беспокойство. В Нью-Йорке не бывает тихо. Если становится тихо, жди беды.

— Куда же делись эти мудаки? — нервничал

я.

— Да хер его знает...

— Ах ты ж еб твою мать!

К нам приближались трое полицейских. Два мужика и баба — все на крайне сложных щщах.

— Эй, вы что здесь делаете?

— Гуляем.

— По ночам здесь гулять нельзя.

— А уже ночь?

Один из копов кивнул на огромную рекламу «Колгейт» на том берегу — часы на ней показывали час ночи.

Слава поставил свою банку на землю и, как ни в чем не бывало, широко улыбался. Он производил на них хорошее впечатление.

— Ты бы взял пример со своего друга — он хоть пиво убрал. — сказал второй коп.

— Нервничаю просто.

— Почему Вы нервничаете?

Слава все так же беззаботно улыбался,

— Мы только что сожрали труп; — сообщил он.

— Что? Какой труп? Где сожрали?

— Э, ребята, это он пошутил, спокойно.

— Ваши документы.

— Блядь, Слава, ну ты и мудак, — сказал я по-русски, протягивая полицейскому старую студенческую карту, срок действия которой истек еще лет пять назад.

— Вы откуда?

— Из Москвы.

— Что здесь делаете?

— В отпуске. Самолет через пару дней, — враля.

— Билеты есть?

— С собой? - Да.

«Откуда, начальник? — хотелось спросить мне, — Ты дебил, что ли? »

Тем временем телка в погонах выливала наше пиво в мутную воду Гудзона.

— Нету. Нет билетов, но обязательно улетим — что мы тут забыли...

— Многие так говорят, — сверлил меня взглядом полицейский. Но не скажу, чтобы мне было совсем неуютно — видимо, скапывался объем алкоголя, употребленного на душных улицах Нью-Йорка. Нам было абсолютно все равно.

Копу, судя по всему, тоже было все равно, поэтому он просто вернул мне карту, погромил пальцем и двинул с коллегами дальше — спасать Америку.

Мы пошли в другую сторону, куда до этого ретировались ниггеры. Оказались у дороги — там вся их шайка и тусовалась. Человек десять, среди них три качка типа Игзибита, один дохлый типа Снупа, один пидор типа парня из кино про пятый элемент, четыре телки всех размеров и еще один стремной наружности чувак с железными накладками на зубах. Они пили из картонных стаканчиков для колы. Судя по запаху, что-то крепкое.

— Э, парни, ну вы даете! — положил мне руку на плечо один из качков.

— Что такое?

— Как вы от копов отделались?! Любопытные чуваки окружили нас плотным кольцом.

— Мы просто отдали им свои пушки.

— Ну вы, мазафака, крутые черти! Мы думали, они вас сейчас повяжут.

— А то, — Слава потрепал качка за щеку, за что тот его даже не пристрелил.

— You fucking bastards! — одобрительно добавил кто-то.

Один из пидоров стоял на обочине. Он ждал машину, задрав крутую плиссированную юбку родом из наших девяностых.

Второй, который с железными зубами, взял Славу под руку и предложил выпить за героев. Нам налили рома, и мы выпили, не чокаясь.

— А теперь, малышка, не хочешь ли прогуляться к берегу? — обратился я к самой толстой бабенке.

— Как скажет мой братец, — она ткнула качка в бок и застенчиво улыбнулась. Ну, настолько застенчиво, насколько улыбка вообще доступна бегемоту.

Братец, видимо, охуел от такой прыти, поэтому предложил выпить еще. Что мы немедленно и сделали.

Потусовавшись с ними еще с полчаса, под оглушительные респектосы мы свалили в сторону Юнион-сквер. Там можно было поспать, не выезжая с Манхэттена.

Жили мы в то время у одного полузнакомого эмигранта на Брайтоне. Он часто повторял, что это не Брайтон уже, а место, в котором доживают свои деньки умасленные достойной. пенсией американские генералы. Дерьмовое было место, что тут скажешь. Не ощущаешь ничего кроме отвращения, поедая красный борщ с мясом в убогом помещении лонг-айлендской высотки. Из дешевых колонок китайского музыкального центра скорбит Юра Шевчук, мы скорбим вместе с ним. (lac угнетают будни маргиналов, застрявших у обочины по дороге с Востока на Запад. А дороги никакой и нет — это скажет вам любой, кто переступал нулевой меридиан в Гринвиче.

Мы кое-как выбрались с Ямайки и транзитом через пару штатовских захолустий приземлились в аэропорту Кеннеди. Жаль, что не приплыли по морю. Хотелось бы получше понять, отчего так хохотал селиновский герой, путешествовавший на край ночи. Перед ним Нью-Йорк не лежал, раскинувшись, как женщина, а стоял, толпился высотками на берегу Атлантического океана. Весь бетонный Манхэттен вышел на демонстрацию архитектурных достижений. Дома кряхтели, налегая друг на друга. Задние ряды подталкивали теснившихся у воды, сея хаос и суматоху.

На Кони-Айленде прогуливались черепашьим шагом старики, дети возились в песке, а туристы щелкали фотоаппаратами, пытаясь подобрать подходящий ракурс и качественно зафиксировать пейзажи, которые Даррен Аронофски сделал в определенном смысле знаменитыми. Было жарко. Слава лениво ел мороженое, сидя на причале. Я считал этажи в жилой многоэтажке на берегу и постоянно сбивался, не досчитав до тридцати. Застывший скелет аттракциона отвлекал внимание. Огромную надпись «Циклон» на самой его верхушке я уже где-то видел. Хотелось пива, но мы же в Америке — как тут объяснишь, что сидеть на берегу океана с бутылкой «Хайнеке-на» или портвейна гораздо круче, чем с банкой имбирного пива или, того хуже, с картонным ведром из «Старбакса»?

Слава разобрался с мороженым, облизал пальцы, вытер руки об шорты и заявил, что идет домой спать. С утра мы по ямайской привычке немного дунули, и солнце укатало нас в плавящийся асфальт. Я съел два «Сникерса» и поплелся к метро, решив, что отдохну по дороге.

В кондиционированном вагоне нью-йоркской подземки спать перехотелось. Я раскидал кости на скользком пластиковом сиденье и смотрел в окно. Поезд шел сквозь бруклинские трущобы: двухэтажные халупы с крутыми тачками у входа, магазины с вывесками на украинском, промзоны, кладбища.

На Юнион-сквер я попросил налить эспрессо в большой бумажный стакан, с которым, как с компасом в вытянутой руке, передвигаются по улице деловитые нью-йоркеры. Местное варево ужасно и европейцам противопоказано. Если где-нибудь в Неаполе американцы откроют свою кофейню, больше суток она там не простоит — ее враз сожгут местные. И правильно сделают.

Зато в старбаксовский стакан можно заливать купленный в ликер-сторе пивас и невозмутимо пить его посреди дня прямо на улицо. Начал я с запотевшего патрона «Короны икстра», который перелил в картонную посуду прямо за прилавком у продавца-латиноса.

— Лучше все-таки с лаймом, — он достал откуда-то из-под стола маленький зеленый лимон, отрезал кусочек и протянул мне. Я Просил его в пиво, сделал пару глотков — так и в самом деле было вкуснее.

На улице стояла жара. Я пошел в сквер у метро, сел на траву и присмотрелся к американцам. Смотреть особо было не на что: одни ужасно одеты, другие слишком жирные, у девушек с симпатичными лицами неизменно жопы слона. Даже у вполне нормальных людей хотелось найти какой-нибудь изъян, что, согласитесь, не так-то и сложно.

Я взял еще пива, перелил его в размокающий, стакан и двинулся на юг, в сторону Гринич-Виллидж. Вроде как именно там во времена Генри Миллера шла самая плотная тусовка: в темных углах смрадных кафешек писатели зажимались с актрисами, в многочисленных дансингах художники снимали телок-натурщиц. В подворотнях происходили таинственные события, главными действующими лицами которых и становилась вся эта богема.

По крайней мере, было видно, что тут живут люди — в отличие от каких-нибудь сороковых улиц. Рекламы становилось будто бы меньше.

Вывеска у допотопной автозаправки недалеко от Хорейшо-стрит:

— Where асе you going?

— Куда, куда... — отвечал, — не знаю.

— Are you satisfied? — читал я на заднем стекле проезжающего автобуса.

— Ну так, иногда. Бывало и лучше.

— Bе sure you've made the best choice, — гласила надпись на витрине магазина одежды.

А вот в этом я был далеко не уверен. Подлая сентиментальность пряталась в каждой капле алкоголя, которую я впитывал в семи с половиной тысячах километров от дома. Действительность расплывалась перед глазами, словно на нее накладывали мутные картинки-воспоминания из прошлого. Вместо аккуратных, европейского вида домов в мыслях вставали обшарпанные здания с осыпающейся штукатуркой на Покровке. Я шел не к Гудзону, а куда-то к Солянке. И дальше — на Яузу.

Если бы я продался какой-нибудь корпорации, раскидавшей вонючие щупальца по всему миру, и преуспел в круглосуточном отсасывании членов, вполне бы смог обитать в этом районе меж двух застроенных небоскребами кусков Манхэттена. Жил бы здесь, в одном из заблеванных плющом домов. По утрам, следуя клише псевдоуспешного педанта, бегал по набережной к яхт-клубу, на обратной дороге брал в одной из тысячи одинаковых кофеен американо-ту-гоу, возвращался в свою квартиру с дорогим дизайном в стиле мини-мал, улыбаясь бегущим навстречу таким же

никчемным идиотам, как я. Дома — контрастный душ, низкокалорийный завтрак, трехсотдолларовая рубашка от какого-нибудь дизайнера и эксклюзивный галстук, сжимающий шею. Однажды он крепким узлом схватится: ia крюк под потолком, а из-под ног вылетит стильная табуретка из последней коллекции табуреток. Рано или поздно, но это неизбежно. Если добиться отсрочки, можно попытаться сдохнуть более естественным путем — под надзором строгой сиделки в престижном госпитале, где единственным твоим посетителем будет личный адвокат. Известное дело, Америка — страна возможностей.

В кафе на Мортон-стрит девушка за стойкой лихо забила фильтр молотым кофе, пристроила его к допотопной кофе-машине и через минуту поставила передо мной чашку настоящего эспрессо. Я сел за столик у окна.

Еще не так давно где-то в этом районе жил Бродский. Сейчас денежного эквивалента его Нобелевской премии едва хватило бы на то, чтобы купить здесь однокомнатную квартиру. Бродского увезли на кладбище, а богема переехала туда, где подешевле.

Ветер гулял в листве редких молодых деревьев, намертво замурованных в асфальт тротуара, а в синем небе между крышами домов медленно плыл самолет. Когда уже почти стемнело, я двинул к Гудзону. Смотрел на черную воду, пил, не прячась, пиво из жестянки и обсуждал что-то с рыбаками. Что-то неважное.

В баре недалеко от Хорейшо играла музыка, старая французская музыка. Там было сильно накурено, несмотря на распахнутые настежь окна. Всем места не хватало, многие толпились у обклеенных вишневого цвета обоями стен, вдоль которых были расставлены приземистые антикварного вида буфеты — на них посетители ставили стаканы с выпивкой. Войдя внутрь, я почувствовал себя в Париже 20-х годов. Ну или в прошлогодней Москве, в том кафе, что в здании театра.

Пока же все беззаботно напивались, впитывали музыку с шипящих пластинок и чего-то ожидали: кто-то — новой порции алкоголя, кто-то — заказанное чуть раньше такси или любимую песню.

Ну какая, к черту, Москва? Но, как бы далеко ты ни был, сука-память швырнет тебя туда, куда ей вздумается.

Тогда было так же накурено, а музыка рвалась из окон, билась в стену дома напротив и замирала где-то посреди Большой Никитской. Кафе так же ломилось от заливавших глаза алкоголем людей, а я так же стоял с рюмкой портвейна у стены и дергал ногой в такт знакомой мелодии. А она — когда я ее увидел, когда увидел ее длинные светлые волосы, рассыпавшиеся по голым плечам — что-то показывала на экране телефона обнимавшему ее высокому парню. Я не видел ее больше года.

— Привет, — сказал я, тронув ее за руку, и сделал шаг назад.

Она резко обернулась.

— О, привет! Не ожидала тебя здесь увидеть.

— Я здесь часто бываю.

— Да, я тоже. Странно.

— Ладно, ты не одна? Не буду тебя отвлекать.

Я сильно занервничал, и захотелось поскорее уйти.

Она взяла меня под руку и повела в дальний конец зала.

— Да, я тут со своим парнем...

— О, у тебя появился парень? — Я изо всех сил улыбался, изображая непринужденность, отчего уголки губ начинали мелко дрожать.

— Да, вон он — я с ним сейчас стояла. Я не оборачивался, смотрел на нее, а она — мне за спину, на него.

— Понятно... Как вообще поживаешь? — задал я еще один идиотский вопрос и, чтоб заткнуть самому себе рот, стал цедить портвейн, который тут же предательски кончился.

— Отлично, — казалось, ей говорить было намного легче, — а ты?

— Да неважно — какая разница? Ладно, не буду тебя отвлекать.

— Снова хочешь от меня избавиться? — едва улыбнулась она. — Тебе не привыкать.

— Нет, я просто... Ладно, мне просто неудобно.

— Ты здесь с кем?

— С друзьями, — соврал я. — В общем, увидимся.

Я взял себе еще один портвейн и встал у окна. Между нами были танцующие. В ее руке мелькала сигарета. Странно — ведь раньше она не курила...

Я поставил стакан на потрескавшееся дерево буфета и стал проталкиваться сквозь толпу. На залитой алкоголем дубовой стойке пировали слетевшиеся со всего мира мухи. Я занял свободный табурет, подозвал бармена, заказал еще одну рюмку и принялся ждать.

ВАРШАУЭРШТРАССЕ

На Остбанхоф люди муравьями разбегаются по платформе: спешат, толкают друг друга, извиняются и снова толкают. Неотложные дела заставляют их перепрыгивать через ступеньки. Мутный понедельник решительно входит в фазу напряженного послеобеденного въеба. Последним выхожу из вагона и неуверенно бреду по перрону.

Совсем недавно я находился в бытовом аду собственной квартиры: бетонные стены презрительно смотрели сквозь проплешины обоев, заляпанные грани стакана отражали надвигающееся безумие. Ближайший попавшийся под руку предмет выполнял функцию пепельницы, разлагающийся мусор уже не тревожил. Я лежал на диване и пускал пузыри, потом падал на пол, ползком добирался до толчка и тошнил зеленоватой массой. Недавно я совсем разучился ходить, и теперь, как ребенок, постигаю все заново.

В привокзальном магазине покупаю пузырек водки и пачку «Мальборо». На улице идет бесконечный дождь. Сегодня я хочу идти вместе с ним. Ковыляю вдоль Берлинской стены. Погода распугала туристов; одиночество обволакивает ватой.

Мы познакомились в Париже. Потом она осталась там, а я вернулся в Москву и забыл о ней. Через пару месяцев пришло сообщение: «Я приезжаю. Встретимся? ». Лучше бы, конечно, не отвечал, но все же ответил. То есть спросил: «Надолго? ». Через несколько секунд на экране телефона высветились две буквы: «Да». Дело было примерно год назад.

— Вообще-то я не собиралась оставаться у тебя, — сообщила она, поддерживая спиной стену и кутаясь в одеяло.

— Извини, завтрака нет, - почему-то стесняясь, ответил я. И чтобы не возникало никаких иллюзий на этот счет, вылез в суровое воскресное утро и, неприятно ощущая голыми ступнями холодную ущербность своей жизни, замерил расстояние от кровати до холодильника, после чего, триумфально распахнув дверцу, продемонстрировал правоту своих слов.

— Ну кофе-то есть?

— Кофе есть, — кивнул я и побежал варить. «Вообще-то я не собиралась оставаться у

тебя» — сказала она тогда и осталась на целый год.

Водка кончилась одновременно со стеной. Я закурил и свернул налево к магазину. Ничего не изобретая, поставил перед продавцом пузырек.

— Не рано ли?

Своей острой крашеной челкой он походил на хиппующего Гитлера.

— Для меня в самый раз.

Я вышел к Шпрее. Романтика урбана зашкаливала. Казалось, техно здесь можно потрогать. Падающие капли ломали сигарету и стучались в бутылку.

Наши отношения напоминали противостояние «Барселоны» и «Рубина»: торжество катеначчо, ликование закрытого футбола и напрасные попытки красиво играющей команды вскрыть оборону гостей.

— Я люблю тебя, — говорила она, проникающим пасом разрезая защиту, — я приеду сегодня,, можно?

Распластавшийся в отчаяннейшем подкате Шаронов в последний момент выбивал мяч из-под вырывавшегося один на один Месси.

— Нет, не приезжай.

— Почему?

— Не знаю, не хочу. Я сегодня, наверно, занят. Давай завтра. Или послезавтра.

По правому флангу опасно подключался Алвес.

— Тогда ты приезжай. Приедешь?

Я не мог приехать, я боялся открыться. Если команда, сломя голову, несется вперед, велика вероятность нарваться на разящую контратаку. Так уже было — и было плохо.

— Когда?

Молчание.

— Как когда? Сейчас, конечно.

— Зачем?

Снова молчание.

— Ты что — дурак?

— Да. То есть, нет. Не знаю.

— Ты точно дурак.

— Ну ладно — дурак. Так зачем?

— Приезжай, потому что я хочу тебя видеть, потому что я скучаю, потому что я тебя люблю. Черт, это не важно — просто приезжай. Приедешь?

— Нет.

— Почему?

Опять это страшное «Почему? ».

— Я сегодня занят.

— Тогда я приеду.

— Я же говорю — я занят.

Я представлял, как она злилась. В такие моменты очень хотелось крепко обнять ее и больше не отпускать.

— До скольких ты занят?

— До вечера.

— Хорошо, тогда приеду вечером, когда освободишься.

— Ты пьяная?

— Какая разница?!

— Ты пьяная?

— Да, я пьяная, и я хочу тебя видеть.

— Я тоже хочу. Давай завтра? Сегодня не приезжай.

— Почему?

— Я не люблю, когда ты пьяная.

— Да?

— Да.

— Тогда пошел ты на хуй! Понял?!

— Понял, — отвечал я в гудящую трубку. Я боялся.

— Ты меня любишь? — спрашивала она. Месси буднично разбирался с тремя игроками в зеленой форме.

Тогда я действительно не знал.

— Почему ты молчишь? Ты меня любишь? Отвечай!

— Нет.

Семак подчищал в уже, казалось, безнадежной ситуации.

Мы собирались встречать новый год вдвоем. Но я не позвонил — испугался.

Рязанцев бьет наудачу и вколачивает с тридцати пяти метров.

1—0.

В районе Трептов до меня докопались двое турок. Я покупал водку в магазине и не производил приятного впечатления, потом шел от метро в парк, где стоял каменный солдат с юбилейного советского рубля, а турки все прыгали рядом и что-то кричали. По-турецки. Там было много шипящих и бенефис буквы «ю». Наверно, хотели отжать у меня лавандос.

— Парни, идите на хуй! — попросил я. Вообще-то собирался упиваться одиночеством, а с двумя мудаками по бокам это достаточно проблематично.

Турки пожали плечами и отвалили, даже не сунув мне в щщи.

Потом мы сошлись благодаря социальным сетям, и начался второй тайм. Она атакует, я защищаюсь. Она занимает полку в моем шкафу своими шмотками, а я отвлекаюсь на английскую премьер-лигу во время секса. Она хочет со мною на море — без нее уезжаю на техно.

Когда я вернулся из Франкфурта, шкаф с пустой полкой напоминал лицо с выбитым глазом.

Гениальный пас Хави, техничная скидка грудью, идеальный удар Ибрагимовича.

1—1.

Тишина в Трептов-парке была настолько густой, что казалось ее можно есть ложкой. Пространство и время, пропитанные горем и смоченные дождем. Я прислонился спиной к серому куску гранита. Водка была теплая и горькая.

Из уплотняющейся темноты вдалеке выделилась точка. Точка увеличивалась в размерах и превратилась в тридцатилетнего типа, оказавшегося русским. Ну да — немцы ведь сюда не ходят...

— Привет, угостишь сигаретой? поинтересовался он.

Я протянул ему пачку, вопросительно качнул пузырьком. Он согласился и прикончил его.

— Саша, — представился он. — Ты русский? Я кивнул.

— Плачешь?

Я провел пальцами по глазам.

— Да нет — просто дождь.

Саша вытащил из сумки бутылку виски.

Две недели невыносимого, повисшего звоном молчания. Первые шаги, упреки, слезы, крики, гудки, просьбы, угрозы, призывы к логике, снова просьбы, опять гудки, социальные сети, сообщения, признания, новые фотографии, старые фотографии, просто фотографии, статусы, разговоры сквозь слезы, всхлипы и гудки.

В полдевятого утра я, как студент-первокурсник, уже на скамейке около ее офиса. Под мышкой розы. Сорок минут ожидания — я даже не знаю наверняка, во сколько она' ходит на работу. И не знаю точно, придет ли она вообще. Монетками в руку нищего падают на меня снисходительные взгляды прохожих. Она приходит, когда понимаю, что она уже не придет.

Аромат ее духов, давно ставший запахом моей подушки, мои пальцы на ее щеках.

Виски грел, погода налаживалась. Мы переместились на мост, перекинувшийся над железной дорогой между Осткройцем и Вар-шауэрштрассе. Внизу прогрохотал S-Bahn.

— Хочешь, расскажу грустную историю?

Саша зачем-то понюхал горлышко бутылки.

— Валяй.

Полгода полустанком мелькнули за окном. Она уехала на море. Я сказал, что не хочу на море, потому что хочу на техно. Она сказала, что это ничего, и она съездит с подругой. И уехала на пять дней.

В один из них я заметил, что она сохранила на моем компьютере пароль от своего почтового ящика. С нажатием клавиши «Enter» прекратились наши отношения. В то утро я впервые за долгое время не прочитал «Спорт-Экспресс».

Темнело и холодало. Мы молча сидели на мосту.

— Что собираешься делать? — спросил Саша.

Конкретных планов не было.

— Без понятия.

— Может, тусанем?

Я вытряхнул в рот остатки вискаря.

— Конечно.

Окружающая действительность перестала обладать свойством непрерывности. Восточноберлинские дыры Пренцлауэр-Берга, скрежет винила, наперстки текилы, обрывки табачной бумаги, пустые стаканы. Вокруг все раздробилось на фрагменты, реальность переместилась в дискретное пространство.

Шлюхи в высоких сапогах, темная душная комната, волосы, намотанные на кулак, тугая застежка на кожаном корсете.

Саша с бутылкой виски, охранник со шрамом через всю щеку на фейсе клуба, накатывающие волны минимала.

Выхожу с танцпола на лестницу, опираюсь спиной, о холодную сырую стену, медленно сползаю вниз, пачкая футболку. На лбу выступают капли пота. Дрожа, достаю из мятой пачки сигарету, прикуриваю от спички. Кладу руку на грудь, слушаю сердце.

Бьется. Пульс. В ритме. Техно.

День заканчивается. Картинка гаснет, как театральная люстра.

Я знаю, что завтра мне будет лучше.

ОСТБАНХОФ

Прыгаю в вагон S-Bahn на станции «Хакешер Маркт» и просто охуеваю от количества молодежи внутри. Вагон почти битком. Это Берлин, суббота, два часа ночи.

Прислоняюсь к дверям и глотаю ледяной «Бек'с». Напротив чувак в дредах закуривает сигарету. Я бы тоже покурил, но совок внутри меня не позволяет делать это в метро. Стайка молодых немок с избытком косметики на ли-¹цах решительно напитывается от ходящей по кругу бутылки «Мартини». В проходе танцуют два негра. Мимо меня идет чувак с кружкой пива. Он в шляпе и вязаном свитере с красным укуренным оленем в районе грудной клетки. Поезд качает на повороте, он спотыкается и проливает полкружки мне под ноги.

— Шайсе!

Потом смотрит на меня, ржет и извиняется. Тоже ржу и глотаю «Бек'с».

На Александерплац вагон забивается под завязку. В берлинском метро час пик в субботу ночью. Все бухают и орут.

На Остбанхоф меня выносит на платформу

мощным потоком тусовщиков. Вагон пустеет наполовину — остальные едут на Варшау-эр, чтобы растечься пьяной массой по барам Фридрихсхайна.

Выхожу на улицу Парижской Коммуны, цепляю бутылку «Бек'с» и сворачиваю направо. В переулке темно, фонари разбиты. Иду вперед, ориентируясь на огни такси, лампочкой Ильича указывающие путь. Немецкие ругательства, как пули, отскакивают от стен домов. Пахнет шмалью и карри.

Очередь растянулась метров на триста. В ней сотни, а может, и тысячи человек. Немцы, турки, бритосы, голландцы, итальянцы, испанцы, бразильцы — кого тут только нет. В очереди в «Бергхайн» говорят на всех языках мира. Круто потусоваться можно уже здесь, но попасть внутрь, конечно, несравнимо круче. Вариантов несколько — честно простоять часа три, пропитаться интернационализмом, убиться в говно и с малой вероятностью пройти в клуб или занять место, как в районной поликлинике, и уехать на пару часов на Симон-Д ах-Штрассе с целью уделаться в «Астробаре», потом вернуться и с той же малой вероятностью попасть на дэнс. Есть еще тема рвануть вперед с кирпичным ебалом и на дерзких щщах попытать удачи. Я выбираю последнее. Как-никак, это Европа - здесь не так-то просто словить в жбан.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒