Благодарности 22 страница

– Что нам теперь делать? – Голос тётки теперь слышен не так хорошо – должно быть, они с регулятором перешли в гостиную.

– Мы поднимем всех на ноги, – заверяет он, – и если нам хоть чуточку повезёт, то ещё до конца недели...

Больше я ничего не могу разобрать. На мгновение прислоняюсь лбом к двери, сосредоточиваюсь на вдохе и выдохе – боль не даёт нормально дышать. Затем осторожно поднимаюсь на ноги. Вокруг всё плывёт, и я вынуждена опереться о стенку. Так я стою и соображаю, что же теперь делать. Для начала надо выяснить, что, в сущности, произошло. Необходимо узнать, как долго регуляторы вели наблюдение за Брукс‑ стрит, 37. Ещё надо убедиться, что Алекс в безопасности. Надо поговорить с Ханной. Она поможет. Она наверняка знает, что делать. Пытаюсь повернуть дверную ручку, и выясняется, что дверь заперта.

Конечно. Я теперь узник.

И тут ручка начинает поворачиваться. Я со всех ног бросаюсь к кровати и падаю на неё – боль адская – как раз в тот момент, когда дверь распахивается и снова входит Дженни.

Но я не успеваю вовремя закрыть глаза. Дженни выкрикивает в коридор: «Она проснулась! » В руке у неё стакан воды, но, похоже, ей очень не хочется подходить ко мне. Так и торчит у двери, не сводя с меня глаз.

Уж с кем‑ с‑ кем, а с Дженни у меня совсем нет желания общаться, но придётся – жажда замучила. В горле так саднит, будто я наждачной бумаги наглоталась.

– Это мне? – хриплю я, указывая на стакан.

Дженни кивает. Её губы вытянуты в тонкую белую линию. Похоже, впервые в жизни она проглотила язык. Но тут она делает пару быстрых шагов вперёд, ставит стакан на ветхую тумбочку у кровати и пулей несётся к двери.

– Тётя Кэрол сказала, что это поможет.

– От чего поможет?

Я делаю огромный глоток и с благодарностью ощущаю, что жжение в горле, как и боль в голове, похоже, чуть‑ чуть уменьшились.

Дженни пожимает плечами:

– Не знаю. Наверно, от инфекции.

Так вот почему она стоит у двери и боится подойти ко мне поближе! Я заразная, больная, нечистая. А ну как заражу её, бедняжку?

– Эта болезнь таким путём не передаётся, ты же знаешь.

– Знаю, – огрызается она, но не трогается с места, будто приросла к нему, и насторожённо следит за мной.

На меня вдруг накатывает страшная усталость.

– Который час? – спрашиваю я.

– Два тридцать.

Вот это сюрприз. Так мало времени прошло с того момента, как я отправилась на встречу с Алексом.

– Я долго была в отключке?

Она снова пожимает плечами:

– Когда тебя принесли, ты была без сознания.

Она говорит так сухо и спокойно, будто это обычное дело, подумаешь, Лина голову разбила, невидаль. А ведь это не кто‑ нибудь, а регулятор оглоушил меня дубиной по затылку! Она смотрит на меня, будто это я – опасная буйнопомешанная, тогда как тот мужик внизу, в гостиной, что размозжил мне голову и размазал мозги по асфальту – герой‑ спаситель. Вот это ирония!

Я больше не могу выносить её вида и отворачиваюсь к стене.

– Где Грейси?

– Внизу, – отзывается она. К ней возвращается её обычная плаксивость. – Мы вынуждены спать на полу в гостиной, в спальных мешках.

Ещё бы, конечно, они постараются держать маленькую, впечатлительную Грейс в изоляции от её спятившей, больной кузины. И я действительно чувствую себя больной – больной от напряжения, от отвращения. Вспоминаю, как мне хотелось спалить весь дом дотла. Тётке Кэрол повезло, что у меня нет спичек. Не то я обязательно устроила бы небольшой образцово‑ показательный пожар.

– Так кто это был? – В голосе Дженни слышится зловещий присвист. Такое чувство, будто моего уха коснулась своим раздвоённым языком гадюка.

– Дженни!

Я в изумлении поворачиваю голову – это голос Рейчел! Она стоит в дверях с бесстрастным лицом и смотрит на нас.

– Тётя Кэрол просит тебя спуститься, – обращается она к Дженни, и та выметается за дверь, бросив на меня напоследок опасливо‑ заворожённый взгляд. Интересно – я тоже выглядела так, когда несколько лет назад Рейчел подхватила deliria, и понадобилось четверо регуляторов, чтобы пригвоздить её к полу и связать, а потом волоком тащить в лаборатории?

Рейчел подходит к кровати, по‑ прежнему не сводя с меня взгляда и с тем же бесстрастным выражением лица.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Сказочно! – с сарказмом отвечаю я, но она остаётся невозмутима.

– Прими это. – Она кладёт на тумбочку две белые таблетки.

– Что это? Транквилизаторы?

Она взмахивает ресницами.

– Адвил[31].

О, да похоже, в её голосе едва слышно раздражение! Уже лучше! А то стоит там, вся такая собранная и отчуждённая, словно таксидермист, прикидывающий, как получше сделать из меня чучело.

– Э‑ э... Значит, Кэрол позвонила тебе?

Кто его знает, стоит ли ей доверять насчёт этого адвила. Но решаю рискнуть: во‑ первых, голова болит зверски; во‑ вторых, вряд ли положение станет хуже оттого, что я ещё больше отупею от транквилизатора, всё равно в таком состоянии я не могу ничего предпринять. Так что проглатываю таблетки вместе с доброй порцией воды.

– Да. Я сразу же пришла. – Она присаживается на краешек кровати. – Меня подняли с постели, как ты понимаешь.

– Извини за беспокойство. Я не просила их долбать меня по башке и волочь сюда, как ты понимаешь.

Я никогда ещё не разговаривала с Рейчел подобным образом и вижу – она в изумлении. Устало трёт лоб, и на короткий миг передо мной мелькает прежняя Рейчел – моя старшая сестра, та, что щекотала меня до смерти, заплетала мне косички и жаловалась, что я вечно получаю больше мороженого, чем она.

Но видение мелькнуло и исчезло, и снова у неё на лице непроницаемая маска, будто упала невидимая вуаль. Удивительно: раньше я принимала это как должное, не замечала, что все Исцелённые шагают по жизни, словно окутанные тяжёлым плащом постоянного, беспробудного сна. Наверно, потому что я и сама спала, и только встреча с Алексом помогла мне проснуться и прояснила моё зрение.

Некоторое время Рейчел не произносит ни слова. Мне тоже нечего ей сказать, так что мы обе молчим. Я закрываю глаза в ожидании, когда же утихнет боль, и прислушиваюсь к доносящемуся снизу гулу голосов, топоту чьих‑ то шагов, приглушённым восклицаниям и бормотанию телевизора в кухне, но ничего не могу толком разобрать.

Наконец Рейчел спрашивает:

– Лина, что произошло сегодня ночью?

Я открываю глаза и встречаюсь с её пристальным взглядом.

– Так я тебе и сказала.

Она слегка покачивает головой:

– Я твоя сестра.

– Да что ты говоришь.

Рейчел чуть съёживается – едва‑ едва заметно. Когда она снова заговаривает, в голосе проскакивают жёсткие нотки:

– Кто он? Кто тебя заразил?

– Ну, прямо вопрос вечера, а? – Я отворачиваюсь от неё, утыкаюсь носом в холодную стену. – Если ты пришла сюда, чтобы изводить меня – напрасная трата времени. Отправляйся дрыхнуть, больше толку будет.

– Я пришла, потому что беспокоюсь...

– И о чём же это? О нашей семье? Или нашей репутации? – Я продолжаю упрямо пялиться в стенку, натянув тонкое летнее одеяло до самой шеи. – Или боишься, что все будут думать, будто ты была в курсе? Что тебе прилепят клеймо – «симпатизёрша»?

– Как с тобой трудно, – вздыхает она. – Я же о тебе забочусь. Лина, ты мне небезразлична. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Хочу, чтобы ты была счастлива.

Я поворачиваю к ней голову и сверлю её глазами. Во мне вскипает злость, а под нею, глубже – ненависть. Я ненавижу свою сестру, ненавижу за то, что она лжёт мне. Ненавижу за то, что она прикидывается, будто заботится обо мне; даже само это слово ненавистно.

– Не пори чушь! – выплёвываю я. И затем: – Ты знала о маме!

Вуаль словно срывает ветром. Рейчел отшатывается.

– О чём ты?!

– Ты знала, что она не... Что она на самом деле не покончила с собой. Ты знала, что они забрали её!

Рейчел сдвигает брови:

– Лина, я понятия не имею, о чём ты толкуешь!

И тут я вижу, что по крайней мере в этом я неправа. Рейчел действительно не знает. И никогда не знала. Я ощущаю внезапный прилив облегчения и раскаяния.

– Рейчел, – немного мягче говорю я. – Она сидела в Склепах. Всё это время она сидела в Склепах.

У сестры отваливается челюсть, и она несколько секунд взирает на меня в полном ошеломлении. Потом резко вскакивает, разглаживает на себе брюки, словно стряхивая невидимые крошки.

– Послушай, Лина... Ты сильно ударилась головой... – Ага, опять, как будто это я сама нечаянно стукнулась башкой о дубину регулятора. Красотища. – Ты устала. У тебя мысли путаются...

Я не вижу смысла возражать. Поздно. Рейчел так и будет проводить год за годом словно окружённая глухими стенами, и никогда не очнётся от своего беспробудного сна.

– Тебе бы поспать, отдохнуть, – говорит она. – Я ещё воды принесу.

Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек‑ тень, как глухой чёрный силуэт.

Она оборачивается и произносит:

– Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю – ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! – Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. – И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. – Она вздыхает. – Но поверь мне, Лина. Это всё – лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.

– И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?

Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:

– Очень.

– Тогда ты не такая, как я, – яростно шепчу я. – Ты совсем не такая, как я!

Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что‑ то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:

– Порядок, – тихо обращается она к Рейчел. – Ну, вот всё и устроилось.

– Слава Богу, – отзывается та. И мрачно добавляет: – Но по доброй воле она не пойдёт.

– А кто‑ нибудь из них когда‑ нибудь идёт по доброй воле? – сухо вопрошает тётка и исчезает.

Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.

– Что устроилось? – спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.

Рейчел мгновение смотрит на меня.

– Я же говорю тебе – мы хотим, чтобы ты была в безопасности, – заученно, как попугай, повторяет она.

– Что устроилось?!

Во мне нарастает паника, и что хуже всего – одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.

– Твоя Процедура. – Это говорит тётка – она только что вернулась обратно в спальню. – Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура – в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.

– Это невозможно!

Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.

– Я не буду этого делать!

Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.

– Когда‑ нибудь ты поймёшь, – говорит тётка. Они обе – она и Рейчел – приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. – Когда‑ нибудь ты будешь нам благодарна.

Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил... » А потом я думаю: «Ой, больно... » – когда что‑ то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.

Глава 26

в этом самый глубокий секрет, никому не известный

( в этом корень от корня и цвет от цветка

и небо неба дерева называемого жизнь, что растёт

выше, чем душа может надеяться и ум может постичь)

и это чудо, что держит звёзды на их орбитах

я ношу твоё сердце (я ношу его в сердце своём)

– Из запрещённого стихотворения э. э. каммингса «я ношу твоё сердце с собой (я ношу», входящего в Перечень Опасных Слов и Идей, www. ccdwi. gov. org

Я просыпаюсь оттого, что кто‑ то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос – они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.

Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны – она сидит, склонившись надо мной.

– Лина, ты не спишь? – спрашивает она. – Ты меня слышишь?

Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.

– Слава Богу! – говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. – Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?

– Дерьмово, – хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья‑ то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен – само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны – кто‑ то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.

По крайней мере, голова болит чуть‑ чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу – и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура – в воскресенье утром.

Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.

– Который час? – Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. – Какой сегодня день?

– Ш‑ ш‑ ш. – Ханна прижимает меня обратно к подушке и держит, а я корчусь под её руками, пытаясь высвободиться. – Суббота. Три часа.

– Ты не понимаешь! – Каждое слово будто граблями раздирает мне горло. – Они поволокут меня завтра в лаборатории! Они перенесли мою Процедуру...

– Я знаю, я слышала. – Ханна смотрит на меня так пристально, будто старается передать что‑ то помимо слов, что‑ то важное. – Я пришла сразу же, как только узнала.

Даже такая короткая борьба оставляет меня совершенно без сил. Я откидываюсь на подушку. Левая рука совсем онемела – ведь она всю ночь была задрана кверху. А теперь вслед за рукой начинает неметь всё тело. Внутри уже всё застыло, как лёд. Это безнадёжно. Всё пропало. Я потеряла Алекса навсегда.

– Как ты узнала? – спрашиваю я.

– Да все об этом говорят.

Она встаёт, шарит в своей сумке, выуживает оттуда бутылку с водой, потом возвращается ко мне и опускается перед постелью на колени, так что наши глаза оказываются на одном уровне.

– Пей, – говорит она. – Тебе сразу станет лучше.

Ей приходится самой держать бутылку у моего рта, как будто я грудной ребёнок. В другое время я бы, наверно, смутилась, но сейчас мне плевать.

Пожар в глотке немного утихает. Надо признать, она права: мне действительно чуть лучше.

– Люди знают?.. Они говорят?..

Я облизываю губы и бросаю взгляд через плечо Ханны: да, тень по‑ прежнему там. В щели я различаю тёткин полосатый передник. Тогда я опускаю голос до шёпота: – Они знают, кто?..

Ханна отвечает нарочито громко:

– Не будь упрямой ослицей, Лина. Рано или поздно они всё равно обнаружат, кто тебя заразил. С таким же успехом можешь назвать нам имя прямо сейчас.

Ясно, этот маленький спич предназначен для тётки. Произнося его, Ханна подмигивает мне и пару секунд мотает головой. Значит, Алекс и вправду в безопасности. Может, ещё не всё потеряно?

Я говорю одним ртом, беззвучно: «Алекс». Потом дёргаю подбородком в её сторону, как бы прося подругу найти его, рассказать, что случилось. Надеюсь, она поймёт мою жестикуляцию.

В её глазах мелькает искорка, и с её губ исчезает даже тот намёк на улыбку, который там был. Похоже, сейчас она сообщит мне плохую новость.

По‑ прежнему громко и чётко декламируя, Ханна говорит:

– Ты не только упряма, Лина. Ты эгоистка! Если ты расскажешь им, может, тогда они поймут, что я тут вообще не при чём и ничего не знаю. Мне как‑ то не нравится, когда за мной сутки напролёт таскается нянька.

У меня падает сердце. Ну конечно, за Ханной хвост. Они, безусловно, подозревают, что она каким‑ то боком причастна к делу или хотя бы имеет какую‑ то информацию.

Наверное, я действительно эгоистка, потому что в этот момент даже не ощущаю вины за те неприятности, которые причинила подруге. Я ощущаю лишь горькое разочарование. Значит, она никак не сможет передать Алексу сообщение от меня – на него тогда обрушится вся полиция Портленда. А если они узнают, что он маскировался под Исцелённого и помогал Сопротивлению... М‑ да, они даже не станут утруждать себя судом – перейдут прямиком к расправе.

Должно быть, Ханна поняла, что я в отчаянии.

– Прости, Лина, – говорит она, на этот раз шёпотом. – Я помогла бы, если бы могла.

– Конечно, где же тебе помочь.

Но только эти слова срываются с моего языка, как я тут же раскаиваюсь в них. У Ханны ужасный вид, почти такой же ужасный, как моё самочувствие. Глаза вспухли, нос покраснел, как будто она только что плакала; и нет никаких сомнений в том, что она принеслась сюда сразу же, как только услышала: на ней кроссовки, плиссированная юбка, огромного размера майка, в которой она обычно спит – словом, она напялила на себя первое попавшееся под руку из того, что валялось на полу.

– Прости, пожалуйста, – говорю я помягче. – Ты же понимаешь, я не в себе.

– Нет, ничего.

Она встаёт и принимается ходить взад‑ вперёд – так она поступает всегда, когда что‑ то интенсивно обдумывает.

На одно кратчайшее мгновение я почти жалею о том, что встретила Алекса. Как было бы хорошо отмотать время назад, к самому началу лета, когда всё было просто и ясно. Или ещё дальше – до поздней осени прошлого года, когда мы с Ханной готовились к экзамену по математике, сидя на полу в её комнате, или совершали свои обычные пробежки вокруг Губернатора. Календарь отсчитывал дни до моей Процедуры, и они ложились позади меня ровной чередой, словно падающие рядком костяшки домино.

Губернатор. Там Алекс впервые увидел меня. Там он оставил мне записку...

И тут меня осеняет.

Стараюсь, чтобы голос звучал ровно, как ни в чём не бывало:

– А как там Аллисон Давни? Она не хотела бы попрощаться?

Ханна резко разворачивается и вперяет в меня взор. Аллисон Давни – это наш код, шифрованное обозначение Алекса: мы пользовались им, когда говорили по телефону или посылали смски. Ханна сдвигает брови.

– У меня не было возможности с нею сконтактироваться, – осторожно говорит она. На лице у неё ясно написано: «Я же тебе это уже объясняла! »

Я приподнимаю брови, будто говоря: «Доверься мне и слушай», а вслух говорю:

– Было бы приятно повидаться с нею перед завтрашней Процедурой. – Надеюсь, что тётка подслушивает и примет это как знак того, что я сдалась. – После Исцеления всё будет по‑ другому...

Ханна пожимает плечами и разводит руками, словно говоря: «Не пойму, чего ты хочешь. Что я должна сделать? »

Я вздыхаю и меняю тему разговора. Вернее, может показаться, что меняю.

– Ты помнишь, как мы ходили на уроки мистера Рейдера? В пятом классе. Мы тогда только тем и занимались, что посылали друг другу дурацкие записочки. Помнишь?

– Ага, – осторожно отвечает Ханна. Вид у неё по‑ прежнему озадаченный. Похоже, она начинает подозревать, что после удара по голове у меня с мозгами непорядок.

Я снова преувеличенно вздыхаю, словно впала в ностальгическое настроение и вспоминаю всё то хорошее, что связывало нас с Ханной.

– Помнишь – он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Но мы были такие хитрюги – каждый раз, когда нам хотелось что‑ то сказать друг другу, мы просились поточить карандаш и оставляли записочки в пустом цветочном горшке у задней стенки класса? – Я принуждаю себя засмеяться. – По‑ моему, однажды я бегала точить карандаш раз семнадцать! И ведь он ни разу нас не поймал!

Глаза Ханны светлеют, она настораживается, как олень, прислушивающийся, не крадётся ли за ним хищник. Она отпускает смешок:

– Точно, помню! Бедный мистер Рейдер, ни о чём так и не догадался!

Голос Ханны звучит беспечно, но сама она при этом опускается на кроватку Грейс, наклоняется вперёд, ставит локти на колени и пристально вглядывается мне в лицо. Значит, она поняла, что я на самом деле хотела сказать, неся всю эту чушь об Аллисон Давни и уроках мистера Рейдера. Она должна передать Алексу записку.

Я снова меняю тему.

– А помнишь, как мы впервые сделали длинную‑ длинную пробежку? У меня после неё ноги как ватные были. И когда в первый раз бежали от Вест‑ Энда до Губернатора? Я тогда подпрыгнула и шлёпнула его по руке, типа: «дай пять! ». Помнишь?

Глаза Ханны чуть‑ чуть сужаются.

– Мы его, беднягу, столько лет истязали, – осторожно говорит она, и я вижу – нет, пока ещё она не догадалась.

Пытаюсь убрать из своего голоса напряжение и волнение:

– Знаешь, я слышала, что он когда‑ то вроде что‑ то нёс. Губернатор, то есть. Факел или свиток, кто его знает. Оно куда‑ то делось, и теперь у него просто пустой кулак.

Ну вот. Ханна коротко хватает ртом воздух – значит, поняла. Но чтобы убедиться, я говорю:

– Ты не могла бы меня порадовать? Пробегись туда сегодня за меня! В последний раз!

– Не впадай в мелодраму, Лина! Исцеление действует на мозг, а не на ноги. После Процедуры ты вполне в состоянии будешь бегать, – отвечает Ханна легкомысленно – так, как, собственно, и надо – но при этом хитро улыбается и кивает мне: «Да. Я сделаю это. Я спрячу там записку». Во мне разгорается надежда, даже боль слегка утихает.

– Да, но это уже будет по‑ другому, – ною я. – К тому же, вдруг на операции что‑ нибудь пойдёт не так!

В щёлке двери мелькает тёткина довольная физиономия. Теперь она безусловно уверена, что я смирилась с мыслью о завтрашней Процедуре.

– Всё пойдёт как надо, – говорит Ханна, вставая, и пристально смотрит на меня пару секунд. – Я обещаю, – медленно добавляет она, вкладывая в каждое слово особое значение, – что всё будет в совершеннейшем порядке.

Моё сердце на миг замирает. На этот раз она посылает тайное сообщение мне, и я понимаю, что она говорит вовсе не о Процедуре.

– Так, ну, мне пора, – говорит она и буквально рвётся за дверь. И тут я вдруг понимаю, что если мой план сработает – если Ханна ухитрится передать Алексу записку и если ему удастся каким‑ то образом вызволить меня из моей домашней тюрьмы – то я вижу Ханну последний раз в жизни.

– Подожди! – вскрикиваю я.

– Что? – оборачивается она. Её глаза горят – ей не терпится сорваться с места. В эту минуту, стоя в солнечных лучах, косо пробивающихся сквозь жалюзи, она как будто сияет собственным огнём – словно внутри неё спрятан светильник. Теперь я понимаю, зачем было изобретено слово «любовь». Только оно и может описать бушующую во мне бурю чувств – ошеломляющую смесь боли, счастья, страха и радости.

– Что, что‑ то не так? – нетерпеливо спрашивает Ханна, пританцовывая на месте – до того ей невмоготу приступить к осуществлению нашего плана. «Я люблю тебя! » – думаю я, но вслух произношу, чуть запнувшись:

– Весёлой пробежки!

– Спасибо! – отвечает она и мгновенно исчезает за дверью.

Глава 27

Тот, кто высоко взлетает, рискует низко упасть.

Зато он познаёт полёт.

– Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www. ccdwi. gov. org

Бывает, что время идёт неспешно, как расходящиеся по воде круги, а бывает – несётся вперёд таким бешеным галопом, что голова кругом. Но до сегодняшнего дня я не подозревала, что оно может делать и то, и другое одновременно. Минуты – словно густой противный сироп, в котором я вязну; они душат меня своей черепашьей медлительностью. Я лежу, уставившись в потолок, и вижу, как полоски света ползут по потолку сантиметр за сантиметром. Борюсь с болью в голове и пожаром в плечах. Левой руки почти совсем не чувствую, правая тоже начала неметь. По комнате описывает круги муха, время от времени она с громким зудом принимается биться о жалюзи, пытаясь вырваться на волю. В конце концов, измученное насекомое с еле слышным стуком падает на пол.

«Извини, приятель. Сочувствую и симпатизирую».

И в тоже время я прихожу в ужас, считая часы, прошедшие после визита Ханны. С каждым часом я на час ближе к Процедуре, ближе к расставанию с Алексом. И если минуты растягиваются в часы, то часы пролетают, словно минуты. Эх, была бы хоть малейшая возможность узнать, удалось ли Ханне спрятать в кулак Губернатора записку! Но даже если это и так, то шанс, что Алекс заглянет туда в надежде получить от меня весточку, исчезающе мал.

Но он всё же есть.

А ведь я ещё толком не задумывалась над другими препятствиями, могущими помешать моему побегу: как, например, тот факт, что я растянута на шнурах, как шкура, предназначенная для выделки, или тот факт, что под моей дверью постоянно кто‑ то несёт дежурство – либо тётка, либо дядя Уильям, либо Рейчел, либо Дженни. Называйте как хотите: нежеланием принять очевидное, упрямством, наконец, просто кретинизмом – но мне ничего другого не остаётся, как верить, что Алекс придёт и спасёт меня – как в одной из тех сказок, которые он рассказывал на обратном пути из Дебрей, где принц убивает дракона, прокладывает себе путь через колючие ядовитые заросли и похищает принцессу из наглухо запертой высоченной башни.

Ближе к вечеру приходит Рейчел с миской дымящегося супа и молча садится на мою кровать.

– Ещё адвила принесла? – саркастически усмехаюсь я, когда она подносит полную ложку к моему рту.

– Но тебе же сейчас лучше – после того, как поспала? – парирует она.

– Мне было бы лучше, если бы меня не обвязывали верёвками, как копчёную колбасу.

– Это ради твоего же блага, – говорит она, снова пытаясь сунуть мне в рот ложку с супом.

Меня воротит принимать еду из рук Рейчел, но если Алекс придёт за мной (когда; когда он придёт за мной; нельзя терять веры), мне понадобятся все мои силы. К тому же, если Рейчел и тётка удостоверятся, что я оставила мысли о сопротивлении, то, может быть, они отвяжут меня и перестанут беспрерывно торчать под дверью?

Поэтому я глотаю суп и принуждаю себя улыбнуться:

– Вообще‑ то ничего.

Рейчел сияет.

– Кушай, сколько хочешь! Завтра ты должна быть в хорошей форме.

«Аминь, сестрица! » – думаю я и опустошаю миску, после чего прошу добавки.

И снова минуты еле ползут, превращаясь в гири, тянущие меня на дно. И тут вдруг свет в комнате становится медово‑ тёплым, потом желтоватым, как свежие сливки, а затем начинает меркнуть, утекает куда‑ то, как вода в песок. Конечно, нечего и думать, что Алекс появится раньше наступления ночи – это было бы равноценно самоубийству – но ожидание истерзало меня так, что в груди болит уже постоянно. Времени почти не остаётся.

Обед мне приносит тётка, а Рейчел караулит у двери. Опять суп, правда, на этот раз в нём плавают раскисшие куски хлеба. Я прошусь в туалет, и тётка развязывает мне руки, но тащится следом и стоит у меня над душой, так что приходится делать свои дела под её неусыпным наблюдением. Такого унижения я ещё в жизни не испытывала. Ноги еле держат, а боль в голове становится сильнее, когда я стою. На запястьях глубокие следы от нейлонового шнура, руки болтаются, как две безжизненные плети. Когда тётка вновь собирается связать меня, мне хочется взбунтоваться – хотя она и выше, но я, безусловно, сильнее – однако вовремя решаю, что не стоит. В доме полно народу: и дядя дома, и, насколько мне известно, на первом этаже по‑ прежнему ошивается кто‑ то из регуляторов. Они враз скрутят меня и вколют снотворное, а сон в мои планы не входит. Мне понадобятся вся бодрость и ясность мышления, на которую я только способна. Если Алекс не появится, придётся вырабатывать собственный план спасения.

Во всяком случае, одно бесспорно: никакой Процедуры завтра не будет. Я лучше умру.

Так что вместо открытого бунта я изо всех сил напрягаю мышцы, когда тётка привязывает меня к спинке кровати.

Когда я расслабляюсь, то ощущаю крохотное провисание шнура – лишь на какую‑ то долю дюйма – но, может, этого достаточно, чтобы мне удалось высвободиться из этих импровизированных кандалов. О, ещё одна хорошая новость: на исходе дня мои тюремщики становятся менее бдительны и уже не так тщательно несут службу: Рейчел минут на пять отходит от двери – ей надо в туалет; Дженни просвещает Грейс насчёт правил новой игры, которую она недавно выдумала; тётка оставляет свой пост на полчаса – отправляется мыть посуду. После обеда на вахту заступает дядя Уильям. Отлично. У него с собой маленькое радио. Я надеюсь, что он, как обычно после еды, скоро задремлет.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 20 21 222324 25 Следующая ⇒