Благодарности 14 страница

– Ш‑ ш, – успокаиваю я её. – Всё будет хорошо...

И тут же соображаю, насколько глупо и нелепо это звучит. Вспоминаю Грейс – как я беру её на руки, укачиваю; а когда она безмолвно кричит мне в подушку, шепчу то же самое: «Всё будет хорошо... » Они ничего не значат, эти слова, просто – звуки в пустоте и во мраке, слабая попытка ухватиться за что‑ либо по пути в бездну.

Ханна говорит что‑ то ещё – не разберу: лицом она уперлась мне куда‑ то в лопатку, трудно услышать, что она там бормочет.

И тут снова раздаётся стук в дверь. Четыре тихих, но настойчивых удара костяшками пальцев.

Мы с Ханной мгновенно разжимаем объятия. Она утирается предплечьем, оставляя мокрую дорожку от запястья до локтя.

– Что это? – дрожащим голосом спрашивает она.

– Что?

Моё первое побуждение – прикинуться, будто ничего не слышала и молиться, чтобы Алекс ушёл.

Тук, тук, тук. Пауза. Тук. Опять.

– Это! – В голосе Ханны уже явственно различимо раздражение. Ну, хотя бы уже не плачет, и то слава Богу. – Слышишь – стучат! – Она смотрит на меня, подозрительно сузив глаза. – Я думала, этим входом никто никогда не пользуется, кроме меня.

– Не пользуется. То есть, иногда... то есть, поставщики... – Я спотыкаюсь на каждом слове, мысленно умоляя Алекса уйти, и тщетно пытаюсь сообразить, чтобы такое соврать. Вот тебе и чемпион мира.

Но тут в дверь просовывается голова Алекса.

– Лина? – взывает он, видит Ханну и застывает – половина его туловища в кладовке, а всё остальное – на улице.

Минуту длится ошеломлённое молчание. У Ханны отпадает челюсть, и всё, что она в состоянии делать – это переводить взгляд с меня на Алекса, с Алекса на меня, причём так быстро, что так и кажется, что голова у неё сейчас открутится и слетит с плеч. Алекс тоже растерялся и не знает, что предпринять, так и стоит столбом, как будто если он не будет двигаться, то превратится в невидимку.

Знаю, что глупее ничего не придумаешь, и всё же не могу удержаться и ляпаю:

– Ты опоздал!

Ханна и Алекс отмерзают одновременно:

– Ты назначила ему встречу? – говорит она, и в этот же момент он произносит:

– Меня остановил патруль, пришлось показывать удостоверение.

Ханна мгновенно натягивает деловую личину. Это неизменно вызывает моё восхищение: казалось бы, только что билась в истерике и вдруг раз! – полный контроль и самообладание.

– Заползай давай, – обращается она к Алексу, – и дверь закрой!

Тот заползает, после чего стоит, неловко переступая с ноги на ногу. На голове у него прежняя причёска типа «воронье гнездо», и сейчас он выглядит таким юным и милым, и так нервничает, что у меня возникает сумасшедшее желание подойти к нему и поцеловать прямо на глазах у Ханны.

Но желание быстренько угасает – Ханна поворачивается ко мне, складывает руки на груди и одаривает меня взглядом, который она, несомненно, спёрла у миссис Макинтош, нашей ректорши.

– Магдалина Элла Хэлоуэй Тидл, – провозглашает она. – По‑ моему, вам пора мне кое‑ что объяснить!

– Твоё второе имя – Элла? – брякает Алекс.

Мы с Ханной бросаем на него испепеляющие взгляды. Бедняга тушуется и делает шаг назад.

– Э‑ э... – Что‑ то собственный язык меня никак не слушается. – Ханна, ты помнишь Алекса?..

Руки Ханны по‑ прежнему скрещены на груди, глаза превратились в щёлки.

– О да, я помню Алекса. Но вот чего я не помню – так это что Алексу понадобилось здесь?

– Он... ну... он должен был занести... – продолжаю я мямлить, ища подходящего объяснения, но, как всегда, в самый ответственный момент мои мозги скоропостижно отдают концы. Я беспомощно смотрю на Алекса.

Он пожимает плечами, и одно мгновение мы лишь молча взираем друг на друга. Мне всё ещё непривычно видеть его, быть рядом с ним, и опять возникает ощущение, что я тону в его глазах. Но на этот раз почва не уходит у меня из‑ под ног, скорее наоборот, его взгляд делает меня решительнее, словно Алекс мысленно посылает мне слова ободрения: «Я здесь, с тобой. Всё хорошо».

– Расскажи ей, – молвит он наконец.

Ханна прислоняется к полке, заставленной рулонами туалетной бумаги и банками с бобами, слегка расслабляет руки, но этого «слегка» достаточно, чтобы понять – она не сердится, и смотрит на меня взглядом, который можно расшифровать как «а ну давай, выкладывай, не то... »

И я выкладываю. Поскольку неизвестно, когда Джеду надоест сидеть на кассе, то надо изложить историю как можно короче. Я рассказываю о том, как наткнулась на Алекса на ферме «Поющий ручей», о нашем забеге‑ заплыве к буйкам на Ист‑ Энд и о том, что он сказал мне у этих самых буйков. Я немного запинаюсь на слове «Изгой», и глаза Ханны раскрываются ещё шире – на одну секунду на её лице мелькает тревога, но она тут же овладевает собой. Я заканчиваю свою историю рассказом о событиях прошлой ночи, когда я пошла предупредить её о проходящих рейдах, и о собаке, впившейся мне в голень, и о том, как Алекс спас меня. Описывая, как мы скрывались в сарае, я снова прихожу в волнение: хоть я ни единым словом не упоминаю о поцелуе, но не могу не думать о нём. К счастью, Ханна в полном потрясении, слушает, раскрыв рот, и, по‑ видимому, не замечает моей заминки.

Я испытываю огромное, ни с чем не сравнимое облегчение: Ханна не приходит в ужас от того, что в мою жизнь вошёл Алекс, и не злится за то, что я ничего ей не рассказала.

Единственное, что она говорит, выслушав мой рассказ, это:

– Так ты была там? Прошлой ночью?

Её голос странно срывается и дрожит, словно она снова готова расплакаться.

Я киваю.

Она встряхивает головой и смотрит на меня так, будто видит впервые в жизни.

– Не могу поверить. Нет, не могу. Ты вышла из дому в ночь, когда шли рейды – из‑ за меня?!

– Ну... да... – лепечу я и переминаюсь с ноги на ногу. Такое чувство, что я молола языком целую вечность, и всё это время Ханна и Алекс не спускали с меня глаз. Щёки занимаются пламенем.

В ту же секунду раздаётся громкий стук в дверь, ведущую в магазин, и слышен голос Джеда:

– Лина! Ты здесь?

Я лихорадочно машу на Алекса руками, Ханна толкает его в пространство позади двери как раз тогда, когда Джед начинает её открывать с другой стороны. Образовывается узкая щёлка, и дверь останавливается, упершись в ящик с яблочным соусом.

В щели показывается Джедов глаз – он неодобрительно моргает на меня.

– Чем ты там занимаешься?

Ханна высовывает голову из‑ за двери и машет рукой:

– Привет, Джед! – радостно щебечет она, снова без труда переключаясь в другой режим – приподнятый, бодрый режим поведения на публике. – А я как раз заскочила к Лине, надо было кое‑ что отдать, и мы заболтались...

– Там покупатели ждут... – кисло тянет Джед.

– Я приду через секунду, – обещаю я, пытаясь подражать Ханниному развесёлому тону. Мысль о том, что Джеда и Алекса разделяет лишь тонкая фанера, приводит меня в ужас.

Джед что‑ то буркает и убирается, закрыв за собой дверь. Ханна, Алекс и я смотрим друг на друга в молчании. Потом все разом испускаем вздох облегчения.

Алекс переходит на шёпот:

– Я тут кое‑ что принёс для твоей ноги.

Он снимает со спины рюкзак, кладёт на пол и начинает вынимать из него перекись водорода, бактерицидную мазь, бинты, лейкопластырь, вату... Он опускается передо мной на колени и спрашивает:

– Ты позволишь?

Я закатываю свои джинсы, и он начинает разматывать рубашечную повязку. Не могу поверить – Ханна стоит рядом и смотрит, как парень – Изгой! – касается моей кожи. Знаю – такого она никак не ожидала, и я отвожу взгляд в сторону, смущённая и гордая одновременно.

Когда импровизированная повязка падает, Ханна резко и коротко втягивает в себя воздух. Я невольно закрываю глаза.

– Чёрт возьми, Лина, – говорит она. – Собака порвала тебя на совесть!

– Ничего, всё заживёт, – отвечает Алекс, и от звучащей в его голосе тихой уверенности тепло разливается по всему моему телу. Я приоткрываю один глаз и бросаю несмелый взгляд на свою икру. Желудок подскакивает к горлу. Похоже, что из моей ноги вырвали изрядный кусок мяса. Несколько квадратных дюймов кожи отсутствуют вообще.

– Может, тебе лучше обратиться в больницу? – с сомнением спрашивает Ханна.

– И что она там скажет? – Алекс отвинчивает крышку флакона с перекисью и увлажняет комочек ваты. – Что её собака покусала во время подпольной вечеринки?

Ханна не отвечает. Конечно, она понимает, что я не могу обратиться к врачу. Я даже имя своё произнести не успею – меня тут же отправят под конвоем в лаборатории или бросят в Склепы.

– Болит не так уж сильно, – говорю я и, конечно, вру. Ханна снова бросает на меня взгляд, как будто мы с ней никогда не встречались прежде, и я понимаю: она – возможно, впервые за годы нашей дружбы – поражена. Даже восхищена. Мной.

Алекс накладывает на рану толстый слой бактерицидной мази и начинает возиться с марлей и лейкопластырем. Кажется, ни к чему спрашивать, где он раздобыл всю эту роскошь. Ещё одно преимущество его службы, я так полагаю – беспрепятственный доступ в лаборатории.

Ханна тоже опускается на колени.

– Ты неправильно делаешь, – говорит она. Какая радость – снова слышать её обычный, командирский тон! – Моя кузина – медсестра. Дай я.

Она, фактически, отпихивает его локтем, чтобы не мешал. Алекс отступает и поднимает вверх руки, сдаваясь:

– Есть, мэм! – отчеканивает он и подмигивает мне.

Я начинаю смеяться. Меня накрывает приступ неудержимого хихиканья, и я вынуждена зажать рот рукой, чтобы ненароком вырвавшийся слишком громкий смешок не выдал нас чужим ушам. Мгновение Ханна с Алексом смотрят на меня в недоумении, а потом переглядываются и тоже начинают глупо улыбаться.

Я знаю – мы все думаем одно и то же.

Это безумно. Это глупо. Это крайне опасно.

Но, стоя посреди переполненной кладовки, в окружении коробок с чизбургерами, консервированными овощами и детской присыпкой, мы трое стали единой командой.

Теперь мы – против них всех, трое – против тысяч и тысяч. И всё же, хотя это полный абсурд, у меня возникает чувство, что, чёрт возьми, наши шансы не так уж плохи!

Глава 16

Неудовлетворённость – это оковы; значит, счастье – это свобода. Обрести счастье можно только через Исцеление. Значит, только через Исцеление можно обрести свободу.

– Из официальной брошюры Правительства США «Будет ли больно? Наиболее часто задаваемые вопросы о Процедуре», Ассоциация Американских Учёных, изд‑ е 9‑ е.

Теперь мы с Алексом видимся каждый день, даже тогда, когда я работаю в магазине. Иногда к нам присоединяется Ханна. Мы часто бываем на Бэк Коув, в основном по вечерам, когда берег пустынен. Поскольку Алекс во всех реестрах значится как Исцелённый, то наше общение – чисто технически – нарушением закона не является. Но если бы кто‑ нибудь узнал, как много времени мы проводим вместе, если бы видел, как мы хохочем, устраиваем водные баталии или бегаем наперегонки вдоль плавней – он бы точно что‑ то заподозрил. В городе мы никогда не ходим вместе: мы с Ханной всегда идём по одной стороне улицы, Алекс – по другой. К тому же, выбираем самые пустынные улицы, заброшенные парки, покинутые дома, словом, те места, где нас, по возможности, увидит как можно меньше любопытных глаз.

Нашим основным местом обитания становятся дома в Диринг Хайлендс. Наконец‑ то мне ясно, как Алексу удалось найти сарайчик в лесу той ночью и почему он с такой лёгкостью ориентировался в исчерна‑ тёмных коридорах и комнатах виллы, откуда мы бежали. Многие годы он проводил в покинутых домах по нескольку ночей в месяц – ему нравилось хоть ненадолго убегать от шума и суеты Портленда. Я понимаю – эти вылазки напоминают ему о жизни в Дебрях, хотя сам он об этом помалкивает.

У нас есть любимое место – дом №37 по Брукс‑ стрит. Построенный в старом колониальном стиле, он служил когда‑ то жильём для семьи симпатизёров. Подобно многим другим домам в Диринг Хайлендс, после «великой зачистки» эту виллу закрыли и заколотили, но Алекс показывает нам, как можно проникнуть в дом, отодвинув планку на одном из окон первого этажа. Очень странно: хотя вся усадьба была разграблена, но многое из мебели (особенно та, что побольше и помассивней) сохранилось, книги на полках – тоже. Так что, если не обращать внимания на общую запущенность, можно вообразить, будто хозяева только‑ только вышли и вернутся домой с минуты на минуту.

Первый раз, когда мы появляемся здесь, Ханна идёт впереди и выкрикивает: «Эй! Здесь есть кто‑ нибудь? » Но комнаты темны и пусты, меня даже дрожь пробирает от холода и мрака. После ослепительного солнца снаружи контраст головокружительный. Алекс притягивает меня поближе к себе. Я, наконец, привыкла к его прикосновениям и больше уже не верчу головой по сторонам в поисках затаившихся шпионов каждый раз, когда он наклоняется ко мне для поцелуя.

– Потанцевать не хочешь? – поддразнивает он.

– Перестань! – отмахиваюсь я. Наши голоса в этом тихом месте кажутся чересчур громкими. До нас доносятся оклики Ханны – как будто она кричит откуда‑ то очень издалёка. Неужели дом такой огромный? Сколько же здесь комнат, утопающих в пыли и мраке?

– Я серьёзно, – говорит он и широко раскидывает руки. – Лучше места не найти!

Мы стоим посреди того, что когда‑ то было красивой гостиной. Она огромна – больше, чем весь первый этаж в доме Кэрол и Уильяма. С теряющегося в темноте потолка свисает гигантская люстра. Она тускло поблёскивает в свете немногих узких солнечных лучей, проникающих через заколоченные окна. Если прислушаться, то можно услышать, как скребутся мыши за стенами. Но брезгливости или опаски это не вызывает, наоборот – здесь уютно. Я так и представляю себе зелёные леса и бесконечный круговорот жизни, смерти, роста, увядания... Таков и этот дом, постепенно, сантиметр за сантиметром[20] врастающий в землю.

– Но у нас же нет музыки! – упрямлюсь я.

Он передёргивает плечами и подаёт мне руку.

– Значение музыки для танца сильно преувеличено! – заявляет он и притягивает меня к себе вплотную.

Теперь мы стоим грудь в грудь, тесно прижавшись друг к другу. Алекс настолько выше меня, что моя голова едва ему по плечо; я слышу, как бьётся его сердце – и этого ритма нам достаточно.

Но самое лучшее, что есть в этой усадьбе – сад позади дома. Узловатые ветви древних толстых деревьев образуют над головой сплошной полог, а внизу, под ним, простирается пышный ковёр давно не стриженной травы. Солнечный свет проникает сквозь древесный шатёр и там, где он пятнами ложится на траву, она кажется белёсой. В саду прохладно и тихо, как в школьной библиотеке. Алекс принёс с собой одеяло, и теперь оно всегда лежит здесь, в доме; когда мы приходим, то расстилаем его на траве, и валяемся все трое, иногда по нескольку часов – болтаем ни о чём, смеёмся без повода... Иногда Ханна или Алекс покупают немного еды – тогда мы устраиваем пикник. Один раз я стащила из дядиного магазина три банки колы и целую коробку карамели. От такого количества сахара в крови мы слегка одурели и принялись резвиться, как малыши, разыгравшись в чехарду, прятки и пятнашки.

Некоторые из деревьев в обхвате могут потягаться с водонапорной башней, и я делаю с Ханны несколько снимков, когда она, помирая со смеху, пытается обхватить одно из них. Алекс замечает, что эти деревья растут здесь, должно быть, уже много сотен лет. Мы с Ханной замираем. Ведь это значит, что они были здесь ещё до закрытия границ, до того, как поднялись заграждения и Болезнь была изгнана в Дебри. Когда он роняет это замечание, у меня сжимается горло. Хотелось бы мне знать, как оно всё было в те времена...

Однако по большей части мы с Алексом проводим время наедине, а Ханна прикрывает нас. После нескольких недель, когда мы совсем не общались, я вдруг зачастила к ней – хожу каждый день, причём иногда по два раза: один раз действительно встречаюсь с Ханной, а второй – с Алексом. К счастью, тётя не цепляется, наверно, думает, что так мы пытаемся наверстать упущенное за время нашей ссоры. Собственно, это совсем не далеко от истины и устраивает меня со всех сторон.

Не помню, была ли я когда‑ либо так счастлива, как в эти дни. Не помню, чтобы я даже мечтала испытать подобное счастье! Когда я говорю Ханне, что никогда, даже за миллион лет, не смогу отплатить ей за то, что она покрывает нас, она лишь лукаво улыбается и говорит: «Ты мне уже отплатила». Не совсем понимаю, что она имеет в виду; просто радуюсь: теперь она снова моя заветная подруга.

Когда мы с Алексом одни, мы ничем особо не занимаемся, лишь сидим, разговариваем, а время, кажется, так и летит, сгорает, словно бумага в пламени свечи. Вот сейчас три часа пополудни, а в следующую минуту – свет дня меркнет, небо темнеет – приближается запретный час.

Алекс рассказывает мне о своей жизни: о «дяде» с «тётей» и немного о роде их деятельности, хотя о совместных целях симпатизёров и Изгоев и о том, как они собираются их достичь, упоминает довольно туманно. Ну и ладно. Не уверена, хочется ли мне это вообще знать. Когда он говорит о необходимости сопротивления, голос его становится жёстче и в словах явственно ощущается гнев. В такие мгновения, правда, совсем короткие, ко мне возвращается давешний страх перед Алексом, и слово «Изгой» набатом гремит в моих ушах.

Но в основном он рассказывает об обыденных вещах: о кулинарных изысках тётушки, о том, что когда они собираются вместе, дядюшка, слегка поддав, ударяется в воспоминания и рассказывает одни и те же навязшие в зубах старые истории. Оба они Исцелённые. Когда я спрашиваю Алекса, не чувствуют ли они себя сейчас более счастливыми, чем раньше, он лишь пожимает плечами:

– Конечно, но боли им тоже не хватает.

Что‑ то это до меня не очень доходит. Он взглядывает на меня уголком глаза и поясняет:

– Знаешь, когда мы окончательно теряем дорогих нам людей? Когда больше не ощущаем боли от их потери. Так и здесь.

А ещё он много рассказывает о Дебрях и тех, кто там живёт. Я кладу голову ему на грудь, закрываю глаза и представляю себе этих людей: женщину, которую все зовут Сумасшедшая Кэйтлин – из всяких металлических обрезков и банок из‑ под колы она мастерит огромные винд‑ чаймы[21] – или Дедушку Джонса, которому уже за девяносто, а он всё ещё каждый день уходит в лес по ягоды или на охоту. Мечтаю о ночлеге под звёздами; о поздних вечерах у костра: собравшиеся вокруг ужинают, разговаривают или поют, дым улетает в ночное небо...

Знаю – он иногда ходит в Дебри, знаю – он до сих пор считает их своим настоящим домом. Откуда я это знаю? Однажды я сказала, что мне так жаль – не могу отправиться к нему домой, в маленькую квартирку на Форсайт‑ стрит, где он живёт с тех пор, как начал учиться в университете. Если кто‑ то из соседей заметит, как я вхожу в здание вместе с ним, нам обоим несдобровать. Но он быстро поправляет меня:

– Мой дом не там.

Он признаётся, что Изгои нашли способ проникать в город и возвращаться в Дебри, но когда я пытаюсь выудить у него подробности, он отказывается их сообщить и лишь говорит:

– Может быть, когда‑ нибудь сама увидишь, – и я одновременно ужасаюсь и трепещу от восторга.

Я спрашиваю, не слышал ли он что‑ нибудь о моём дяде – том, что сбежал в Дебри до суда, но Алекс лишь хмурится и качает головой:

– В Дебрях редко кто носит собственное, настоящее имя, – говорит он, пожимая плечами. – По крайней мере, того имени, что ты называешь, я не слыхал.

Он объясняет, что в Дебрях тысячи и тысячи поселений – по всей стране. Мой дядя мог отправиться куда угодно – на север, юг или запад. На восток‑ то он точно не пошёл – там океан. Алекс утверждает, что площадь Дебрей в США примерно равна площади признанных городов. Это настолько не укладывается в голове, что какое‑ то время я не могу ему поверить, а когда рассказываю об этом Ханне, та тоже не верит.

Алекс умеет не только говорить, но и слушать. Он может часами молча впитывать мои рассказы о жизни в доме Кэрол и о том, что все думают, будто Грейс не умеет разговаривать, но я‑ то знаю правду. Он хохочет во всё горло, когда я описываю Дженни с её вечно кислой физиономией чопорной старой дамы и привычкой смотреть на меня сверху вниз, словно это мне, а не ей всего девять лет.

С ним я без всякого стеснения могу говорить о маме, о том времени, когда она ещё была жива и мы жили втроём – она, Рейчел и я. Рассказываю о «танцах с носками» и о колыбельных, которые она мне напевала, хотя помню из них только разрозненные мотивы. Наверно, я потому так откровенна, что уж очень он внимательно слушает – тихо, пристально глядя на меня своими яркими, тёплыми глазами – и не произносит ни одного осуждающего слова. Один раз я даже передаю ему последние мамины слова и готова вот‑ вот расплакаться, но его мягкая тёплая ладонь поглаживает меня по спине – и я успокаиваюсь.

И конечно же, мы целуемся. Целуемся так много, что когда делаем перерыв, то возникает странное ощущение, будто что‑ то не так, будто я не могу нормально дышать, если вдыхаю не через его губы и отдаю воздух не его губам.

Постепенно, по мере того, как мы всё больше привыкаем друг к другу, я начинаю исследовать другие части его тела: чёткий рисунок рёбер под кожей; точёные, твёрдые, как камень, мышцы груди и плеч; бледные мягкие волоски на ногах; принюхиваюсь к его коже – от неё всегда слегка пахнет океаном. Всё это так прекрасно и странно.

Но ещё более странно то, что я позволяю ему делать то же самое со мной. Сначала я разрешаю только немного отвернуть в сторону горловину моей майки и целовать мне ключицу и плечи. Через некоторое время я позволяю ему снять с меня майку целиком и уложить на освещённую солнцем траву. Он неотрывно смотрит на меня. В первый раз я вся дрожу. Так и хочется заслониться руками, прикрыть груди чашечками ладоней. Я вдруг отчётливо вижу, до чего бледна моя кожа, как много на ней рассыпано родинок... Конечно же, он смотрит и думает, какая я бесформенная уродина.

Но тут он выдыхает: «Ты прекрасна! » – и когда его глаза встречаются с моими, я знаю – он не лжёт.

В тот вечер я стою в ванной перед зеркалом и впервые в жизни вижу в нём не обычную, невзрачную девчонку. Полубнажённая, с волосами, закинутыми за спину и сияющими глазами, я впервые в жизни верю в то, что Алекс прав. Я прекрасна.

И не только я. Весь мир прекрасен. Книга Тссс говорит, что deliria изменяет твоё восприятие внешней среды, уничтожает способность к ясному мышлению и вынесению здравых суждений. Но вот о чём умалчивает Книга Тссс: любовь превращает весь мир во что‑ то гораздо большее, чем просто «внешняя среда». Даже привычное знойное марево дня, или огромная гора металлолома, или плавящиеся на жаре обрывки пластика и прочий мусор кажутся странными, чудесными, словно ты попал на чужую планету. В утреннем свете чайки, сидящие на крыше ратуши, словно нарисованы белоснежной краской на полотне. Наблюдая за тем, как они плавно уносятся в голубое небо, я думаю, что в жизни не видела зрелища более изумительного. А какие теперь идут дожди! Капли – как сыплющиеся на землю осколки хрусталя. Воздух сверкает миллионами алмазов. Ветер шепчет: «А‑ алекс», океан вторит ему; деревья раскачиваются, словно в танце... Всё, что я вижу, к чему прикасаюсь, напоминают мне о нём, и поэтому всё, что вижу и к чему прикасаюсь – прекрасно и совершенно.

Книга Тссс также ни словом не упоминает о том, что время вдруг начинает нестись бешеным аллюром.

Время мчится. Летит. Утекает, словно вода между пальцев. Каждый раз, входя в кухню и видя, что на перекидном календаре появился новый день, я отказываюсь верить в это. Внутри меня всё стягивается в тугой клубок, и на душе растёт свинцовая тяжесть.

Тридцать три дня до Процедуры.

Тридцать два дня.

Тридцать дней.

А пока – мгновения, секунды, отдельные кадры. Вот я ною, что меня уже достала эта жара, и Алекс мажет мне нос шоколадным мороженым. Вот мы в саду – воздух звенит от напряжённого, тягучего гудения пчёл, а по развалинам, оставшимся от нашего пикника, неслышно марширует рота муравьишек. Локоть Алекса под моей головой; его пальцы, запутавшиеся в моих волосах; его жаркий шёпот: «Как бы я хотел, чтобы ты осталась со мной», когда очередной день кровью и золотом догорает на горизонте. А вот мы уставились в небо и высматриваем в облаках разные смешные фигуры: черепаха в шляпе, крот с цуккини на спине, золотая рыбка в погоне за удирающим во все лопатки кроликом...

Отдельные кадры, секунды, мгновения... Такие хрупкие, прекрасные и беспомощные, как бабочка, пытающаяся лететь против ураганного ветра.

Глава 17

В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности организма к инфекции. Однако все приходят к единодушному выводу, что любовь и желание находятся в симбиотической зависимости, то есть, одно не существует в отрыве от другого. Желание – враг удовлетворённости; желание – это болезненное, воспалённое состояние мозга. Разве может быть признан здоровым тот, кто страстно хочет чего‑ либо? Само слово «хотеть» предполагает нехватку, недостаток. Вот что такое желание: это недостаток, недоработка мозга, ошибка. К счастью, эта ошибка поправима.

– Д‑ р Филлип Берримэн. «Влияние Amor Deliria Nervosa на познавательные функции мозга», издание 4‑ е.

В Портленде свирепствует август, опаляя всё вокруг своим знойным, зловонным дыханием. Днём, под безжалостным солнцем, на улицах невозможно находиться, и народ наводняет парки и пляжи в отчаянных поисках тени и дуновения свежего ветерка.

Встречаться с Алексом становится труднее. Пляж в Ист‑ Энде, обычно мало популярный, всё время забит до отказа, даже вечером, когда я заканчиваю работу. Пару раз мы всё‑ таки пытаемся встретиться там, но побеседовать друг с другом не решаемся – слишком велик риск; единственное, на что мы можем отважиться – это кивнуть друг другу, словно случайно встретившиеся знакомые. Нам приходится расстилать свои пляжные полотенца футах в пятнадцати друг от друга. Алекс надевает наушники, а я притворяюсь, будто читаю. Когда мы встречаемся взглядами, всё моё тело словно вспыхивает, как будто Алекс лежит рядом и поглаживает меня по спине; и хотя его лицо строго и непроницаемо, в глазах играет улыбка. Меня охватывает сладкая боль – он так близок, но так недостижим! Это как в жару – набросишься на мороженое и съешь его слишком быстро, а потом голова раскалывается. Начинаю понимать высказывание Алекса о том, что его «дядя» с «тётей» после Процедуры тоскуют по былой боли. Боль зачастую обостряет чувства, делает жизнь полнее, а счастье – глубже.

Поскольку пляжи для нас теперь недоступны, мы укрываемся на Брукс‑ стрит, 37. Сад иссушен жарой – дождя не было уже больше недели. И если в июле солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог ветвей, ложились на траву лёгкими отпечатками чьих‑ то призрачных шагов, то теперь они сверкающими клинками пронзают древесный купол и безжалостно сжигают всё, что попадётся на их пути. Кажется, даже пчёлы опьянели от зноя – они томно описывают неспешные круги, сталкиваются друг с другом и с засохшими цветами, падают на землю, а потом лениво, с неохотой, вновь поднимаются в воздух.

Однажды после полудня мы с Алексом валяемся на одеяле. Я – на спине, уставившись в узорчатое небо – там, в вышине, голубые лоскутки перемежаются зелёными и белыми. Алекс лежит на животе и явно нервничает, неизвестно по какому поводу. Он извёл целый коробок спичек, поджигая их одну за другой и задувая, когда пламя начинает лизать кончики пальцев. Вспоминаю, о чём он поведал мне тогда, в лесном сарайчике: когда он только‑ только поселился в Портленде, он до того тосковал по дому, что, давая выход своей тоске и злости, жёг всё подряд.

Я ещё так многого об Алексе не знаю, в нём столько тайн! Он как никто иной должен был научиться скрывать свои мысли, своё прошлое. Мне иногда кажется, что в глубине его существа спрятано вечно пылающее ядро – так в толще земли пылает уголёк, постепенно превращающийся в алмаз.

Есть вещи, о которых я не решаюсь расспрашивать, о чём мы никогда не говорим. Но, с другой стороны, я чувствую, будто хорошо знаю Алекса и без его исповедей. Всегда знала.

Чувствую, надо что‑ то сказать и брякаю первое, что пришло в голову:

– Наверно, в Дебрях сейчас хорошо...

Алекс резко оборачивается ко мне, и я, заикаясь, спешу поправиться:

– В смысле – там сейчас наверняка прохладнее. Все эти деревья, тень...

– Так и есть.

Он подпирает голову локтем. Я закрываю глаза и любуюсь танцем цветных пятен на внутренней стороне век. Алекс некоторое время молчит, но я чувствую – он не отрывает от меня глаз.

– Мы могли бы сходить туда, – наконец молвит он.

Шутит, конечно, и я посмеиваюсь. Но не слыша ответного смешка, открываю глаза и обнаруживаю, что на его лице нет и следа веселья.

– Ты шутишь, – заявляю я, но где‑ то глубоко в душе начинает бить ледяной источник страха. Я понимаю, что он абсолютно серьёзен. Убеждена: вот почему он сегодня весь день такой странный. Он тоскует по Дебрям.

– Мы могли бы отправиться туда, если хочешь. – Он ещё несколько секунд всматривается в меня, потом перекатывается на спину. – Завтра, например. После твоей смены.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒