26 октября 22 страница

Я всегда был пантеистом и тем не менее отдавал себе отчет в глупости утверждений пантеистов, потому что если все существует во всем, то ни в чем нет ничего. В конце концов я понял, что подлинные метафизики не бывают пантеистами. Пантеизм - это доктрина невежд, поэтов. Глупо думать, будто в мире нет Бога или мир не существует, просто мир - в Боге, но это Бога никак не затрагивает. И Бога нет. Есть неисповедимое за гранью не-бытия. И нет никаких индивидуальных душ.

Я не умел получать в должной мере удовольствия от путешествий, потому что мне были противны переезды, соприкосновения и вообще люди, с которыми невозможно не сталкиваться. Но зато пожить где-нибудь...

Я бы предпочел быть поэтом, художником, музыкантом. Но автором психологической прозы, каковым я являюсь, - нет. Как это вульгарно. Анализ!

Тщеславным я не был, это правда. Разве что в юности, в тех случаях когда обилие комплиментов и постоянная благосклонность женщин смогли заставить меня поверить, будто я обладаю физическими достоинствами и привлекательностью. Но каждый раз, когда я начинал ухаживать за новой женщиной, всякое промедление заставляло меня думать, что очарование мое навсегда пропало, и отныне я ни одной не способен понравиться. С другой стороны, я всегда сомневался в своем таланте, и потому во мне не было последовательного интеллектуального самодовольства. Но у меня была гордость, гордость совершенно особого свойства, чувство собственного достоинства, вне всякой зависимости от каких-либо исключительных способностей. Этакая чрезмерная гордость, но достаточно пассивная, очень внутренняя, проявляющаяся скорей в хмурости, молчании, в уединенности, чем в шумных проявлениях и ярко выраженных претензиях. А вот позитивной, предприимчивой гордости во мне было маловато, но что поделать, у меня не было амбиций.

Да, амбиций у меня и вправду не было - ни в литературе, ни в политике, ни даже с женщинами. Мне всего-навсего нужна была уверенность, что моему разуму не свойственна пошлость, и если он что-то создает, то в этом есть пусть уж не глубина, но хотя бы чувстве меры.

В политике мной руководило одно лишь любопытство, желание подтвердить на практике свои психологические и нравственные гипотезы. Но уже чуть ли не в самом начале всякий раз, когда я что-то начинал делать, меня останавливала лень, а главное, страх, что мне надоест. Повторяемость и однообразие ходов в какой-нибудь интриге, посредственность политиков, с которыми надо будет постоянно общаться, мелочность личных интересов, из которых нужно скомпоновать общий интерес, утомляли меня с самых первых шагов. Мелочность амбиций вызывала у меня отвращение: ведь и мои амбиции могут быть сходными. В сущности, от действия мне необходим был самый минимум, дабы напитывать свою умозрительность. Возможно, в другой стране я пошел бы дальше. Но я предпочитал любоваться деревьями, женщинами, а не вариться все время в плутовском котле среди людей, замкнувшихся на своих делишках.

Я быстро все бросал, мне нужно было перекидываться с одного на другое, но я отходил от скуки и усталости и неизменно опять вступал в цикл чередующихся занятий. Мне необходимо было всего понемножку; у меня не хватало ни темперамента, ни настроения желать слишком многого от чего-то одного. Это свидетельствует об отсутствии гениальности, которой вечно присуща приверженность к чему-то одному, толкающая к неистовой исключительности, мании, противоестественности. Этот может только ваять статуи, тот - одерживать победы. Не думаю, что когда-нибудь мне встретился гениальный человек, но необыкновенные таланты отталкивали меня своим бешеным характером. Мне надоела посредственность, но я устал и от исключительности.

Женщины очень скоро нагоняли на меня скуку, как, впрочем, и мужчины. Но животные, растения, здания, вещи никогда не надоедают, потому что в них можно вложить все, что тебе хочется, и они не способны открыто протестовать.

Мечтательность заменяла мне мистику, но, возможно, мистики там была подмешана изрядная доля. Мистики мгновенной, ясной, но пронзительной. Длилось это не дольше, чем вспышка молнии, однако повторялось довольно часто. На углу улицы обостренное чувство ирреальности мира, абсурдный характер его символов, распад системы аллюзий, путаница следов, вечно к чему-то ведущих и решительно уводящих в сторону; все это творило нечто, не вмещающееся ни в категорию бытия, ни в категорию небытия. Ощущение, что в каждой минуте сокрыта вечность, что это бесконечно мучительно, но ровным счетом ничего не значит. Никакого умиления человечеством, так как единство с ним ничуть не больше, чем с животными или неодушевленными предметами. Чувство тесной взаимосвязи всего со всем, животных и вещей с людьми. И однако же отвращение к пантеизму: " Это не может быть Богом. Бог здесь, и здесь его нет;

Бог - все это и ни в коей мере не является всем этим".

И: " Бог есть Бог и не есть Бог. Бог есть все и ничто. Нет, Бог не есть все, потому что Бог вне всего". Расту, щий интерес к смерти, но затем, в последнее время, напротив, чувство постижения смерти через жизнь. Неужели настанет время, когда у меня уже не будет даже потребности смерти? И я буду внутри нее, как внутри жизни?

Единственное, что меня по-настоящему путает, это тюрьма. И все-таки не есть ли это наивысший опыт? Может, я должен стремиться к нему?

И хотя мне очень быстро надоедают все занятия и я поочередно их бросаю, я частенько мечтаю быть человеком одного дела, одной-единственной страсти, од-ной-единственной мании. Короче, мечтая быть мономаном, я мечтаю обладать гениальностью. Но это всего лишь грезы, дабы развлечься.

Кажется, я уже писал в дневнике о своей единственной мании, крохотной, но неотступной, заставляющей меня каждый день часами, когда я гуляю или лежу в постели, воображать иные жизни, не такие, как моя, но, в сущности, очень мало отличающиеся от моей. Жизни неизменно статичные, одинокие - жизни рантье. Я представляю себя в какой-нибудь знакомой прекрасно обставленной квартире; я живу на хорошую ренту, веду чисто созерцательную жизнь. Иногда даже воображаю, будто деньги я добываю каким-нибудь волшебным способом. Всю жизнь у меня были подобные инфантильные мечтания.

Никогда не имел влечения к мужчинам, и лишь однажды попытался переспать с мужчиной - из любопытства; мне пришлось принуждать себя. Все кончилось полным провалом, я не испытывал никакого желания, только почти сразу же вспыхнувшее отвращение. Но я очень мил с педерастами, за что они меня люто ненавидят. Среди педерастов у меня много тайных врагов.

Я плохо вел себя с немцами (9 июля 1944 г. ). Я сразу ясе выказал свою ярость и досаду, видя их такими слабыми и обреченными. Это не слишком вежливо, но в свою защиту могу сказать лишь одно: я никогда не был германофилом или германоманом. Об этом я всегда говорил, и всем, кто меня знал, это было прекрасно известно. Меня привлекали только Гитлер и гитлеризм. Гитлеризм и до сих пор представляется мне наилучшей, единственной системой для Европы. Коммунизм гораздо последовательней и неизбежней, но у меня до сих пор неприятие гигантских разрушений, которые он несет с собой; они представляются мне куда огромней и глубже, чем те, что совершены гитлеризмом. И я не верю, что даже коммунизм способен возродить глубоко прогнившие Францию и Европу, у которых потребность спать еще многие столетия.

Русский народ уничтожил свою элиту, и сейчас он в процессе создания новой, однако я не верю, что французский народ способен еще породить из своего лона целый мир, как это было в 1789 г. и после него. Вот потому-то меня ужасает коммунистический уври-еризм; это низший уровень, дно, куда можно скатиться, но откуда уже не поднимешься.

10 июля

" Взаперти": сделано хорошо, но ведь это не самое главное. К тому же сделать хорошо - просто, когда пишешь так коротко: опасность возникает, когда развиваешь. Это сделано даже слишком хорошо и основано на эффекте. Наводит на мысли о детективном романе: все строится на механизме неожиданности, и ради обеспечения действия этого механизма психология изгоняется. В сущности, в этой философской пьесе, как и в детективном романе, необходимо, чтобы действующие лица были равными и взаимозаменяемыми величинами, а не характерами.

Так что три этих персонажа одинаково банальны/ не имеет значения, кто из них подлец, кто " девка", кто " светская дама". Получается цельный реализм, так как тут нет того контрромантизма, что присутствует в натурализме: действующие лица не шаржированы, не окрашены, автор этим не занимается. Это трое преступников, но преступников, исключительно банальных, низведенных до зауряднейшей газетной рубрики " происшествия". И вот результат: когда перестал действовать начальный эффект неожиданности (я - благодарный читатель), мне стало скучно, как при чтении детективного романа, от каждой страницы которого шибает посредственностью автора. Да, жизнь " такова", но произведение искусства не должно быть таковым. К тому же произведение искусства тут построено как обманка, это крышка от банки из-под сардинок, приклеенная к холсту, как на картине Пикассо, дурной картине Пикассо. Это не сюрреализм, как всякий истинный реализм, это, в сущности, недореализм.

Автор не вмешивается, он отказывается создавать произведение искусства, потому что демонстрирует гениальность искусства, внедренного в жизнь, лишь через конструкцию, через устройство театральной машины, но не привносит никакого стиля. Если сравнивать эту пьесу с ее источниками, то обнаруживается, что это всего лишь жалкая и гораздо более рациональная копия отчаявшегося, но лирически суггестивного реализма Чехова, отчаявшегося, но переполненного земными соками реализма Фолкнера, отчаявшегося, но метафизически суггестивного реализма Кафки, отчаявшегося, но юмористически суггестивного реализма Джойса, отчаявшегося, но стоического и воссозида-ющего гуманизма от Ницше до Мальро. В сущности, все они сюрреалисты, но Сартр не желает быть сюрреалистом, тут у него имеется небезынтересное и весьма похвальное намерение, вот только ведущее к уничтожению произведения искусства. Что ж, он вправе. Правда, это ведет к очередному уничтожению.

И здесь мы переходим из плоскости литературной в плоскость философскую. Сартр хочет сделать атеистическую пьесу, пьесу, в которой без всяких околичностей осуществляется реализм, человеческое, но человеческое марксистов десятилетней, двадцатилетней, а то и тридцатилетней давности. Пьесу, которая вписывается в теоретический мир Ленина. Существует только жизнь, и человек - не что иное, как его жизнь; такова мысль Маркса и Ницше. Но, желая уничтожить атмосферу религиозного потустороннего мира, он заимствует его мифологию. Хочет осмеять ее, однако использует и берет ее, но так, будто ни вот на столечко не верит в то, что использует. На самом-то деле он не только использует ее, но и полностью разделяет моралистическую точку зрению, предполагающую существование рая и ада. Он изображает нам преступников как преступников. Эта троица преступников считает себя таковыми и страдает от этого. Их преступление и есть для них ад. И здесь мы поворачиваемся спиной к Марксу и Ницше. Для них обоих понятие преступления - чистая условность, которая легко ниспровергается действием: по мнению одного - коллективным действием масс, разрушающим общество, где правит понятие преступления; по мнению другого - индивидуальным действием сверхчеловека, стоящего над обществом. Но у Сартра нет ничего подобного. Его преступники верят в свое преступление, и автор тоже верит. В одном месте у него даже есть намек на небо, которое существует параллельно аду, куда отправляется человек, имевший смелость покончить с собой. То есть мы находимся во вселенной, где полновластно правят добро и зло, причем в самой общепринятой и банальной форме. Вы мне скажете, но ведь именно из-за этого жизнь и является адом. Нет, жизнь является адом только для христиан или, скорей, не для христиан, которые как раз ускользают из него (благодаря их аду и раю), а для антихристиан, не ведающих, что они остаются христианами, христианами со знаком минус

Перед нами в очередной раз человек, который не способен избавиться от своего прирожденного христианства и может лишь сделать из него карикатуру но который вынужден тем или иным способом набросать свое представление о нем.

Вселенная отчаявшегося, ибо это вселенная несостоявшегося христианина или христианина, который не знает, что он христианин, и тщетно отрицает это, да только вселенная марксиста или ницшеанца не имеет с ней ничего общего. И марксист, и ницшеанец по ту сторону добра и зла, они не являются ни оптимистами, ни пессимистами. Они просто и непосредственно существуют в жизни. Полностью устранив понятие потустороннего мира, они не способны страдать из-за его несуществования. Меж тем как Сартр страдает, оттого-то он в отчаянии. Отчаяние противоречит духу марксизма и ницшеанства. Говорят, будто Сартр - коммунист, но его пьеса по глубинной своей сути антимарксистская и антикоммунистическая, равно как и антиницшеанская.

Однако я признаю, что этим отчаянием Сартр сближается с Ницше (и с Мальро), но Ницше так никогда и не смог в сердце своем полностью порвать с христианскими ценностями, и думаю, именно по этой причине однажды он и объявил себя сумасшедшим, точно так же как Рембо объявил себя торговцем, а Дюкас объявил себя анти-Лотреамоном через год, после того как побывал Лотреамоном.

В конце пьесы дверь отворяется в ад христиан, и персонажи не признают его, но они преисполнены этим адом, в существование которого они (как и автор? ) верят; их ад сотворен из отсутствия того, иного ада. Они суть христиане, отчаявшиеся от своего отрицания, отвержения христианства.

Посмотрев эту пьесу, Маркс был бы изрядно взбешен и явно снова уселся бы писать " Святое Семейство".

Несколько дней назад Абетц, посол Германии, пригласил меня вместе с Бенуа-Мешеном и Шатобрианом на завтрак, и я там устроил чудовищный скандал, упрекая Абетца за то, что он в течение четырех лет поддерживал Лаваля. Я всегда относился враждебно к Ла-валю. Я не считаю его французом; он - помесь, заделанный в стогу каким-нибудь цыганом овернской девке. Но даже если он француз, он вызывает у меня только отвращение: какая мерзостная карикатура! Ненавижу этого отступника социализма, разбогатевшего мошенника, этого пособника старого режима, этого поддельн< эго Мазарини. Ничто так не дискредитировало " коллаборационизм". Францию, Германию, как присутствие этого лже-Бриана. Он все сделал, чтобы саботировать " революцию", сохранить от старого режима все самое вялое, самое отжившее, самое затхлое. " Значит вы, немцы, вступили в великую эпопею, завоевали Европу, все предали огню и залили кровью, чтобы предложить нам в качестве модели человечества эту сволочность... и т. п. ". Все, кто там был, остолбенели, а я стучал кулаком по столу, и в глазах у меня стояли слезы.

Я очень зол на Абетца за это. И однако в 1940 г. он отнюдь не подталкивал меня к коллаборационизму, словно опасался замарать меня. Он видел тут всего лишь мелкую операцию, никак не связанную с моей мечтой, мечтой вовсе не франко-германской, но европейской. Лучше, чем кто-либо другой, он продемонстрировал мне, что очень немногие немцы были подлинными гитлеровцами. Он оставался демократом из крохотной земли Баден и очень легко превратился в богатого посла. Во Франции он всегда любил и понимал только Люшеров1 да Лавалей. На этот путь его

1 Жан Лютер - французский журналист, коллаборационист, руководитель Национальной корпорации французской прессы.

толкнула жена-француженка, дочка рабочего из Лилля, бывшая секретарша Люшера. Нет в них ничего революционного, никакого величия. Более того, он слаб, нерешителен, робок да и не слишком талантлив. И тем не менее он человек очаровательный, простой спонтанный, гуманный. Жизнь ему видится как череда необыкновенных происшествий и анекдотов (которые он любит рассказывать, но рассказывает плохо, так как не научился хорошо говорить по-француз-ски); у него нет ни знания, ни чувства большой истории. Моей ошибкой было то, что я приписывал гитлеризму и Германии достоинства, которых у них нет или которые они не способны иметь. Они не сумели трансформировать свой национализм в европеизм, а свой социализм... в социализм. Вечная история интеллектуала, который винит в неисполнимости своей мечты жалких типов, погрязших в трясине политики. Я подавлен банальностью всего происходящего вокруг; общие места оказались сильней меня. Права была наша консьержка: " Немцы остались такими же дураками, Гитлер изображает Наполеона, Англия и Америка всегда выигрывают последнее сражение". Четыре года я тщетно воевал с общими местами и национальным благоразумием. Я перенес свой пессимизм на русских и сейчас задаюсь вопросом, не придется ли и им тоже склониться перед англосаксами; боюсь, а вдруг они слишком устали, слишком нуждаются в материальной помощи американцев, что их опутают евреи...

Маршал, Лаваль, Шотан, де Голль будут переварены в американской утробе, и мы падем еще ниже. " Бесстрашные голлисты" из Сопротивления, бесстрашные коммунисты останутся в дураках, как во времена Народного фронта. Вот так движется История, которая выстраивает величественные перспективы из грязных лохмотьев декораций.

Готовятся решительные события. Говорят, вокруг плацдарма довольно жидкая сеть немецких частей. Постепенно разбухая, плацдарм лопнет, и сеть порвется, либо, подобно паутине под порывом ветра, понесется к Парижу, к Рейну. А тем временем русские приближаются к границам Пруссии. Ура.

А я перечитываю " Карики" Гаудапады. Это лучше, чем " Бхагават Гита", лучше, чем все " Упанишады", лучше, чем комментарии Шанкьи; по мне, это высочайшая простота, высочайшее совершенство. Я благословляю события, ускорившие мое сосредоточение на этом важнейшем пункте.

" Не существует распада, не существует порождения; ничто не взаимосвязано, ничто не осуществляется".

" Нет никого, кто жаждет освобождения, и никого, кто был бы освобожден; в этом высшая истина" (Кари-ка II).

" Учение, основывающееся на благочестии, предусматривает брахмана уже как рожденного. Однако ничто не рождено прежде возникновения; учение, проповедующее подобное, ничтожно" (Карика III).

После того как постигнешь это, можно закрывать лавочку. Но жизнь, пронизанная этим просветлением, исполнена великолепной черноты.

Эту черноту поразительно передал Ван Гог. Вот художник, который озарит мне последнее видение ирреальности. Гоген, Рембо, Дюкас, Малларме, Гёль-дерлин, Ницше, Достоевский, Паскаль(? ) - вот великие собратья, страстные, безумные существа, которые видели и были пожраны видением. Бодлер видел лишь внешнее отражение того, что внутри; Малларме прожил до глубокой старости и стал легкомысленным, как Бодлер. Рембо отступился, но истинно верные видению стали безумцами: Гёльдерлин, Ницше, Дюкас(? ); Ван Гог наложил на себя руки. Неотрывно вглядываясь, они не смогли вынести слабость Запада Даже лучшие люди Запада слишком вовлечены в Запад и не могут перенести наивысшей радости. Гюго, который тоже видел, " стал сумасшедшим, который " все еще" считал себя Виктором Гюго".

Мне бы хотелось увидеть гибель Запада, но вот произойдет ли она столь же исключительно драматически, как то, о чем уже давно мечтаю я (см. " Женщина в окне" )? Сомневаюсь. Осталось ли у русских достаточно гениальности, чтобы осуществить это? Народы так скоро утомляются. Они уже почти тридцать лет в борьбе... Ах, как бы мне хотелось, чтобы русские вступили в Берлин прежде, чем эти окажутся в Париже... Вот как ветхий человек все еще барахтается во мне! Но если я увижу это, мне уже никогда ни в чем не найти радости.

17 июля

Я склоняюсь перед человеческими существами, отказываюсь постигать и преобразовывать их. К примеру я не слишком старался даже не изменить характер Б(елу-кии) - мне это было бы отвратительно, - а просто подтолкнуть ее в одном из возможных направлений, где она приблизилась бы ко мне. По сути дела, меня удерживал педантизм: женщину можно принудить ценить любые идеи, достаточно внести в них желаемую конкретность, и это не лишит их энергии, совсем наоборот. В этом смысле я кое-что сделал, но очень мало. И, напротив, с Сюз(анной) я позволил себе зайти в педантизме гораздо дальше, чему она не противилась.

Я не в достаточной мере одарен способностью к рассуждениям и абстрагированию, но тем не менее испытываю потребность в познании путей философии, чтобы не блуждать на дорогах религии и чтобы бросать как бы со стороны свет на политическую историю и историю искусства. Я никогда не мог заставить себя подолгу читать Гегеля, Спинозу (по причине путанности доказательств и постоянных отсылок), зато мог читать Канта, Шопенгауэра. От некоторых платоновских диалогов я устаю, но способен возвращаться к ним.

Итак, я не буду писать эти мемуары, эти жуткие мемуары, которые поистине стали бы трагическим актом. Человек наконец решается рассказать все: о двух-трех своих преступлениях, двух-трех десятках проступков. Ах, до чего сладостно было бы смотреть, как свидетельствуют против себя все отравители, подлецы, предатели и проч. и проч.

В определенных кругах опять говорят о сближении между немцами и русскими. Но это невозможно. Для этого нужно, чтобы Россия окончательно истощилась, и вообще. Для нее это уникальный шанс уничтожить Германию, единственную преграду, отомстить за все неприятности, что она терпела в течение двух столетий. И у нее также возникло бы опасение, что Германия) моментально сблизится с Анг(лией). Но, может, не мир, а только перемирие? Поговаривают, будто Гер (мания) очистит Балканы и Прибалтику, чтобы иметь возможность продолжать без помех войну с саксами. Не верю.

21 июля, 8 вечера

Хохочу до упаду... над самим собой, за неимением лучшего занятия. Живу я одиноко, известия до меня доходят достаточно обрывочно, и я сочиняю романы, основываясь на новостях - подлинных или лживых. Сегодня ночью мне позвонила милая К. и рассказала, что некий японский дипломат звонил румыну, у которого она была, и сообщил, что между немцами и русскими подписан мир. Я подумал, что это с Гитлером, что до Гитлера наконец-то дошло и он предпринял действия, чтобы выйти из беспредельного маразма, в котором пребывает уже более двух лет, что он изменилг смог изменить политику, и что Сталин отодвинул на задний план свою ненависть к нацистам, к немцам поставив на первое место страх оказаться в одиночку лицом к лицу со всемогущими англосаксами, распростершими свое господство над Америкой, Африкой, половиной Европы и отвоевывающими Тихий океан и азиатский юг. Я ликовал, говорил себе, что " мои идеи" торжествуют, что фашизм в большей или меньшей степени сольется с коммунизмом, растроганно посматривал на себя в зеркало. А сегодя все кувырком. Я узнаю то, что всем уже известно: про заговор вермахта, про образцовое проявление бадольизма, 1 которого я так боялся. И получается, мир в Тольдио2 был бы заключен вермахтом, а не Гитлером? Или, скорей, вермахт решил помешать соглашению Гитлер-Сталин? Но если это вермахт договорился с русскими (а падение прогитлеровски настроенного Того, 3 похоже, подтверждает такую возможность), означает ли это, что к сему приложили руку англосаксы?

Во всяком случае, после провала покушения фон Штауффенберга4 вермахт не пошел на попятный; этой ночью он стал хозяином Парижа, усмирив эсэсовцев. Должно быть, то же самое произошло и в остальных оккупированных странах. Гитлер, окруженный в Германии мятежными немецкими армиями, будет бессилен. С минуты на минуту это может обернуться крахом или перемирием. В любом случае, мне вдвойне крышка. Ура! Да здравствует смерть!

1 Производное от фамилии итальянского маршала Бадольо, заключившего 3 сентября 1943 г. перемирие с союзниками, которое вошло в силу с 8 сентября.

2 Написание и смысл этого названия неясны.

3 Японский генерал Того (1884-1948) был назначен премьер-министром 18 октября 1941 г., принял решение о нападении на Пирл-Харбор; после ряда поражений японских войск 18 июля 1944 г. был отправлен в отставку.

4 Клаус фон Штауффеиберг был главой заговорщиков, устроивших неудавшееся покушение на Гитлера 20 июля 1944 г.

Жалею я только об одном: что недостаточно громко провозглашал свою любовь к насилию, приключению, к Гитлеру и гитлеризму (невзирая на их чудовищные поражения и неспособность). Что сделает Сталин? Надо, видно, ждать, как в Италии, постыдного объединения реакционного коммунизма, правых реакционеров, демократов и капиталистов. Как долго это продлится? В любом случае, я абсолютно правильно судил о вермахте в последнее время (в статьях, отданных Комбелю1).

Гитлер погубил себя 30 июня: в этот день он лишил себя своего левого крыла - Штрассеров, 2 Рэма, 3 вместо того чтобы избавиться от Папена, 4 генералов и т. п. Есть в нем некая снобисткая странность, как и в Наполеоне, нечто от мелкого конформиста из старой Австрии. Ах, марксизм, где ты?

21 июля

Сегодня ночью я в очередной раз осознал свою доброту. Не оттого ли я добр, что безучастен и достаточно нейтрален в своей деятельности? Или из благородства? Да по обеим причинам сразу. Этой ночью, веря в свое торжество, я никому не желал зла. И не планировал никому мстить: я даже не бросил бы насмешливого

1 В 1944 г. Дриё передал серию статей в " Революсьон насьональ", еженедельник, которым руководил Люсьен Комбель.

2 Гитлер в ту ночь избавился только от левого нациста Грегора Штрассера (1892-1934), казненного 30 июня; его брат Отто (1897-1974), вступив в нацистскую партию, в 1930 г. стал сторонником революционного социал-национализма и в 1933 г. эмигрировал.

3 Эрнст Рэм (1877-1934) - глава штурмовиков, после захвата власти нацистами хотел устроить " вторую революцию"; Гитлер приказал его убить 30 июня 1934 г.

4 Франц фон Пален (1879-1969) перед приходом нацистов к власти был канцлером, представитель консервативных кругов, вступил в союз с Гитлером. Подготовил аншлюсе Австрии, будучи германским послом в Вене; во время войны был послом Рейха в Анкаре.

взгляда на своих врагов. Врагов? Я больше не находил их. И впрямь, кто остался бы моим врагом?

А также я понял, что вопреки индийской фило( Софии) все еще цепляюсь за жизнь, правда, не слишком. Мысль, что я спасся от револьверов Второго бюро и автоматов голлистских и реваншистских экстремистов, не вызывает у меня особого ликования. Нет, дйствитель-но. Я в очередной раз просто был удивлен. Я думал о своих пятидесяти одном годе, об уремии, болезни сердца, о своей сексуальной холодности! А главное, об ограниченности моего таланта, о том, что я буду повторять одну и ту же идею. И тем не менее это не так, меня стало бы еще на три-четыре книги. Но что такое книга?

20 июля1

Комедия коллаборационизма окажется исключительно человеческой: немцев, которые не слишком сильно верили в Гитлера, поставили наставлять французов, которые слишком поверили в него. Парижские немцы оказались подонками без чести и зачастую без совести; шайка тыловых крыс, готовых на все, лишь бы оказаться как можно дальше от России. Абетц - образчик бездарного радикального депутата, внезапно назначенного послом в Рим. Люди из Института: Эп-тинг2 - этакий выпускник Эколь Нормаль, чиновник в период оккупации Рейнской области; остальные изображают из себя умеренных унтеров. Геллер - изысканность подлости.

Разумеется, я был идиотом, поверя в Наполеона, а это всего лишь нагромождение ошибок и глупостей.

1 Дата в рукописи, вне всяких сомнений, ошибочная.

2 Карл Эптинг (1906-1979) до войны служил в отделе университетских обменов с Францией; во время оккупации был ответственным по вопросам культуры при Отто Абетце и директором Немецкого института; играл важную роль в попытках привлечения на сторону Германии французских интеллектуалов.

Но если не будет Наполеона, что останется в жизни? Я горжусь тем, что верил в Наполеона. А сейчас верю в Сталина. Между прочим, я всегда был на стороне Сталина против Троцкого: я всегда за тех, кто взваливает на себя безмерную ответственность. Человек, имеющий смелость писать, = человеку, имеющему смелость действовать.

В последний момент я вообразил себе солидарность диктаторов: Сталин приходит на помощь Гитлеру и Муссолини, понимая, что он пропадет, если останется единственным в своем роде. Но это было бы слишком прекрасно. Он предпочтет просто-напросто колонизировать Германию.

Я давно уже ненавижу и презираю рейхсвер, весь этот отживший и реакционный сброд, так бездарно, без новаторского гения ведущий войну. С 1918 г. рейхсвер мертвым грузом висит на Германии. В июне тридцать четвертого Гитлер вместе со своими штурмовиками должен был бы их уничтожить, а не приносить им в жертву штурмовые отряды. Хватает ли у него сегодня порядочности сожалеть о Грегоре Штрассере и даже о Рэме? Он мог прикончить Рэма и спустить с цепи штурмовиков. Сталин понял и вовремя ликвидировал Тухачевского.

Сможет ли Сталин воспользоваться дорогой, которую проторили оба его собрата? Основываясь на своем вечном пессимизме, я начинаю в этом сомневаться. Хватит ли у него материальных рессурсов, авиации, чтобы в одиночку противостоять англичанам и американцам? Достанет ли у него смелости договориться с Гитлером, потому что если он сговорится с рейхсвером, рейхсвер повернется против него. А если он уничтожит рейхсвер, в Германии наступит хаос, и в нужный момент он не получит поддержки немецкой промышленности. Сейчас он в Авгус-тово, и если он войдет в Пруссию, можно будет сказать, что жребий брошен; это значит, что он против Гитлера.

Мне кажется, армия опозорила себя этим неудав, шимся убийством; убийством, к которому, возможно ее подталкивал Гиммлер.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒