26 октября 21 страница

1 " Француз Европы" вышел в издательстве Бальзак в 1944 г., но книга была изъята из продажи.

невозможности для меня активной политической деятельности. А также это связано и со здоровьем, которое становится все хуже и хуже: болезнь печени, уре. мия, болезнь сердца, общая астения.

Что будет дальше? Сегодня утром я не знаю ничего достоверного ни с той стороны, ни с этой. Если первая попытка не удастся, это будет иметь огромное, но отнюдь не решающее значение. Англосаксы будут предпринимать высадку в течение всего лета. Но если Сталин не поторопится? Или если начнет наступление не в Польше, а на севере, чтобы дополнить свои завоевания, или, скажем, в Румынии, в Болгарии, чтобы получить гарантии? Вот решающий момент.

В любом случае для меня и некоторых других главное - воспользоваться превосходством немцев, если таковое есть, чтобы завершить мое освобождение от кажущегося рабства, в котором я якобы нахожусь у них. Эта инициатива могла бы исходить от какого-нибудь объединения французов, разочаровавшихся и в тех, и в других.

8 июня

Ну вот, мой инстинкт оказался настоящим инстинктом, то есть чем-то в высшей степени неверным! Высадка удалась, 1 и теперь все должно развиваться достаточно быстро. Вполне возможно, мое позавчерашнее отсутствие реакции есть результат чрезвычайно скверного состояния здоровья (приступ уремии), глубочайшего безразличия и стремления к смерти, что расслабляющими волнами поднимается во мне. Я буду жалеть лишь об одном: что не увижу, как коммунизм торжествует и захватывает весь мир.

Любовался вчера на Ел(исейских) Пол(ях) молодыми эсэсовцами на танках. Мне нравится эта белокурая

Высадка началась 6 июня.

раса, к которой я и сам принадлежу, но ведь представители ее встречаются и среди англичан, американцев, русских. В любом случае эта война есть конвульсивное сплетение нордических рас и их торжество на земле. (Хотя все они перемешаны с весьма разношерстными элементами, тут с евреями, там с монголами. ) Я куда в большей мере расист, чем интернационалист, и куда больше интернационалист, чем националист. До 1928 г. я был ярым националистом, но теперь не являюсь им ни в коей мере. Мое отвращение к французам - это отвращение нордического расиста, а также интеллектуала, презирающего человека вообще, в частности в своем ближайшем соседе.

Впрочем, мне нравятся и другие расы - у себя дома: мне искренне нравились бы и евреи на своей земле. Это был бы прекрасный народ. Я расист по отношению ко всем расам, мой интерн < ационализм) основывается на культе рас.

Я рад умереть, это стократ лучше, чем увидеть свалку во Франции, лжепобеду обезумевших обезьян, подзадоривающих победителей, неистовство низменной мести, что переносит примененение силы на последствия своих усилий и страданий, кривляние евреев. Но если случится война между англо-американцами и русскими, я хотел бы участвовать в ней.

Я рад умереть, это стократ лучше, чем несколько лет еще мучиться уремией. - Предпочитаю самоубийство унылой необходимости несколько дней прятаться, чтобы потом сдаться и фигурировать на нелепом процессе, где у меня будет одно-единственное желание - сохранять каменное молчание. Что касается Швейцарии - ни за что. В ноябре прошлого года я съездил туда, и это вызвало у меня отвращение. Нет, лучше уж подохнуть, чем обрести укрытие у этого жалкого, нелепого народа гостиничных портье.

Господи, позволь мне испытывать отвращение к людям и любить неодушевленные вещи, ибо только в них самое лучшее, что могло бы быть в людях. Любить можно только очень юных мужчин и женщин, дд некоторых стариков. Дети - это лживые куклы точь-в-точь как животные. Я любил женское тело' словно абсурдный и изысканный символизм; тело женщины навевает мысли о силе, в точности как дом дерево, лошадь. Весь ужас человеческого существования состоит в том, что мужчине нет соответствия: женщина не существует, а мужчина-женщина всего лишь женщина. Мужчина одинок, как Бог, он одинок, потому что он - Бог. Я верю, как Аверро-эс, что существует лишь единая мировая душа, как Шанкара, 1 что есть только " Я", а мир - сон этого " Я", от которого " Я" освобождается, как только создает его.

Больше всего после женского тела я люблю деревья, а также дома. Архитектура заменила мне музыку.

Я глубочайше презираю морализм христианства, но то же самое неизбежно существует и в эзотерическом исламе, и в эзотерическом индуизме. Вот только за христиан(ством) не чувствуется больше ничего герметического.

10 июня

Ну что ж, судьба окончательно решилась. И я чувствую великую преисполненность. Поднимающуюся во мне преисполненность тем, что все меньше и меньше является мною. В последние дни я безмерно наслаждаюсь индийской философией, по крайней мере той, которую я предпочел, абсолютным ведантийским идеализмом Шанкары, а также арабской философией, такой как философия Аверроэса. В мире существует

1 Шанкара (VIII-IX в. ) - брахман, один из основоположников ведантийской философии. Буддисты считают его своим противником. Его доктрина отвергает дуализм и основана на тождестве бра*" мана и атмана (мирового " Я" и индивидуального " Я" ).

дишь единый Дух, единая великая душа. И для этого духа мир - ничто. Всего лишь сон, видимость, что бесконечно возникает и исчезает. Такое... определение стоит любого другого, но и не больше любого другого. Во всяком случае оно меня устраивает, оно меня удовлетворяет. Высказывая его, я выражаю себя.

Получил вторую корректуру " Соломенных псов". Издевка. Эта книга не выйдет, да и достойна ли она того, чтобы выйти в свет? У меня не более чем второстепенный талант, который вполне мог бы удержаться от самовыражения. Возможно я все-таки выражаю нечто в достаточно низкой сфере полуполитического, полулитературного восприятия. Но несомненно я не смог выразить то, что во мне всегда было только сокрытым и невыявленным: некое лирическое и метафизическое переживание.

Взгляд на Москву. Наблюдая крушение фашизхма, я обращаю свои последние мысли к коммунизму. Я жажду его победы, которая представляется мне отнюдь не обязательно немедленной, но вполне вероятной на более или менее долгий срок. Я жажду, чтобы в мире победил тоталитарный человек. Прошло время человека разделенного, настает время человека объединенного. Хватит уже этой распыленности в индивидууме, этой распыленности индивидуумов в толпе. К тому же пришла пора человеку согнуться, подчиниться... голосу, что звучит в нем громче, чем все другие голоса. Сталин - это куда более полная победа человека над человеком, сильного человека над слабым. И пусть будет сожжена до основания эта Церковь, эта мертвая церковь, которая давно уже кончила свое существование.

Америка пока еще ничто, возможно она станет чем-то, но гораздо позже. А с Англией все, как с Францией.

Что сделает Сталин? Вне всяких сомнений он дождется момента, когда Германия пошатнется на западе, чтобы без особых усилий нанести ей решающий удар и пройти, не останавливаясь, от Лемберга1 д0 Варшавы, от Варшавы до Берлина. Но позволит ли вермахт, руководствуясь духом консерватизма, англичанам войти в Европу, чтобы избежать подобного исхода? Вполне возможно. Но в любом случае, хочет того вермахт или нет, события именно так и развиваются.

- Могу сказать, что в последние дни я встретил женщину, которая мне бесконечно нравится своей искренностью, простотой, тем сокрытым и тайным, что заключено в ее душе и теле.

18 июня

Первое " секретное оружие"? 2 Насколько это серьезно? Не является ли это всего лишь полумерой? Или просто-напросто местью? И произведет ли серьезные последствия? Но в любом случае я вынужден признать, что все ходившие слухи, все тайны, в которые меня по секрету посвящали, оказались правдой. Но я в них не верил.

Теперь-то я прекрасно понимаю свое психологическое состояние в последние два года: я боялся, то есть получается, я всегда верил в худшее. Это чисто человеческая черта, которая соотносится в " примитивном мышлении" с магией... а вот с какой, тут я не могу найти точного слова. Чтобы дать обманное удовлетворение богам, человек притворяется, будто верит, что беда, которой он боится, действительно существует. Но в то же время он вправду верит в неизбежность этой беды. С другой стороны, я зол на немцев за то, что они не способны добиться успеха, и за свое разочаро

1 Немецкое название Львова.

2 Первые V-t (Vergeltungwaffe, оружие возмездия), реактивные снаряды весом около 2 тонн и большим радиусом действия (до 400 километров) были выпущены по Лондону в ночь с 12 на 13 июня 1944 г. после высадки союзников в Нормандии. Всего по Англии было выпущено 9251 V-1, по Антверпену - примерно 6500.

вание отсутствием у них европейской политики. А до чего же немцы должны не терпеть меня: я разговаривал с ними с такой озлобленной откровенностью, с такой враждебной дружественностью.

Кстати, я продолжаю верить, что Францию они потеряют. События в Нормандии очень похожи на события в Африке или в Италии: такое же медленное, но неуклонное продвижение. Однако существует загадка России. Она заинтересована в том, чтобы американцы и англичане слегка измотались во Франции, как, впрочем, и в других местах; поэтому русские будут продолжать стоять на месте, чтобы подтолкнуть немцев перебросить еще больше сил на запад.

Потери, которые понесет высадившаяся армия, не ослабят англичан, но война станет еще более жестокой, и Европа еще неизбежней продвинется к гибели.

После Нормандии союзники захватят Бретань и доведут количество своих войск до двух миллионов человек. Кроме того, будет произведена высадка в Ницце, чтобы захватить Италию с севера и продвинуться вдоль долины Роны. - Россия ударит лишь в самый последний момент, а может, она и пощадит Германию, совершенно ослабленную, уже не опасную, вернувшуюся в свои границы и способную лишь на роль вассала?

Общественное мнение, видимо, пребывает, в нерешительности, потому что моя консьержка просто исключительно любезна. Если так пойдет, голлизм повернется против англо-американцев. Уж не увидим ли мы, как де Голль ведет переговоры с немцами?!

В любом случае, когда все кончится, Франция станет ничтожной маленькой страной, каковой она уже и является. Но, быть может, среди развалин население обретет более разумный тон, чем прежде. Для оздоровления французам необходимо прежде всего избавиться от слишком богатой, слишком спокойной Франции. Чтобы стать европейской, Франции нужно также излечиться от своей склонности к ксеномании; это только выглядит парадоксом.

Должен признаться, что в эти дни я изрядно забросил индийскую философию - не столько по причине опасности, сколько из-за возродившегося интереса к политике. Перечитывал историю дипломатии XIX в.; пытался определить роль России. Много читал о России, о коммунизме и т. п. - Перечитываю " Характеры" Лабрюйера; мне они нравятся гораздо больше, чем когда-то; с возрастом я получаю наслаждение от их мудрости, куда более прозорливой, куда более глубокой, чем я думал; даже нахожу в них какую-то сдержанную трогательность. Мемуары графини де Буань: 1 вечная психология эмигрантов. Вот истинная женщина, исполненная такта, скромности. Правил вторую корректуру " Соломенных псов". В моих романах всегда есть какая-то краткость, сухость; я пишу их слишком быстро, не даю им созреть, наполниться сценами. Совершенно во франузской манере скорого и краткого повествования. Но это достоверный опыт, насколько это возможно, честный опыт впечатлительного пессимиста, который достаточно далеко углубляется в извечную человеческую драму. Середина, где рассказывается про скучный момент, скучна: там видна моя наивность или неуклюжесть, а главное, лень.

Три женщины, окружающие меня, тревожатся о моей судьбе, но ни одна из них не пытается найти средство спасти меня. А это значит, что ни одна из них не чувствует себя достаточно связанной моей привязанностью к ней; женщины жертвенны только лишь для тех, кто принадлежит им. Две уже перестали быть моими любовницами, третья хотела бы стать моей женой. Каждая втайне обижена на меня, и к тому же

1 Графиня де Буань (Шарлотта Луиза Аделаида д'Осмон, 1781 1866) в юности жила в эмиграции при Неаполитанском дворе. Вернулась в Париж в период Империи, пользовалась влиянием при Июльской монархии. Написала " Мемуары тетушки", а также два автобиографических романа.

они буржуазии, которые прежде всего думают о собственном спасении. Это красноречиво свидетельствует о моем одиночестве, которого я так хотел, но также и об одиночестве любого человека, даже если он его не жаждет. Хотя что бы такого они могли сделать для меня, если бы я всецело принадлежал им?

28 июня

Эта тетрадь закончится с моей жизнью: в общем, это будет впритирку, так как я убежден, что сопротивление во Франции на подступах к Парижу продлится месяц, а то и два. Париж я не покину и умру, когда американцы войдут в город. Я был слишком большим антикоммунистом на деле, если не в душе. И хотя с давних пор я верил в социализм, с тридцать четвертого года я резко отвернулся от коммунистической формы социализма, а перед этим, с 1926 по 1934, пребывал в жестоких сомнениях. Буквально еще до 6 февраля я верил в возможность соглашения между французскими профашистами и коммунистами. И, придя к Дорио, я был счастлив, что сближаюсь с коммунистами. Но потом я вовлекся в антикоммунистическую борьбу, в борьбу, главным образом, с коммунистами. Я не верил в способность русских коммунистов добиться успеха в революциях, затеянных вне своей страны. Примеры Китая и Испании подтвердили эту мою точку зрения. Я верил, что социалистическая логика будет воспринята фашизмом как бы наперекор себе, и что особенно война усилит возвратное движение фашизма к социализму. Интеллектуально я был крайне враждебен к марксистскому Догматизму, к материализму, даже весьма смягченному. А главное, испытывал отвращение к французским коммунистам из-за всего, что есть в них пацифистского, анархического, анархистского, мелкобуржуазного. И однако испытывал симпатию к их искренности, их преданности. И еще я боялся, что ими будут вертеть евреи.

Между 1939 и 1942 гг. я верил в разложение, в упадок коммунизма по причине его увриеристского характера, его тенденции к уничтожению элит(! ). Мой крайне короткий и не слишком серьезный визит в Москву не дал мне аргументов в пользу противоположной точки зрения. Да и моя многолетняя связь с самой богатой буржуазией тоже притупила мою наблюдательность, хотя решение о переходе на позиции фашизма я принял б февраля, за год до того, как побывал в Москве.

Как ни банально, но глаза мне, как, впрочем, и всем, открыла победа русских, и это бесконечно досадно. Находясь внутри фашизма, я очень скоро осознал его слабость - сперва в рамках Франции, между 1936 и 1938 гг., наблюдая фиаско Дорио, затем в европейском масштабе, между 1940 и 1942 гг., видя неспособность немцев. До конца 1942 г. я еще верил в возможность дальнейшего развития Германии. Однако отсутствие реакции на первые предостережения - Эль-Аламейн, Сталинград, Алжир - заставило меня реально взглянуть на вещи. С той поры я живу в себе. Я и сейчас прекрасно вижу слабости России и коммунизма. Прекрасно вижу, что Россия по-настоящему еще не достигла индустриального и военного могущества и что Америка и Англия способны добиться краткосрочного реванша. С другой стороны, французский коммунизм интересует меня ничуть не больше, чем любые другие французские взбрыкивания. Мне абсолютно безразлична французская проблема, меня интересует проблема всемирная.

Ничто меня более не разделяет с коммунизмом, и ничто не разделяло, кроме атавистической мелкобуржуазной опасливости. Но она очень сильна и породила слова и отношения, которым лучше бы остаться верным, но которым я не могу оставаться верным.

И тем не менее я до омерзения разъярен импотенцией фашизма, немецкой импотенцией, европейской импотенцией. Через фашизм и Германию после фиаско Чехословакии, Польши, Франции, Югославии, Италии и Англии становится очевидным окончательный, бесповоротный упадок Европы, обреченной на расчленение и уничтожение.

Остаются Сталин и Рузвельт. Само собой, было бы захватывающе участвовать в этой последней битве. Но разве я не загнан самым бесповоротным образом в угол? И не достойней ли и правильней будет держаться того, что я говорил и делал в середине жизни? У интеллектуала совершенно иные права и обязанности, чем у человека действия. Он связан написанным словом. Scripta manent. 1 Каким бы открытым и мягким ни было написанное! Я описал свою окончательную эволюцию в статьях, напечатанных за последний год, но высшей утонченностью было бы не извлекать из них выгоды.

К тому же слишком много было разговоров, что я изменился, и не без причины. Да, действительно, до 1934 г. мне были свойственны внутренние колебания, и вот они снова появились, да еще как!, после 1942- 1943 гг. Что ж, ограничимся пока этим.

Но проследите линию поведения кого угодно, любого человека в истории - Констана, Шатоб(риана), Гюго и проч, и проч. ...

2 июля

Последние два-три дня я отдал дань малодушию, пребывал в двусмысленном состоянии. Люди благожелательные или, напротив, зложелательные, исполненные сострадания или коварства, вовсю уговаривали меня спасаться, уезжать в Испанию либо в Швейца

1 Написанное остается (лат. ).

рию. Я уже даже немножко дрогнул, повидался с послами, пообещавшими мне визу. Но, слава Богу, себя не переделаешь, каким родился, таким и останешься: лень и ужас при мысли, что надо будет ходить по кабинетам, чтобы мне поставили визы в паспорт, который, кстати сказать, я по рассеянности разорвал, не дали мне осуществить этот постыдный план бегства. План действительно постыдный, к тому же никчемный и нереальный, ибо какой смысл мне бегать по всему миру, ежели мир меня не интересует? Чего ради прятаться от смерти, если она так соблазнительна для меня (я начинаю жить часом своей смерти). Смерть становится мне поразительно, восхитительно привычной. - Абсурдней всего, что я продолжаю писать политические статьи, хотя все это мне кажется таким глупым, таким затасканным, таким неинтересным. Что мне до окрашенных кровью раздоров коллаборационистов и голлистов? Истерические французы, больные обезьяны, все они одним мирром мазаны. Американское кино обратило свой взгляд на этих лавочников, и газетная хроника, столь любимая ими в их былые досуги, возложила им на голову терновый венец собственного образца. Хлоп-шлеп. Даже великая всемирная авантюра уже не интересует меня: за последнее время я перечитал бездну мемуаров, исторических книг, право, все это не стоит внимания. Я никогда не верил в великих людей; единственно, что прекрасно - это вещи, животные, юные существа, которые тоже суть животные (увы, не вполне). А еще, наверное, пейзажи, идеи. Человек же мне надоел. Что же до женщин, то я, слава Богу (опять! ), уже многие годы импотент и наслаждаюсь ими разве что кончиками пальцев с глубочайшим, блаженным безразличием.

Я слишком много читал про оккультизм, индийскую философию, свел системы друг с другом, осталось немного, но существенное: я Бог, одинок, как Бог, и мир поистине не может изойти из меня, он жаждет в меня вернуться. Мои веки тяжелеют.

Но я наслаждаюсь всем до последней минуты. Прелестные прогулки вдоль Сены, в Тюильри, по авеню Габриель. Как я много гулял по Парижу. Нет, я не пущу себе пулю в лоб из пистолета, потому что желаю видеть свою смерть. Великолепный конец - выйти навстречу смерти, а не бежать от нее, чтоб не дожить до старческого возраста, когда станешь ходить под себя. Для меня, не верящего в свободу, это проявление свободы выбора. Но отныне я свободен, потому что теперь я - Бог.

Эти жалкие оккультисты не захотели сказать Р(е-не) Д(омалю), что он умрет. А может, он очень хотел поверить им. Но он имел право испытывать страх, потому что давно умер. Я тоже буду чувствовать страх в последний момент и буду плакать, как ребенок, это неизбежно. Дорогой Р< ене> Д(омаль), ты был счастлив в тот миг, когда познал его.

Читаю г-на Жуандо, он мне нравится... К несчастью, мне все начинает нравиться; умиленность, это скверно, пора.

Шанкара, Аверроес, последние радости, Платон (" Федр" ). Есть только единая душа, Бог, и никакого мира нет. О, радость, о, катастрофа. Есть только мы, только я. Нарцисс, как говорит Валери.

Июль

Я был слабым, безумно слабым. Сын трусливых, малодушных мелких буржуа. В детстве я мечтал о неспешной, замкнутой жизни. Всегда всего боялся. Но во мне, как в большинстве мелких буржуа, жил другой человек, который мечтал о шрамах и синяках. Однако " жажда" силы во мне могла проявиться только лишь интеллектуально. В первые часы, в первые дни войны я испытал потрясающий подъем, но потом возненавидел ее. Страх - это всего лишь первая моя реакция, потом приходит храбрость, затем опять возвращается страх, затем снова храбрость, а потом, если храбрость не встречается со смертью, отвращение. Скука мелких дел, физической работы. Хотя я ничего не имел бы против того, чтобы быть механиком, мастеровым, хорошо делать какую-нибудь деталь.

Я испытываю ужас перед постоянной деятельностью, потому что я безоружен перед ней. Однообразие постоянной деятельности нагоняет на меня скуку, как всякое однообразие; я быстро от всего устаю. Темперамент нервический, флегматичный. И очень анемичный.

С ранней юности у меня случались периоды импотенции. Натура интровертная, инвертированная, но с женщинами. Приступы мужественности, но зачастую Нарцисс, мечтающий обладать, когда обладают им.

Я был исступленным мазохистом и неизбежно садистом в давние времена, но далеко это не заходило. Как мазохист, я впадал в жуткий комплекс виновности, раскаяния - или же преследования. С короткими - через какие-то промежутки времени - приступами садизма по отношению к женщинам и даже к мужчинам.

Мои враги очень хорошо чувствовали - это было заметно - женственный, инвертированный характер моей любви к силе. Но такое свойственно и некоторым коммунистическим интеллектуалам, а также фашистским.

Чтобы благоприятней " выглядеть", мне нужно было бы опуститься на свой самый низкий уровень, быть чистым интеллектуалом, исключительно умозрительным, полностью оторванным от жизни, не занимающим определенной позиции, подобно легиону других.

У меня случались моменты страшной трусости, правда, очень недолгие, - внезапно, в каком-то ошеломлении; потом я брал себя в руки. Однако без желания победить.

У меня и вправду нет никакого честолюбия, разве что вспышки самолюбия, злости, но быстро проходящие. И по-настоящему я получаю удовольствие только от созерцания, чтения, прогулок, бессловесных тел проституток. Болтливое тело влюбленной женщины очень скоро утомляет меня.

Силу я любил как идею, но демонстрация ее нагоняла на меня скуку. Никакого желания быть поближе к немцам, русским, американцам; только издали я наслаждался их грубой силой, а вблизи она вызывала у меня зевоту.

Вот уже много лет я живу только чтением да религиозными и философскими раздумьями. Ницше, Шопенгауэр, Паскаль, Малларме. Рембо, если не считать несколько великолепных страниц, ничего значительного мне не открыл.

Ребенком я был чрезвычайно меланхоличным, вялым, но внезапно у меня просыпался интерес к играм, случались вспышки задора, самомнения, однако они быстро угасали. Мне хотелось бы быть слабым в той мере, чтобы всегда оставаться в одиночестве, в мечтах, но эти вспышки ненадолго возбуждали меня. К отцу я испытывал влюбленное отвращение, умиленное презрение. Маму любил, желал, потом презирал, хотя время от времени возвращались отвратительные припадки нежности к ней. Обожал деда и бабушку и был в отчаянии, оттого что вынужден их презирать.

Я любил деньги, но нужно мне их было немного - только чтобы обеспечивать свою лень и свободу. Мне казались хороши все средства. И, по правде сказать, деньги, пусть небольшие, у меня всегда были, сам даже не знаю откуда. В какие-то моменты мне их давали некоторые женщины. Маленькое наследство. Кое-что я зарабатывал. В сущности, потребности у меня не очень большие. И для меня все было просто.

Политика всегда вызывала у меня тоску, как и война. После первых восторгов, первых возбуждающих контактов со страхом и храбростью мелочные заботы казались мне скучными. Политика - только как умозрительные спекуляции, как философия истории.

Я ни в коей мере не христианин. Никакого чувства греха, при всем моем мазохизме только ощущение слабости перед силой. Отсутствие чувства греха, ненависть к христианскому морализму (который я соотнес - или отыскал его источник - с взаимосвязью сила-слабость).

Сифилис в течение нескольких лет изрядно усиливал мою меланхолию, хотя я и раньше был безмерно меланхоличным. Мое ощущение слабости было крайне социальным, я знал, что мой отец совершал " подлости", мелкие подлости. 1 В коллеже я сперва принадлежал к богатым ученикам, потом к тем, кто победнее, а в конце к совсем бедным - из-за отца. Мелкие буржуа в обществе крупных чувствуют себя чрезвычайно скованно. А потом, попав в армию, я чувствовал себя преступником, готовым дезертировать и вообще готовым на все, и возненавидел равенство. Я был храбрым, но очень скоро храбрость мне надоела. После первого возбуждающего соприкосновения со страхом очарование нового ощущения быстро улетучилось. И тогда я распрощался с армией, подстроил себе ранение. Я осознавал себя закоренелым преступником, стоящим в полушаге от кражи, убийства, клятвопреступления. И к тому же я ни капли не был привязан к Франции. Мне не нравились французы. Я мог бы стать англичанином, немцем. И из-за этого в день объявления войны 1914 г. я чувствовал себя закоренелым преступником.

И все-таки у меня бывали вспышки пылкого патриотизма. Без этого я не стал бы коллаборационистом, так как сотрудничать с немцами я стал главным образом ради того, чтобы вырвать у них хоть что-нибудь

1 Отец Дриё решением суда от 29 июня 1910 г. был приговорен к восьми дням тюремного заключения с отсрочкой приговора и штрафу в двадцать пять франков за злоупотребление доверием.

для Франции. А иначе я просто восхищался бы ими издалека. К Дорио я примкнул тоже из патриотизма. Я не стал коммунистом в результате патриотической реакции точно так же, как буржуазия в 1934 г.

Недостаток темперамента или глубинной силы, чтобы жить сознанием социального преступника, человека асоциального, страстно, неистово бунтующего против лозунгов толпы. В 1914, в 1940 г. яростное внутреннее неприятие общего настроения. Что-то наподобие Бодлера-Рембо.

Приверженный не партии, а развитию своих собственных умозрительных построений. Отвращение к Дорио, к его сторонникам, коллаборационистам, немцам.

Коммунисты помешали мне стать коммунистом. Мне явно надо было бы быть клириком. Но нет, сказывается отрыжка человека, приученного служить, жертвовать собой.

Крайне незначительный дар к абстрактному мышлению, а равно и к чисто художественому воображению.

Психологический писатель, моралист, как большинство французов. Не способен к философии, к науке, но также и к поэзии, к изобразительным искусствам.

Вечно разрываясь между литературой и политикой, я не слишком проник и в ту, и в другую. Истории и социологии недостаточно, чтобы быть политическим мыслителем; чтения, культуры, размышлений недостаточно, чтобы довести до совершенства художественные средства.

Не настолько ленивый, чтобы по-настоящему наслаждаться ленью, за исключением последних лет, когда я знал, что могу писать, могу что-то создать. (Помню чудесную военную зиму, когда, свободный от политики и поверивший, что навсегда избавился от нее, - и свободный от женщин, - оправдывавший самим ходом событий свое ничегонеделанье, я взращивал свой поздний плод - " Всадник". )

Какими дивными могли бы быть последние четыре года. Но я люблю этот яд, которого глотнул, он ускорил мое метафизическое вскипание. Мне необходимо было вернуться к опыту войны, снова прикоснуться к насильственной смерти, слиться наконец с нею. Я и впрямь не мог освободиться от политики иным способом, кроме как еще раз полностью отдавшись ей. Это давние неискоренимые последки сторонника, несмотря ни на что, правых взглядов, которые и толкнули меня к нацизму. Но одному Богу ведомо, как я презираю правых.

Расист куда в большей степени, чем националист (за редкими исключениями), я всегда предпочитал французам англичан, американцев или немцев. Омерзение к среднему французу, чернявому, низкорослому, из центральной Франции или с юга. Омерзение к марсельцам.

Неизменно мазохист в отношении Франции, как и в отношении себя. Англосаксы научили меня презрению к французу, который не способен в открытую дать в морду, лижет зад своей бабе, болен триппером, сифилисом, заражен мандавошками. К кельту или полуитальяшке, перед дверью дома которого куча навоза.

Я всегда испытывал жуткий страх перед евреями и ужасно стыдился этого страха. Нет, никакой ненависти, просто отвращение к себе перед евреями. Гадливость к еврейкам, я практически не спал с ними. Приближался и тут же бежал. Еврей, преуспевающий во Франции, вызывал у меня куда в большей степени, чем англосакс, ощущение неполноценности французов.

Если б у меня хватило упорства искоренить в себе затхлого мелкого буржуа и стать авиатором, наездником, боксером и покинуть Францию, я стал бы другим человеком, мужественным и гордым (а он жил во мне), и уехал бы в Северную Америку. Или надо было стать чистой воды художником, у которого духовная отвага заменяет физическую. Но я колебался, мешкал. Для меня сладостные часы лени искупали все.

И все-таки Верховное Бытие, что пребывает вне Бытия и Небытия, присутствовало во мне в эти блаженные часы одиночества, молчания, лени, отрешенности. Я никогда не откровенничал с женщинами, но, несомненно, они могли оценить то особое молчание, отдаленность, внутреннюю сосредоточенность, что была во мне. Для некоторых я был каплей алкоголя или яда в стакане воды. Бедные милые тени. Я никогда не верил, что они существуют, если не считать тех нескольких часов надежды на пароксизм лет тридцать назад.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒