Благодарности 16 страница

По её словам, этот запах держался в городе ещё много лет, а иногда ветер приносил с собой тучи пепла.

Мы продолжаем свой путь. У меня глаза на мокром месте. Здесь всё не так, как меня учили на уроках истории: сверкающие улыбками лётчики вздымают отогнутые вверх большие пальцы; народ внутри границ пляшет от счастья, потому что уж теперь‑ то мы в безопасности; дома, рассадники отказничества, сожжены до основания, чисто и аккуратно, словно стёрты с экрана компьютера. В учебниках истории как‑ то замалчивают факт присутствия людей в этих домах, их вроде как нет, так, призраки, тени, нереальные и несуществующие. Но идя рука об руку с Алексом по разбомблённой дороге, я проникаюсь сознанием того, что всё было совсем не так, как в книжках. А были пожары, и разрушения, и вонь, и кровь, и запах горящей плоти. Здесь жили люди; они гуляли, обедали, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели в ванной... У меня всё в душе переворачивается – столько в ней печали, столько гнева на тех, кто совершил всё это. Мои люди! Вернее, люди, что были моими прежде. Я теперь не знаю, кто я и с кем я.

Хотя, вообще‑ то, это не совсем так. Я с Алексом. Я там, где Алекс.

Немного дальше вверх по холму мы минуем небольшой белый домик, стоящий посреди пустыря. Каким‑ то непонятным образом, он избежал судьбы прочих уничтоженных блицем зданий, и если бы не сорванная ставня, висящая на одной петле под невозможным углом и легонько хлопающая на ветру, он ничем бы не отличался от любого дома в Портленде. Так странно, что он один стоит нетронутый посреди пустыни, окружённый развалинами соседних зданий, маленький, беззащитный, словно ягнёнок, прибившийся к чужому стаду.

– Здесь кто‑ нибудь живёт? – спрашиваю я.

– Иногда, если кого застанет в пути дождь или холод. Правда, только бродяги – э... Изгои, которые бродят от места к месту. – Опять он на долю секунды запинается на слове «Изгои» и морщится, будто у него кисло во рту. – Мы держимся подальше отсюда. Народ говорит, мол, кто его знает, а вдруг опять налетят и добомбят оставшееся. Думаю, это просто суеверие: считается, что дома приносят неудачу. – Он натянуто улыбается. – Правда, мы ободрали их как липку, эти дома. Кровати, одеяла, одежда – всё вынесено подчистую. Я, например, раздобыл здесь свою посуду.

Алекс как‑ то рассказывал мне, что в Дебрях у него есть собственное местечко, свой дом, но когда я попыталась выудить подробности, он как в рот воды набрал, сказав лишь, мол, подожди, сама увидишь. Так и не могу привыкнуть к мысли о людях, которые живут здесь, посреди обширного «ничто», лишённые самых элементарных вещей, таких, как посуда, одеяла и прочее.

– Сюда.

Алекс уводит меня с дороги, и мы опять ныряем в лес. Должна признаться, я рада вновь оказаться среди деревьев. Там тяжело находиться – на этом странном открытом месте, с его разрушенными зданиями, среди которых уцелел один‑ единственный коттедж, разбитыми дорогами и ржавыми грузовиками. Словно уродливый шрам на теле мира.

На этот раз мы идём по хорошо набитой тропе. Иногда попадаются деревья с голубыми метками, но Алексу они, похоже, не нужны. Мы быстро продвигаемся вперёд, идя в затылок друг другу. Деревья не загораживают дорогу, подлесок убран, так что идти легко. Земля под моими ботинками хорошо утоптана десятками ног – здесь явно много ходят. Моё сердце постепенно учащает бег. Похоже, мы уже на подступах.

Алекс останавливается и оборачивается так неожиданно, что я чуть не налетаю на него. Он выключает фонарик, и во внезапной темноте возникают странные силуэты, сгущаются и дрожат тени.

– Закрой глаза, – говорит Алекс, по тону слышно – он улыбается.

– Вот ещё! Я и так ничего не вижу!

Не ошибусь, если скажу, что он закатывает глаза.

– Лина‑ а...

– Ну, хорошо, хорошо.

Зажмуриваюсь. Он берёт обе мои руки в свои и ведёт за собой ещё пару десятков футов, бормоча время от времени: «Осторожно, здесь камень», или: «Теперь налево». У меня в животе просыпаются бабочки. Наконец мы останавливаемся, и Алекс отпускает мои руки.

– Пришли, – говорит он, и в его голосе звучит радостное предвкушение. – Открывай глаза.

Слушаюсь. Лишаюсь дара речи. Несколько раз открываю и закрываю рот и затыкаюсь окончательно, после того как вместо слов из моей глотки вырывается какой‑ то изумлённый писк.

– Ну как? – Алекс переступает с ноги на ногу. – Что скажешь?

Я наконец умудряюсь пропищать:

– Это... это всё взаправду?..

Алекс фыркает.

– Конечно, взаправду.

– Это потрясающе.

Делаю несколько шагов вперёд. Теперь, оказавшись в Дебрях, я не уверена, чего, собственно, ожидала, но одно могу сказать точно: только не такого.

Перед нами расстилается длинная и широкая прогалина. В некоторых местах деревья пытаются отвоевать своё законное место, вознося тонкие стволы к небу – просторному сверкающему куполу, усыпанному мириадами звёзд, посреди которых царит огромная яркая луна. Кусты диких роз окружают большой заржавленный щит с еле видной надписью «Кемпинг «Крест Виллидж»». На прогалине теснится несколько десятков трейлеров наряду с более оригинальными жилищами: например, между деревьями натянуты тенты, у которых вместо дверей – одеяла или душевые занавеси; или изъеденные ржавчиной грузовики, к кабинам которых сзади примыкают палатки; или старые автофургоны с плотно задёрнутыми шторами на окнах. И повсюду виднеются кострища; хотя уже далеко за полночь, в них ещё тлеют оставшиеся после дня угольки, исходя тонкими струйками дыма и распространяя запах обуглившейся древесины.

– Видишь? – Алекс с улыбкой широко разводит руками. – Блиц не смог разрушить всё!

– Ты мне не рассказывал... – Мы направляемся вниз, в центр прогалины, обходя стороной круг, образованный положенными на землю брёвнами – это сооружение сильно походит на гостиную под открытым небом. – Ты не рассказывал, что здесь всё так...

Он пожимает плечами и приплясывает на ходу, как счастливый щенок.

– Это нужно увидеть собственными глазами. – Он поддевает носком горку сухой земли, бросает её на умирающий костёр. – Смотри, мы опоздали, вечеринка уже закончилась.

Пока мы пересекаем поляну, Алекс указывает на каждый дом, попадающийся на пути, и шёпотом, чтобы никого не разбудить, рассказывает о людях, которые там живут. Некоторые истории я слышала от него раньше, другие для меня внове. Я даже не могу толком сосредоточиться на его рассказе, но мне достаточно самого звука его голоса – низкого, чистого, такого родного и вселяющего чувство безопасности. И хотя поселение невелико – всего какую‑ то восьмую часть мили длиной[23] – я чувствую, что мир для меня внезапно сделался шире, раскрылся новыми глубинами, заиграл новыми красками.

Здесь нет стен. Нигде. По сравнению с этим миром Портленд – только жалкая горстка домов, точка на карте.

Алекс останавливается у неказистого серого трейлера. Стёкла в окнах отсутствуют, их заменяют туго натянутые полотнища цветной ткани.

– А это... м‑ м... здесь я, – мямлит Алекс, неловко указывая на трейлер. Впервые за всю ночь он выказывает признаки волнения, отчего я тоже начинаю нервничать. И, как всегда, меня так и тянет истерически расхохотаться, еле успеваю придушить смех.

– Вау. Это... это...

– Снаружи, может, оно и не очень... – Алекс глядит в сторону и покусывает губу. – Хочешь... э‑ э... войти?

Я киваю, в полной уверенности, что если попытаюсь заговорить, то у меня опять вместо нормальной человеческой речи вырвется писк. Я много раз бывала наедине с Алексом, но здесь... Здесь всё по‑ другому. Здесь нет ничьих подстерегающих глаз, не раздастся окрик, нет рук, готовых вцепиться в нас и оторвать друг от друга – лишь необозримые мили свободы. Я в восторге и в ужасе одновременно. Здесь может случиться что угодно... Он наклоняется для поцелуя, и я вбираю в себя всё: его губы, бархатную темноту ночи, мягкий шелест деревьев, топоток невидимого мелкого зверья. Растворяюсь в пространстве, и когда он отрывается от моих губ, я несколько секунд не в состоянии вдохнуть.

– Пойдём, – говорит он и подталкивает дверь плечом. Та распахивается.

Внутри сплошная темень. Могу различить только неясные контуры предметов обстановки, но и те пропадают в чернильном мраке, когда Алекс захлопывает за нами дверь.

– Здесь, понимаешь, электричества нет. – Слышу, как он ходит в темноте, то и дело натыкается на что‑ то и чертыхается себе под нос.

– А свечи у тебя есть?

В трейлере стоит странный и приятный запах – опавших осенних листьев. К нему примешиваются и другие: лимонный аромат моющего средства и едва различимый запах бензина.

– Есть кое‑ что получше.

Раздаётся шелест, и на меня с потолка брызгает вода. Я взвизгиваю, Алекс отзывается:

– Ой, извини, извини. Я давно не был здесь. Подожди‑ ка...

Опять шелест. Потолок подрагивает, отъезжает в сторону, собираясь складками, и внезапно над нашими головами возникает квадрат звёздного небосклона. Луна почти точно в зените, её лучи льются внутрь трейлера, заливая всё серебром. Теперь я вижу, что «потолок» вовсе не потолок, а огромный полиэтиленовый чехол, что‑ то вроде тех, которыми укрывают гриль‑ печи, только увеличенный в несколько раз. Алекс стоит на стуле, заворачивает чехол, и с каждым дюймом над головой появляются всё новые и новые звёзды, а внутренность трейлера проступает всё яснее.

У меня перехватывает дыхание.

– Какая красота...

Алекс бросает на меня взгляд через плечо и улыбается. Он заворачивает «потолок», по временам останавливается, переставляет стул дальше и продолжает впускать в дом небо.

– Однажды налетела буря, и половину крыши снесло. Меня тут, к счастью, не было.

Он тоже весь светится, руки и плечи облиты серебром. Как и в ночь, когда мы спасались от рейда, мне на ум приходят виденные в церкви изображения ангелов с распростёртыми сияющими крыльями.

Он продолжает:

– Тогда я решил вообще избавиться от крыши. – Он легко спрыгивает со стула и с усмешкой поворачивается ко мне. – Так что я богач – у меня есть собственный кабриолет. Дом‑ кабриолет!

– С ума сойти... – бормочу я. Небо кажется таким близким, что, вот сейчас протяну руку и шлёпну ладонью по луне.

– Ну вот, сейчас найду свечи.

Алекс проскальзывает мимо меня в кухню и принимается шарить в шкафах. Теперь я могу рассмотреть внутреннее убранство трейлера немного лучше, хотя детали всё равно теряются в темноте. В одном углу – маленькая дровяная печка. У противоположной стены – односпальная кровать. При виде её сердце у меня слегка подскакивает, и в голове разом вспыхивают образы: Кэрол сидит на моей постели и монотонно бубнит о супружеских отношениях; Дженни, уперев руки в бока, выпаливает мне в лицо, что когда придёт время, я, дескать, и знать‑ то не буду, что делать; я слышу голоса, нашёптывающие истории об Иве Маркс; а вот Ханна в раздевалке громко, во всеуслышание рассуждает на тему о том, что такое секс и с чем его едят, и какие ощущения при этом возникают, а я прошу её вести себя потише и оглядываюсь через плечо – не услышал ли кто.

Алекс находит связку свечей, зажигает их одну за другой и расставляет по всему трейлеру. Теперь то, что было скрыто, выплывает из мрака. Больше всего меня поражает количество книг: оказывается, непонятные контуры, которые я в темноте принимала за предметы обстановки – это стопки книг. Такого их количества я никогда не видела раньше, если, конечно, не считать библиотеки. Одна стена полностью отдана под книжные полки, и даже неработающий холодильник со снятой дверцей под завязку забит томами.

Беру свечу и читаю названия. Все незнакомые.

– Что это?

Некоторые книги выглядят такими старыми и хрупкими, что я боюсь к ним и пальцем прикоснуться: как бы не рассыпались. Беззвучно повторяю имена на корешках – во всяком случае те, что могу разобрать: Эмили Дикинсон, Уолт Уитмен, Уильям Уордсворт.

Алекс вскидывает на меня глаза.

– Это поэзия.

– Что такое поэзия? – Этого слова я никогда раньше не слыхала, но мне нравится его звучание. Оно элегантно и просто, как красивая женщина, плавно кружащаяся в длинном бальном платье.

Вот зажжена последняя свеча, и теперь трейлер наполнился тёплым мерцающим светом. Алекс подходит ко мне и пригибается, выискивая что‑ то на полках среди книг. Наконец, вынимает какой‑ то том, выпрямляется и передаёт его мне.

«Собрание знаменитых стихов о любви».

У меня что‑ то дёргается в животе, когда я вижу это слово – «любовь» – вот так в открытую напечатанным на обложке. Алекс, не отрываясь, наблюдает за мной, так что, стремясь как‑ то замаскировать охватившую меня неловкость, я открываю книгу и просматриваю список авторов на первой странице.

– Шекспир? – О, это имя мне известно! По урокам здоровья. – Тип, который написал «Ромео и Джульетту»? Назидательную историю?

Алекс фыркает.

– Тоже мне назидательная история! Это великая история любви.

А я вспоминаю свою первую Аттестацию в лабораториях – ту самую, когда я впервые увидела Алекса. Такое ощущение, что это произошло страшно давно, годы назад. Помню, как у меня в мозгах случился заскок, и я сболтнула: «Она такая красивая». Ещё помню, что тогда мне на ум пришло самопожертвование...

– Они предали поэзию анафеме много лет назад, когда изобрели Исцеление. – Он забирает у меня книгу и открывает её. – Хочешь послушать стихи?

Я киваю. Он откашливается, прочищая горло, расправляет плечи и опускает голову, будто собирается влиться в игру на футбольном поле.

– Ну, давай же! – смеюсь я. – Что же ты застыл?

Он опять прочищает горло и начинает читать:

– «Сравню ли с летним днём твои черты? [24]»

Я закрываю глаза и слушаю. Если раньше у меня было чувство, будто я купаюсь в теплом свете, то теперь тепло проникает внутрь, вздымается волной и захватывает всё моё существо. Поэзия не похожа ни на что, слышанное мною до сих пор. Я не понимаю всего; лишь фрагменты образов, отрывки незаконченных фраз реют в моём воображении, словно развевающиеся на ветру разноцветные ленты. И вдруг, как озарение: поэзия похожа на ту музыку, что потрясла меня около двух месяцев назад на ферме «Поющий ручей». Она и действует точно так же – мне грустно и в то же время весело.

Алекс замолкает. Я открываю глаза – он внимательно смотрит на меня.

– Что? – растерянно спрашиваю я. Сила его взгляда такова, что у меня заходится дыхание. Кажется, он смотрит прямо мне в душу.

Он отвечает не сразу. Переворачивает несколько страниц, но не смотрит на них. Его глаза прикованы ко мне.

– Хочешь другое? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает:

Как я тебя люблю? Душа моя

Тобой полна от края и до края[25]...

Вот, опять это слово «люблю». Моё сердце замирает, когда он произносит его, а потом начинает биться в неровном, лихорадочном ритме.

От тех высот, где ангелы летают,

И до глубин иного бытия.

Я понимаю – он лишь передаёт слова, написанные кем‑ то другим, но кажется, будто они исходят от него самого. Его глаза горят, в зрачках я вижу яркую точку – отражение пламени свечи.

Он делает шаг вперёд и нежно целует меня в лоб.

Люблю, смятенье чувств от всех тая,

Днём, ночью, хлеб неся, стихи слагая...

Пол подо мной качается, я вот‑ вот упаду.

– Алекс... – пытаюсь я сказать, но слова вязнут в глотке.

Он целует мои скулы – лёгкими, порхающими поцелуями, едва касаясь кожи.

Дышу, смеюсь и плачу – всё любя…

Дай Бог и в небесах любить тебя.

– Алекс, – говорю я чуть громче. Сердце колотится так, что, боюсь, пробьёт рёбра.

Он отстраняется, его губы трогает чуть кривоватая улыбка.

– Элизабет Барретт Браунинг, – говорит он и проводит пальцем по моей переносице. – Тебе не понравилось?

От того, как он задаёт этот вопрос – тихо, серьёзно, неотрывно глядя мне в глаза, – у меня возникает чувство, будто он на самом деле спрашивает о чём‑ то другом.

– Нет. В смысле, да! В смысле, понравилось, но...

Сказать по правде, я не знаю, что и думать. Ни мыслить, ни говорить не могу. В моей душе, словно буря, словно ураган, бушует одно‑ единственное слово, и я вынуждена сжать губы, чтобы не дать этому слову вырваться на свободу. «Люблю, люблю, люблю, люблю»... Слово, которое я никому никогда не говорила, которое не разрешала себе произносить даже мысленно.

– Можешь не объяснять.

Алекс отступает ещё на шаг назад. Снова у меня чувство, будто мы говорим о чём‑ то другом. Он разочарован, и источник этого разочарования – я. То, что сейчас случилось между нами – а между нами точно что‑ то случилось, хотя я и не уверена, что и почему – огорчило его. Я вижу печаль в его глазах, хотя на лице у него улыбка, и хотела бы извиниться или обхватить его руками и попросить поцеловать меня. Но я по‑ прежнему боюсь открыть рот, опасаясь, что страшное слово вырвется наружу, и в ужасе от того, что может последовать за ним.

– Иди сюда. – Алекс ставит книгу на полку и протягивает мне руку. – Я хочу показать тебе кое‑ что.

Он ведёт меня к кровати, и снова меня охватывает смущение. Я не совсем уверена, чего он от меня хочет, поэтому когда он садится на постель, я в смятении остаюсь на ногах.

– Это ничего, Лина, – молвит он. Как всегда, когда я слышу своё имя из его уст, напряжение оставляет меня.

Алекс ложится на спину, я делаю то же самое, и теперь мы лежим рядом, тесно прижавшись друг к другу боками. Кровать очень узкая, для двоих на ней едва хватает места.

– Смотри! – говорит Алекс, дёргая подбородком кверху.

Над нашими головами сверкают, и вспыхивают, и перемигиваются звёзды. Их тысячи и тысячи, так много, что они напоминают снежинки, порхающие в чернильном мраке. Не удерживаюсь и ахаю. По‑ моему, я ещё в жизни не видала такого количества звёзд. Небо так близко, так туго натянуто над лишённым крыши трейлером, что кажется, будто мы падаем в него; наверно, если бы мы действительно упали, оно подхватило бы нас и закачало, словно на волнах...

– Ну как? – спрашивает Алекс.

– Люблю! – Вот слово и сказано, и мгновенно тяжесть в моей груди рассасывается. – Я люблю Дебри! – повторяю я, словно пробуя слово на вкус. Стоит только сказать его в первый раз – и дальше уже оно само скатывается с языка. Лёгкое. Краткое. Прямо в точку. И почему это я всеми силами избегала произносить его раньше?!

Алекс доволен, улыбается – это ясно по его голосу:

– Конечно, здесь нет городских удобств, это минус. Зато какой вид! Признай, это огромный плюс.

– Как бы мне хотелось остаться здесь! – вырывается вдруг у меня, но я тут же начинаю заикаться и поправляться: – То есть, не совсем... не навсегда, но... ну, ты понимаешь, что я хочу сказать...

Алекс подкладывает свою руку мне под затылок, я чуть сдвигаю голову и укладываю её в ямку под его ключицей – идеально подходящее место.

– Я рад, что ты увидела это, – шепчет он.

Некоторое время мы лежим в молчании. Его грудь подымается и опадает в такт дыханию, и вскоре это мерное движение начинает меня убаюкивать. Моё тело становится невероятно тяжёлым, а звёзды, похоже, сами собой начинают складываться в слова. Я хочу узнать, чтó это за слова, что они означают, но мои веки тоже тяжелеют. Совершенно невозможно держать глаза открытыми.

– Алекс?

– Да?

– Почитай мне опять то стихотворение. – Мой голос уже вроде и не мой, и слышится как будто откуда‑ то издалёка.

– Какое?

– Которое знаешь наизусть. – Уплываю. Я уплываю.

– Я многие из них знаю наизусть.

– Тогда любое, какое хочешь.

Он глубоко вдыхает и...

Я несу твоё сердце с собой.

Я несу его в сердце своём.

Оно вечно и всюду со мной... [26]

Звучит его тихий голос, слова обтекают меня, скользят по мне, как солнечные лучи скользят по поверхности воды и проникают в её толщу, освещая тёмную бездну. Мои глаза закрыты, но странно: я по‑ прежнему могу видеть звёзды. Целые галактики возникают из ничего, расцветают розовые и лиловые солнца, разливаются серебряные океаны, вспыхивают миллионы белых лун...

Кажется, всего несколькими минутами спустя Алекс мягко встряхивает меня. Небо ещё совсем чёрное, и в нём всё так же высоко стоит всё такая же яркая луна, но свечи уже почти совсем догорели, так что я проспала, наверно, час, а то и больше.

– Пора идти, – говорит он, отбрасывая чёлку с моего лба.

– Который час? – спрашиваю я слегка севшим со сна голосом.

– Около трёх. – Алекс встаёт с постели, потом наклоняется ко мне и помогает подняться на ноги. – Нам надо пересечь границу до того, как проснётся наша Спящая Красавица – там, на заставе.

– Какая ещё Спящая Красавица? – Я озадаченно трясу головой.

Алекс негромко смеётся:

– После поэзии, – он наклоняется и целует меня, – переходим к сказкам.

И вот перед нами обратный путь: через лес, потом по разбитому шоссе между разбомблёнными домами, потом опять через лес. Всё время у меня ощущение, будто я так окончательно и не проснулась. Я даже не пугаюсь и не нервничаю, когда мы снова преодолеваем заграждение. Перебраться через извивы колючей проволоки теперь несравненно легче, чем в первый раз. Тени меня больше не страшат, наоборот, кажутся плотными, надёжными, словно защищающий от беды и непогоды плащ. Пограничник на заставе №21 пребывает в том же состоянии, что и раньше: голова откинута, ноги на столе, рот широко разинут.

Вскоре мы уже на дороге, огибающей бухту Бэк Коув. Потом тихо скользим вдоль пустынных улиц по направлению к Диринг Хайлендс. И вот тогда у меня возникает причудливая, странная мысль, вернее, полустрах‑ полужелание: что всё вокруг только сон, а когда я проснусь, то окажусь в Дебрях. Может, при пробуждении я обнаружу, что всю жизнь прожила там и что Портленд с его лабораториями, комендантским часом и Процедурой – лишь долгий, изматывающий кошмар?

Брукс‑ стрит, 37. Через окно проникаю в дом, жара и запах плесени едва не сбивают с ног. Я провела в Дебрях всего несколько часов, а уже хочу обратно – туда, где ветер шумит среди деревьев, как океан; где разливается аромат цветущих трав, где топочут невидимые зверушки – где жизнь бьётся, растёт, умирает и снова возрождается...

Где нет стен.

Алекс укладывает меня на диван, накрывает одеялом, целует и желает спокойной ночи. Ему рано утром заступать на смену у лабораторий, а ведь ещё нужно заскочить домой, принять душ и вовремя успеть на работу. Я слышу, как его шаги растворяются в тишине и мраке.

И засыпаю.

Любовь: простое слово, лёгкое, как дымка, не шире и не длиннее, чем остриё иглы. Да, именно остриё, лезвие, бритва. Оно пронзает самую середину твоей жизни, твоего мира, рассекая их на две части: до и после.

«До» и «после»... и «в течение» – мгновение не шире и не длиннее, чем остриё иглы.

Глава 19

Живи свободным или умри.

– Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www. ccdwi. gov. org

Одна из самых больших загадок жизни состоит в том, что она мчится себе дальше, несмотря на то, что твой личный мир, твоя собственная маленькая персональная вселенная искривляется, перекручивается или даже разлетается мелкими осколками. Сегодня у тебя есть родители – завтра ты сирота. Сегодня у тебя есть своё место в бытии, свой путь – завтра ты плутаешь в дебрях.

А солнце всё так же встаёт по утрам, и облака плывут в небе, и люди ходят в магазины за продуктами, и шумит вода в туалетах, и поднимаются и опускаются жалюзи. Тогда ты осознаёшь, что по большей части жизнь, вернее, безжалостный механизм бытия – существует помимо тебя. Ты для него не имеешь никакого значения – что ты есть, что тебя нет. Колесо будет катиться дальше и после того, как ты сорвался с края. Ты умер – а всё останется таким же, как было до твоей смерти.

Когда утром я возвращаюсь в город, первое, что бросается мне в глаза – это что мне ничто не бросается в глаза. Всё выглядит как обычно. Не знаю, чего я ожидала. Не думала же я, что здания за ночь рассыплются, а дороги покроются рытвинами и щебнем? Всё равно, как‑ то странно видеть на улицах спешащих на работу людей с портфелями, торговцев, открывающих двери своих магазинов, одинокие автомобили, пытающиеся пробиться сквозь плотную толпу на мостовой.

Просто абсурд, как они не понимают, не ощущают никаких перемен – а ведь моя жизнь летит вверх тормашками. Пока я пробираюсь шумными улицами к своему дому, меня накрывает паранойя. Так и кажется, что кто‑ нибудь обязательно унюхает, что от меня пахнет Дебрями; по выражению моего лица заподозрит, что я сегодня ночью пересекала границу. Мой затылок всё время чешется, словно его колют ветки, и я то и дело отряхиваю свою сумку – не пристали ли к ней какие‑ нибудь иголки или листочки. Ерунда, конечно, ведь в Портленде полно деревьев, но паранойя, паранойя...

Однако никто не удостаивает меня даже взглядом. Скоро девять, народ валит на работу: бесконечный поток людей, торопящихся по своим будничным делам. Ничего не выражающие лица, глаза устремлены вперёд... Какое им дело до маленькой невзрачной девчонки с большой сумкой на плече?

И никому невдомёк, что внутри у маленькой невзрачной девчонки, словно пожар, полыхает тайна.

Похоже, ночь в Дебрях обострила моё зрение свыше обычных человеческих возможностей. Хотя на первый взгляд ничто в городе не изменилось, но... нет, всё стало другим. Каким‑ то прозрачным, нематериальным. Кажется, будто протяни руку – и пронзишь насквозь и здания, и небо, и даже людей.

Однажды, когда я была маленькой, Рейчел строила на пляже песочный замок. Она усердно трудилась несколько часов, даже пользовалась различными плошками и коробками, чтобы правильно сформовать башни и бастионы. Замок вышел точно как настоящий – полное впечатление, что построен из камня. Но нахлынул прилив, и достаточно оказалось двух‑ трёх волн, чтобы от замка остались только оплывшие руины. Я разревелась, и в утешение мама купила мне мороженое, которым я поделилась с Рейчел.

Вот так и Портленд этим утром: того и гляди развеется, словно дым на ветру.

Из головы не выходят слова Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь». Тайком вглядываюсь в лица прохожих: а вдруг мне удастся прочитать на них некие тайные знаки, печать диссидентства? Но ничего подобного, все такие же, как всегда, летят куда‑ то – озабоченные, замкнутые, отстранённые.

Ну, вот я и дома. Кэрол моет на кухне посуду. Собираюсь незаметно проскользнуть мимо, но она окликает меня. Застываю с одной ногой на ступеньке. Тётя входит в холл, вытирая руки о посудное полотенце.

– Ну, как там было, у Ханны? – спрашивает она.

Её глаза обшаривают моё лицо, как будто и она ищёт какие‑ то тайные знаки. Стараюсь подавить очередной приступ паранойи. Откуда Кэрол знать, где я была?

– Очень хорошо. – Я пожимаю плечами, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. – Правда, выспаться толком не удалось.

– Хм‑ м. – Кэрол окидывает меня пристальным взглядом. – И чем же вы, девочки, там занимались?

Что происходит? Она в жизни не расспрашивала о том, что мы делаем у Ханны дома. «Ой, не к добру! » – думаю я.

– Ну, знаете, как обычно. Смотрели телек. У Ханны вообще‑ то целых семь каналов.

По‑ моему, мой голос звучит напряжённо и пискляво. А может, мне это только кажется.

Кэрол отводит взгляд, скривив губы так, будто набрала полный рот прогорклого молока. Вижу, она пытается найти способ сказать что‑ то не очень приятное, у неё всегда такой горько‑ молочный вид, когда она собирается выдать плохую новость. «Она знает об Алексе! Она знает! Знает! » Стены как будто готовы раздавить меня. Жарко, душно. Задыхаюсь.

Но тут, к моему изумлению, она складывает губы в улыбку и кладёт руку мне на плечо.

– Ты знаешь, Лина... вам ведь осталось совсем недолго.

В течение двадцати четырёх часов я успешно избегала мыслей о Процедуре. Однако теперь эта ужасная дата всплывает в моём сознании. Мир словно темнеет. Семнадцать дней.

– Знаю, – выдавливаю я. Вот теперь мой голос действительно звучит странновато.

Кэрол кивает. Необычная полуулыбка, кажется, приклеилась к её лицу намертво.

– Понимаю, в это трудно поверить, но после Исцеления ты даже не будешь скучать по ней.

– Знаю. – У меня в горле, похоже, издыхает лягушка.

Кэрол рьяно кивает, голова вверх‑ вниз, вверх‑ вниз, как на шарик на резинке. По‑ моему, она хочет сказать что‑ то ещё, столь же утешительное, но, видно, не находит слов. Минуту мы стоим и молчим.

Наконец я говорю:

– Я пойду наверх. В душ.

Чтобы выдать эту короткую реплику, понадобилась вся моя сила воли. В мозгу точно сирена воет: семнадцать дней.

Томительная тишина прервана, и Кэрол вздыхает с облегчением:

– О‑ кей, – говорит она. – О‑ кей.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки – не терпится уединиться в ванной. Хотя в доме никак не меньше восьмидесяти градусов[27], мне хочется забраться под обжигающе горячую струю, раствориться в облаке раскалённого пара.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒