Благодарности 19 страница

Охранник ещё мгновение пялится на меня, а потом машет: мол, проходите.

– Отойдите назад, пока я открою ворота, – мычит он и исчезает в будке, похожей на ту, в которой сидит Алекс при лабораториях. Через несколько секунд электронные ворота распахиваются. Мы с Алексом направляемся через двор ко входу в здание. С каждым шагом массивный фасад Склепов как бы вырастает – в ширину и в высоту.

Поднимается ветер, взметает пыль над унылым двором; одинокий пластиковый пакет, кувыркаясь и подпрыгивая, несётся через тощий газон; воздух наэлектризован, как всегда бывает перед грозой. Эта безумная, вибрирующая энергия готова выплеснуться во что‑ то невиданное, грандиозное, разнести весь мир на атомы и ввергнуть в хаос.

Я бы всё отдала за то, чтобы Алекс обернулся, улыбнулся мне, подал руку... Конечно, он этого не сделает. Он быстро шагает впереди – спина застыла, глаза прикованы ко входной двери.

Я не знаю точно, сколько в Склепах заключённых. По прикидкам Алекса – около трёх тысяч. В Портленде почти совсем изжита преступность – благодаря Исцелению – но всё же иногда бывает, что кто‑ нибудь стянет что‑ нибудь в магазине или откажется подчиниться требованиям полиции; случаются и акты вандализма. Ну и, конечно, диссиденты – участники Сопротивления и симпатизёры. Если их не казнят немедленно, то бросают гнить в Склепах.

Склепы служат также городской психбольницей. Хотя преступников у нас и мало, сумасшедших хватает, несмотря на Исцеление. Алекс ввернул бы: «Благодаря Исцелению». И ничего не попишешь – он где‑ то прав: иногда процедуры – особенно произведённые до срока – идут не так, как должны бы. В результате случаются мозговые травмы, ведущие к самым разным психическим расстройствам. Плюс к тому, некоторые люди кардинально меняются после Процедуры. Впадают в кататонию[29], сидят, выпучив глаза и пуская слюни, и если их родные не имеют средств и возможности ухаживать за ними дома, то запихивают бедняг в Склепы, где те гниют заживо и испускают дух, забытые всеми.

Внутрь Склепов ведёт гигантская двустворчатая дверь. Сквозь тонкие, грязные и засиженные мухами стёкла – очевидно, пуленепробиваемые – еле различим длинный тёмный коридор, в котором болезненно мигают тусклые лампочки. К двери пришпилена картонная табличка, попорченная ветром и дождём. На ней значится:

ВСЕМ ПОСЕТИТЕЛЯМ НЕОБХОДИМО ПРОСЛЕДОВАТЬ НА КОНТРОЛЬНО‑ ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ.

Алекс на миг задерживается перед дверью.

– Готова? – спрашивает он, не оглядываясь на меня.

– Да, – пищу я.

Вот это вонь! Стоит нам ступить за порог, как она отбрасывает меня через время и пространство, в четвёртый класс. Сквозь едкий, жгучий запах мощного дезинфицирующего средства пробивается зловоние множества немытых тел, скученных в тесном пространстве застенка. Но над всем царит запах сырости – в коридорах мокро, трубы текут, внутри стен и во всех закутках, куда посетителям даже взглянуть страшно, цветёт плесень. Контрольно‑ пропускной пункт слева от нас. Женщина, сидящая за конторкой, отгороженной панелью из пуленепробиваемого стекла, носит медицинскую маску. Я на её месте поступала бы точно так же.

Вот это сюрприз: когда мы подходим к конторке, женщина вскидывает глаза и обращается к моему провожатому по имени:

– Алекс! – Она коротко кивает. Её глаза перебегают на меня. – А это кто?

Алекс повторяет легенду о происшествии на Аттестации. По всей вероятности, он в приятельских отношениях с охранницей – называет её по имени, а ведь на ней даже нет опознавательного значка. Она заносит наши данные в древний компьютер и машет рукой: следуйте на контроль. Придя туда, Алекс по‑ свойски здоровается и с этими ребятами. Восхищаюсь его выдержкой. Сама я еле‑ еле в состоянии расстегнуть пряжку на собственном ремне перед тем как пройти через детектор металла – до того трясутся руки. Стражники при Склепах, по‑ моему, раза в полтора больше обычных людей: лапищи с теннисную ракетку, а торсы – как радиатор у грузовика. И у каждого автомат. Огромный. Стараюсь хотя бы не слишком явственно проявлять владеющий мною ужас, но куда там. Попробуй сохранить самообладание, если нужно раздеваться чуть ли не до трусов в присутствии этаких амбалов с грозным оружием.

Наконец, контроль позади. Мы с Алексом молча одеваемся. Вот это да – мне удаётся самостоятельно завязать шнурки на кроссовках. Ай да я.

Алекс жестом приглашает меня следовать за ним по коридору.

Стены окрашены в тошнотворно жёлтый цвет. Где‑ нибудь в жилом доме, или в ярко освещённой детской, или даже в кабинете, он, может, и был бы уместен. Но здесь, на стенах, которые освещаются только изредка выплывающими из темноты пыльными, зудящими неоновыми лампами; стенах, покрытых разводами сырости и отпечатками грязных ладоней; с раздавленными и размазанными по ним насекомыми и следами не хочу даже думать чего ещё – производит необыкновенно гнетущее впечатление, как бывает, когда на тебя щерится чей‑ нибудь сгнивший рот с одним‑ единственным почерневшим зубом.

Один из стражей кричит нам вслед:

– Только отделения с первого по пятое!

– Есть, поняли! – отзывается Алекс. Ага, решаю я, есть отделения, куда посетителей не допускают.

Один узкий коридор сменяется другим. В них пусто, и пока что не видно никаких камер. Но по мере того, как мы углубляемся в лабиринт переходов, до моих ушей всё явственнее начинает доноситься странный шум: стоны и вопли, звуки, похожие на крики животных – блеяние, мычание, хрюканье, карканье – как будто люди пытаются изображать скотный двор. Должно быть, мы неподалёку от психушки. Но на всём пути нам не встречается ни одной живой души – ни медсестры, ни сторожа, ни даже какого‑ нибудь пациента. Абсолютная пустота, и в этой пустоте – страшные крики. Просто жуть берёт. Такое впечатление, что кричат сами стены.

Похоже, здесь можно говорить без опаски, и я спрашиваю:

– Откуда они тебя все тут знают?

– Я частенько захожу сюда, – отвечает он. Ничего себе ответ! Люди не «заходят» в Склепы вот так запросто. Это тебе не пляж. И даже не общественный туалет.

Так, ладно, больше он, по‑ видимому, ничего не скажет. Придётся поднажать и выудить подробности. Но он вдруг шумно выпускает воздух из надутых щёк и произносит:

– Здесь мой отец. Вот почему я прихожу сюда.

Вот уж не думала, что меня можно ещё чем‑ то удивить или хотя бы просто пробиться сквозь туман в моей голове. Оказывается, можно.

– Но ты же говорил, что твой отец мёртв!

Алекс когда‑ то рассказал мне, что его отец умер, но в детали не вдавался. «Он так и не узнал, что у него есть сын», – это единственное, что он сказал. Я поняла так, что отец умер ещё до того, как Алекс родился.

Я вижу, как его плечи поднимаются и опускаются в коротком, но глубоком вздохе.

– Так и есть, – молвит он и делает резкий поворот направо.

Перед нами короткий прямой коридор, заканчивающийся тяжёлой стальной дверью. На ней тоже картонная табличка с печатной надписью «ВЕЧНИКИ». Пониже этого слова кто‑ то приписал от руки: «ХА‑ ХА».

– Что ты такое... – Я озадачена ещё больше прежнего, но времени закончить вопрос нет.

Алекс толкает дверь, и повеявший на нас запах – запах ветра, травы и свежести – до того неожидан, до того приятен, что я умолкаю и лишь упиваюсь воздухом, заглатываю его широко открытым ртом.

Мы оказываемся в крохотном дворе, со всех сторон окружённом серыми тюремными стенами. Трава – необыкновенная, просто роскошная – достигает мне чуть ли не до колена. Одинокое дерево тянется к небу слева от нас, и на его скрюченных ветвях щебечет птичка. Здесь на удивление хорошо, мирно и славно – и странно, ведь ты стоишь в маленьком саду, а вокруг – массивные, несокрушимые стены тюрьмы. Всё равно что попасть в око бури и оказаться в затишье посреди ревущего хаоса.

Алекс делает несколько медленных шагов вперёд и останавливается, склонив голову и вперив взор в землю. Должно быть, он тоже чувствует эту тишину, этот покой, мягко, будто вуалью, окутывающий дворик. Небо отсюда кажется даже ещё темнее, чем за пределами Склепов; трава, живая и напоённая электричеством, словно освещает собой всю эту предгрозовую серость. Вот‑ вот, в любую секунду хлынет дождь. У меня такое ощущение, будто весь мир насторожился, ждёт на краю, затаив дыхание перед грандиозным выдохом и падением в пропасть.

– Здесь! – звенит голос Алекса – слишком громкий, такой громкий, что я вздрагиваю. – Вот. – Он указывает на обломок камня, косо торчащий из земли. – Здесь мой отец.

Вся лужайка усеяна такими камнями и булыжниками, на первый взгляд разбросанными как попало. Но тут я соображаю, что они не просто валяются – их здесь специально уложили и вдавили в землю. На некоторых – чёрные следы надписей, по большей части, неразборчивых, но на одном камне я различаю слово РИЧАРД, а на другом – УМЕР.

Это же могильные камни. Так вот что это за садик! Мы посреди кладбища.

Алекс не отрывает глаз от большого плоского куска бетона, вдавленного в землю. На плите хорошо видна надпись, чёрные буквы выполнены, похоже, маркером; края у них чуть‑ чуть размазаны, как будто тот, кто обновлял надпись, проводя по одним и тем же линиям, делал это много раз.

УОРРЕН ШИДС.

ПОКОЙСЯ В МИРЕ.

– Уоррен Шидс, – читаю я вслух.

Как хочется потянуться к Алексу и вложить свою ладонь в его руку! Но, наверно, это опасно: в окружающих кладбище стенах есть несколько окошек, и хотя они мутны от покрывающего их толстого слоя грязи, кто‑ нибудь может как раз проходить мимо, выглянуть наружу и увидеть нас.

– Твой отец?

Алекс кивает. Затем встряхивает плечами, словно сбрасывая с себя путы сна.

– Да.

– Он был здесь, в Склепах?

Уголок рта Алекса вздёргивается кверху, как будто он пытается улыбнуться, но остальная часть лица словно высечена из гранита.

– Четырнадцать лет.

Носком кроссовки он описывает по земле медленный круг – первый и пока единственный признак дискомфорта с того момента, как мы пересекли порог тюрьмы. Я внезапно ощущаю прилив благоговейного трепета перед ним: за всё время нашего знакомства он только и делал, что оказывал мне поддержку, утешал меня, выслушивал меня, а сам носил в душе такую тяжёлую тайну.

– Что произошло? – тихо спрашиваю я. – То есть, что он... – и замолкаю. Тема уж больно щекотливая.

Алекс бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит его в сторону.

– Что он сделал? – Его голос теперь звучит жёстко. – Я не знаю. То же, что делают все те, кто оказывается здесь, в Шестом отделении. Имел собственные мысли и суждения. И защищал то, во что верил. Отказывался подчиняться.

– В Шестом отделении?

Алекс тщательно избегает смотреть на меня.

– Отделение смертников, – говорит он тихо. – Для политических заключённых. Они сидят здесь в одиночных камерах. И никогда, ни один из них ещё не выходил на свободу. – Он жестами указывает вокруг себя, на другие камни, выглядывающие из травы, на десятки могил. – Они навечно остаются здесь.

И я вспоминаю табличку на ведущей сюда двери: ВЕЧНИКИ. ХА‑ ХА.

– Это ужасно, Алекс. – Я бы всё отдала за возможность притронуться к нему, но всё, что могу сделать – это лишь придвинуться поближе, так, чтобы между его и моей кожей была только пара дюймов расстояния.

Он поднимает на меня глаза и грустно улыбается.

– Ему и маме было только шестнадцать, когда они встретились. Представляешь? А когда родился я, ей было всего восемнадцать. – Он присаживается на корточки и большим пальцем обводит контуры имени отца. Теперь я понимаю: он приходит сюда так часто, чтобы подновлять надпись на могиле. Так он чувствует связь с ушедшим отцом. – Они хотели убежать вместе, но его схватили до того, как им удалось осуществить свой план. Я не знал, что его засадили сюда. Я думал – он мёртв. Мама, наверно, считала, что так будет лучше для меня, а в Дебрях никто толком ничего не знал. Может быть, маме было легче думать, что он действительно умер, чем смириться с мыслью, что он гниёт заживо здесь. – Он продолжает водить пальцем по буквам. – Дядя и тётя поведали правду, когда мне исполнилось пятнадцать. Они хотели, чтобы я знал. Я пришёл сюда, чтобы встретиться с ним, но... – Вижу, как он вздрагивает, как внезапно застывают его спина и плечи. – Словом, было поздно. Он умер за несколько месяцев до моего прихода и похоронен здесь, где его останки уже не смогут никого и ничто отравить.

Мне становится плохо. Стены как будто сдвигаются теснее, давят на нас, вырастают так, что небо кажется всё дальше и дальше, превращается сначала в серый лоскуток, а затем и вовсе стягивается в одну точку. «Мы никогда не выйдем отсюда! » – в панике думаю я и набираю побольше воздуха, стараясь вернуть себе спокойствие.

Алекс выпрямляется.

– Готова? – спрашивает он второй раз за утро. Киваю, хотя и не уверена, готова ли. Он позволяет себе короткую улыбку, и в его глазах мелькает тёплая искорка. И тут же опять принимает деловой, официальный вид.

Прежде чем мы трогаемся с места, я бросаю последний взгляд на могильный камень. Наверно, надо бы произнести молитву или что‑ то подходящее случаю, но ничего не приходит в голову. Учёные толком не могут сказать, что происходит, когда человек умирает. Предполагают, что он растворяется в некоей надмирной субстанции, каковая и есть Бог, как бы поглощается им. Одновременно они утверждают, что Исцелённые шагают прямиком на небо и живут там в вечной гармонии и порядке.

– Твоё имя! – Я оборачиваюсь вслед Алексу – он уже прошёл мимо меня, направляясь к железной двери. – Алекс Уоррен.

Он едва заметно качает головой.

– Официальный псевдоним.

– Твоё настоящее имя – Алекс Шидс, – говорю я, и он кивает.

Значит, у него тайное имя, как и у меня. Ещё мгновение мы стоим, глядя в глаза друг другу, и я ощущаю такую сильнейшую связь между нами, что она как будто превращается в нечто физическое – в охраняющие, защищающие ладони, чашечкой сложенные вокруг нас. Вот что люди всегда имеют в виду, когда рассуждают о Боге – это ощущение, что тебя кто‑ то поддерживает, понимает и хранит. Мне теперь не надо произносить молитву вслух, потому что охватившее меня чувство – это и есть молитва. И я безмолвно следую за Алексом обратно, внутрь застенка, и стараюсь не дышать, когда на нас снова обрушивается ужасающее зловоние.

Дальше, дальше, по запутанному серпантину коридоров. Чувство мира и покоя, владевшее мною на кладбище, почти мгновенно сменяется страхом. Он, словно острый нож, вонзается в меня – всё глубже, в самую сердцевину моего существа, так что я не понимаю, как мне удаётся дышать или продолжать переставлять ноги. Снова отовсюду доносится вой; в некоторых местах он достигает такой силы, переходит в такой душераздирающий вопль, что я закрываю уши руками; потом шум постепенно ослабевает. Один раз мимо нас проходит человек в белом лабораторном халате, заляпанном чем‑ то, сильно напоминающем кровь; на поводке за собой он ведёт пациента. Ни тот, ни другой не удостаивают нас взглядом.

Мы прошли столько поворотов, что мне приходит мысль, уж не заблудился ли Алекс в этом лабиринте. Коридоры становятся грязнее, лампы на потолке встречаются всё реже, и в конце концов мы движемся между каменных стен почти в полной темноте, лишь время от времени нарушаемой тусклым светом слабой лампочки. Иногда из тьмы, из ничего, словно посреди пустоты, выныривают светящиеся неоном вывески: ОТДЕЛЕНИЕ №1, ОТДЕЛЕНИЕ №2, ОТДЕЛЕНИЕ №3, ОТДЕЛЕНИЕ №4. Алекс не останавливается, и когда мы проходим длинный коридор, ведущий в Отделение №5, я окликаю его, уверенная, что он запутался и потерял дорогу:

– Алекс!

Но не успеваю больше ничего сказать, слова застревают в глотке, потому что как раз в этот момент из тьмы выплывает массивная двустворчатая дверь с маленькой, еле‑ еле светящейся табличкой. Я даже не сразу разбираю, что на ней написано, хотя в этом мраке она светится, словно тысяча солнц.

Алекс оборачивается. Я ожидала, что его лицо будет невозмутимо и спокойно, но... Его подбородок дрожит, в глазах огромная, неизбывная боль; мне кажется, он ненавидит себя самого уже за то, что просто находится в этом месте, за то, что он – тот самый человек, который привёл меня сюда и вынужден сказать мне это.

– Мне жаль, Лина, – произносит он.

Над его головой в темноте тлеют слова

ОТДЕЛЕНИЕ №6

Глава 22

Люди по природе своей жестоки и капризны, эгоистичны и склонны к насилию и раздорам. Они глубоко несчастны. И лишь после того, как их основные инстинкты и эмоции попадают под неустанный контроль, люди становятся добрыми, щедрыми и счастливыми.

– Книга Тссс

Внезапно меня охватывает ужас, и я не в силах шагу ступить дальше. Солнечное сплетение словно сдавливает чей‑ то безжалостный кулак – вздохнуть невозможно.

– Может, не надо?.. – сиплю я. – Он же сказал... сказал, нам не положено...

Алекс протягивает ко мне руку, словно желая коснуться, но, видимо, вспомнив, где мы находимся, отдёргивает её.

– Не бойся. У меня здесь друзья.

– Может, это вообще не она. – В моём голосе слышны истерические нотки. Того и гляди, я совсем потеряю самообладание. Облизываю губы, стараюсь, чтобы они поменьше дрожали. – Может, всё это ошибка, огромная, огромная ошибка... Не надо было сюда приходить! Я хочу домой!

Понимаю, что выгляжу сейчас как капризный маленький ребёнок, желающий криком добиться своего. Но ничего не могу поделать – пройти сквозь эти двери кажется непосильной задачей.

– Лина, успокойся. Ты должна верить мне. – На этот раз он касается меня – совсем‑ совсем коротко, лишь едва мазнув пальцем по моему предплечью. – О‑ кей? Доверься мне.

– Я верю тебе, просто... – Всё вокруг: воздух, вонь, темень и гниль – гонит меня отсюда. Я хочу лишь одного – бежать. – Если её здесь нет... это плохо... но если она здесь... я думаю... это... это ещё хуже...

Алекс одно мгновение пристально вглядывается в меня.

– Лина, ты должна узнать.

Он произносит это чётко, решительно, и он прав.

Я киваю. Он дарит мне даже не намёк – тень намёка на улыбку, затем отворачивается и толкает дверь, ведущую в Отделение №6.

Караульное помещение выглядит так, как, по моим представлениям, и должна выглядеть камера в Склепах: бетонные стены, бетонный пол; если они когда‑ то и были окрашены, то сейчас и цвета не угадать – он превратился во что‑ то неопределённо‑ грязно‑ мышастое. Одинокая лампочка высоко под потолком едва‑ едва разгоняет мрак тесной клетушки. В углу – табурет, на табурете – охранник. Как ни странно, этот тип вполне нормального размера, даже, пожалуй, тощий. На морде прыщи, а волосы напоминают переваренные спагетти. Как только мы с Алексом переступаем порог, страж привычным движением крепче перехватывает свой автомат и едва заметно поводит стволом в нашу сторону.

Алекс застывает на месте. Я мгновенно на взводе.

– Вам сюда не положено, – скрипит охранник. – Запретная зона.

Впервые за всё время, что мы под сводами Склепов, я чувствую, что Алекс растерялся. Он нервно теребит свой бейдж.

– Я... Я думал, что здесь будет Томас...

Охранник слезает с табурета. Вот чудеса – он немногим выше меня, уж конечно, намного ниже Алекса, и тем не менее, из всех виденных мною сегодня тюремных стражей он наводит наибольший ужас. Что‑ то в его глазах невыразимо странное – они плоские и немигающие, как у змеи. До этого момента в меня никогда ещё не целились из огнестрельного оружия, и при виде длинного, тёмного туннеля автоматного ствола я чуть не теряю сознание.

– А, этот! Да, он здесь, всё правильно. Он теперь всегда здесь. – Охранник мрачно улыбается, не снимая подёргивающегося пальца с курка. Когда он говорит, его губы выворачиваются наружу и видны мелкие жёлтые зубы. – А что тебе за дело до Томаса? Откуда ты его знаешь?

В комнате воцаряется та же напряжённая тишина, что за стенами тюрьмы. Воздух напоён электричеством – того и гляди, полыхнёт молния. По одному маленькому признаку – Алекс прижимает стиснутые кулаки к боковым швам своих джинсов – я понимаю, что он лихорадочно пытается сообразить, как себя вести дальше, что сказать. Должно быть, ему ясно, что, назвав имя Томаса, он совершил ошибку: даже я, в своём полуобморочном состоянии, расслышала презрение и подозрительность в голосе охранника.

После бесконечной, леденящей кровь паузы – которая наверняка длилась всего несколько секунд – на лице Алекса снова невозмутимая, деловая маска.

– Мы слышали только, что была какая‑ то мелкая заморочка, вот и всё. – Довольно уклончивое высказывание. К тому же и сделано оно с небрежностью, разыгранной настолько отлично, что граничит с наглостью.

Алекс «машинально» крутит в пальцах свой бейдж, глаза охранника приковываются к этому предмету и – ура! – страж заметно расслабляется. К счастью, ему не приходит в голову взглянуть на значок поближе и повнимательней. У Алекса лишь первый уровень доступа в лаборатории, что означает: самое большее, что ему разрешено – это навестить каморку дворника, а у него хватает нахальства шататься по самым секретным запретным зонам в Портленде, словно у себя дома.

– Долгонько же до вас доходило, – бубнит охранник. – Уже несколько месяцев прошло. Да, видать, ДКИ неплохо работает. Сам понимаешь, не та штука, чтобы о ней трубить в городе.

ДКИ – это Департамент контроля за информацией (или, согласно циникам вроде Ханны, Департамент коррумпированных идиотов). Моя кожа покрывается гусиными пупырышками. Должно быть, в Отделении №6 что‑ то пошло очень не так, если даже ДКИ вовлечён в дело.

– Ну, знаешь, как оно бывает... – Алекс уже полностью оправился после своей оплошности, и теперь его голос снова звучит легко и беспечно. – Здесь попробуй, получи прямой ответ! Все как в рот воды набрали.

Ещё одно уклончивое высказывание. Но страж лишь кивает:

– И не говори. – Затем дёргает головой в мою сторону. – Это кто?

Я чувствую, как его взгляд прожигает мою шею в том месте, где у меня нет шрама – свидетельства проведённой Процедуры. Как многие, он бессознательно отшатывается, правда, всего на несколько дюймов. Этого, однако, достаточно, чтобы ко мне вернулось прежнее чувство униженности, неполноценности. Я опускаю глаза.

– Да никто, – говорит Алекс, и хотя я понимаю – он обязан так сказать, в моей груди возникает тупая боль. – Меня обязали показать ей Склепы, вот и всё. Повторный сеанс воспитательной терапии, так сказать.

Я затаиваю дыхание в уверенности, что вот сейчас охранник вышвырнет нас отсюда, и, фактически, желаю, чтобы он это сделал. И всё же... В стене за табуреткой виднеется дверь – тяжёлая, толстая стальная плита с кнопочной панелью управления. Напоминает подземный сейф Центрального Сберегательного банка в городе. Сквозь дверь с трудом пробивается какой‑ то невнятный шум – думаю, эти звуки издают люди, но не уверена.

Где‑ то там, за этой дверью может быть моя мама. Алекс прав: я должна узнать.

Только сейчас до меня начинает по‑ настоящему доходить то, о чём толковал мне вчера Алекс: всё это время моя мама была жива! Я жила и дышала – она тоже жила и дышала. Я спала – она тоже спала, где‑ то далеко от меня. Когда я лежала без сна и думала о ней, она, наверно, тоже думала обо мне. Осознание потрясает меня до глубины души, неся с собой и радость, и жгучую боль.

Алекс и охранник с минуту сверлят друг друга глазами. Алекс всё так же крутит бейдж на пальце, навивая и развивая цепочку. Похоже, это беспечное движение успокаивает бдительность сторожа, и когда он снова заговаривает, в его голосе даже слышны извиняющиеся нотки:

– Я не могу вас туда пустить. – Он опускает автомат и снова залезает на свою табуретку. Я выдыхаю: оказывается, всё это время я не дышала, сама этого не замечая.

– Ну что ж, ты только выполняешь свою работу, – нейтральным голосом говорит Алекс. – Значит, теперь ты вместо Томаса?

– Точно. – Охранник мечет в меня взгляд, и я снова ощущаю, как его глаза приклеиваются к тому месту на моей шее, где нет положенного шрама. У меня сильнейшее желание прикрыться рукой, которое я вынуждена изо всех сил подавлять. Но, должно быть, страж порядка решил, что мы не представляем собой угрозы заведению, вверенному его попечениям, потому что переводит взгляд обратно на Алекса и представляется: – Фрэнк Дорсет. Перевели сюда из третьего отделения в феврале – после инцидента.

В том, как он произносит это слово «инцидент», звучит что‑ то такое, от чего у меня холодок бежит по спине.

– Нехилое повышение. Небось, трудновато перестроиться, а? – Алекс небрежно прислоняется к стене – образец беззаботности. Но я‑ то хорошо знаю своего друга! Я различаю в его голосе некоторое напряжение – по существу, он тянет время, не зная, что делать дальше и как нам проникнуть за заветную дверь.

Фрэнк пожимает плечами.

– Да здесь, знаешь, всё тихо‑ спокойно. Никто не входит, никто не выходит. Или, во всяком случае, почти никто. – Он снова лыбится, ощеривая свои отвратные зубы, но глаза – те же змеиные, плоские, словно задёрнутые невидимым, но плотным занавесом. Тут мне приходит в голову – был ли этот человек таким всегда или это Исцеление на него так подействовало?

Охранник запрокидывает голову и вперяет в Алекса прищуренные глаза – сходство со змеёй становится ещё явственнее.

– Так откуда ты знаешь про Томаса?

Алекс играет превосходно: беспечно улыбается, теребит бейдж...

– Да ходили всякие слухи... – туманно говорит он, пожимая плечами. – Знаешь же сам, как оно бывает...

– А то мне не знать! – говорит Фрэнк. – ДКИ из кожи вон лез, чтобы всё было шито‑ крыто. Держали нас под замком несколько месяцев. А что конкретно ты слышал?

Ага, вот и решающий вопрос, что‑ то вроде теста. «Осторожнее! » – думаю я, мысленно адресуясь к Алексу, как будто он может услышать.

Алекс колеблется несколько секунд, потом говорит:

– Слышал, что он вроде как стал проявлять симпатии не там, где надо...

Так вот оно что! Внезапно всё становится на свои места: и то, что Алекс сказал, что у него «здесь друзья», и то, что раньше у него был доступ в Отделение №6. Один из охранников, по‑ видимому, был симпатизёром, а может даже и участником Сопротивления. В голове всплывает любимое присловье Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь».

Похоже, Алекс попал в точку со своим ответом, потому что Фрэнк заметно расслабляется. Поразмыслив, он, видимо, приходит к выводу, что Алексу можно доверять. Поместив автомат между колен, поглаживает ствол, словно любимую собачку.

– Точно. Вот это был, скажу тебе, песец – никто не ожидал. Я этого парня знал плохо – ну, так, виделись когда‑ никогда в дежурке да в сортире пару раз, и всё. Он особняком ходил, ещё бы, куда ему до нас, небось, только с Изгоями разговаривать изволил.

Вот так‑ так! Впервые в жизни слышу, как какой‑ то, пусть и мелкий, но всё же представитель правящего аппарата, признаёт существование людей, живущих в Дебрях! Даже дух захватило.

Как же должно быть больно Алексу – стоять вот так и выслушивать оскорбления в адрес друга, взятого за симпатии к инакомыслящим! Расправа, по‑ видимому, последовала незамедлительно, тем более, что Томас был на службе у правительства. Скорее всего, его повесили, или расстреляли, или посадили на электрический стул. А если судья был милосерден и заменил смертную казнь пожизненной пыткой – то Томаса бросили сюда, в одну из камер – гнить заживо. Если какой‑ нибудь суд вообще состоялся.

Удивительно, как Алекс владеет собой! Голос даже не дрогнет:

– Интересно, что его выдало?

Фрэнк продолжает массировать свой автомат, и что‑ то в его движениях – вкрадчивых, ласковых, словно он гладит нечто живое – вызывает у меня тошноту.

– В том‑ то и дело, что ничего особенного.

Охранник пятернёй смахивает с морды мокрую прядь волос. Лоб у него весь в красных пятнах и блестит от пота. В этой караулке намного жарче, чем в других отделениях. Здесь нет тока воздуха, он заперт в этих стенах, воспаляется, гниёт – как всё, что попадает сюда.

– Просто решили, – продолжает Фрэнк, – что уж кто‑ кто, а он‑ то точно должен был быть в курсе побега. Ведь он был обязан проверять камеры. Туннель‑ то за одну ночь не проделаешь!

– Побег?!

Слово вылетает из моего рта прежде, чем я успеваю удержать его. Сердце больно бухает в груди. Побег из Склепов – дело неслыханное!

На секунду рука Фрэнка застывает на стволе автомата, а палец снова барабанит по курку.

– Ну да, – отвечает он, не сводя глаз с Алекса, как будто я – пустое место. – Уж о нём‑ то ты слышал?

Алекс пожимает плечами.

– Да слышал кое‑ что, болтали люди... Но ничего определённого.

Фрэнк смеётся. Ужасный звук. Как‑ то я видела двух чаек, сцепившихся друг с другом из‑ за куска жратвы в воздухе над океаном. Смех Фрэнка напоминает мне вопли этих грязных, прожорливых птиц.

– Уж не сомневайся, всё очень даже определённо, – скрипит охранник. – В феврале. Этот Томас, фактически, и поднял тревогу. Ещё бы – он же явно был в деле, потому что она получила... сколько? – шесть?.. семь?.. часов форы.

«Она»?! Кажется, стены обрушиваются на меня. Я делаю шаг назад и прислоняюсь спиной к влажному камню. «Может быть, это она? » – думаю я и на одну ужасную секунду чувствую разочарование. Но тут же напоминаю себе, что может статься, моей мамы здесь никогда и не было. Речь может идти о совсем другом человеке, мало ли какая диссидентка сбежала... Но как я себя ни убеждаю, головокружение не проходит. В душе бушует целая буря чувств: и надежда, и страх, и отчаяние – всё вместе.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒