УЧЕНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ 4 страница

Мы уже радовались этому началу, когда двое [129]изъ гостей вдругъ воротились назадъ съ извѣ стіемъ, что никакъ нельзя пробраться домой, ибо въ городѣ ужасная суматоха, народъ толпится на улицахъ, всѣ въ отчаяніи, и никто не помышляетъ о покоѣ. Новая непріятность! … Я послалъ людей узнать о причинѣ тревоги, и черезъ нѣ сколько минутъ получилъ донесеніе, что въ народѣ вспыхнулъ настоящій бунтъ. Бурубухъ объявилъ собравшейся на площади черни, что онъ лично былъ всегда врагомъ зловредности кометъ, и даже подавалъ мнѣ ніе въ пользу того, чтобы эта метла пролетѣ ла мимо земли, не подходя къ ней такъ близко и не пугая ея жителей; но что главный астрономъ, Шимшикъ, воспротивился тому формальнымъ образомъ, и своими сочиненіями накликалъ ее на нашу столицу; и потому, если теперь произойдетъ какое-нибудь бѣ дствіе, то единственнымъ виновникомъ должно признать этого шарлатана, чародѣ я, невѣ жду, проныру, завистника, и прочая, и прочая. Народъ, воспламененный рѣ чью Бурубуха, пришелъ въ ожесточеніе, двинулся огромною толпою на обсерваторію, перебилъ инструменты, опустошилъ зданіе, разграбилъ квартиру Шимшика, и его самого ищетъ повсюду, чтобъ принести въ жертву своей ярости. Невозможно представить себѣ впечатлѣ нія, произведеннаго въ насъ подобнымъ извѣ стіемъ, ибо всѣ мы предчувствовали, что бѣ шенство черни не ограничится разрушеніемъ обсерваторіи; но надобно было видѣ ть жалкое лицо Шимшика во время этого разсказа! … Онъ поблѣ днѣ лъ, облился крупнымъ потомъ, пробормоталъ нѣ сколько словъ въ защиту [130]своей теоріи, и скрылся, не дослушавъ конца донесенія.

Въ печальномъ безмолвіи ожидали мы развязки возникающей бури. Поминутно доходили до насъ извѣ стія, что народъ болѣ е и болѣ е предается неистовству, грабитъ жилища знатнѣ йшихъ лицъ, и убиваетъ на улицахъ всякаго, кого лишь кто-нибудь назоветъ астрономомъ. Скоро и великолѣ пная набережная Лены, гдѣ лежалъ мой домъ, начала наполняться сволочью. Мы съ ужасомъ вглядывались въ свирѣ пыя толпы, блуждающія во мракѣ, и оглашавшія своимъ воемъ портики безчисленныхъ зданій, какъ вдругъ градъ камней посыпался въ мои окна. Гости попрятались за стѣ ною и за колоннами; Саяна въ слезахъ бросилась ко мнѣ на шею; теща упала въ обморокъ; дядя закричалъ, что ему ушибли ногу; суматоха сдѣ лалась неимовѣ рною. Услышавъ, что буйный народъ считаетъ бальное освѣ щеніе моего дома оскорбленіемъ общественной печали, я тотчасъ приказалъ гасить лампы и запирать ставни. Мы остались почти въ потьмахъ, но тѣ мъ не менѣ е принимали всѣ возможныя мѣ ры къ защитѣ, въ случаѣ нападенія. Видъ шумной толпы служителей, лошадей, слоновъ и мамонтовъ, собранныхъ на моемъ дворѣ и принадлежавшихъ пирующимъ у меня вельможамъ, удержалъ мятежниковъ отъ дальнѣ йшихъ покушеній. Спустя нѣ которое время окрестности моего дома нѣ сколько очистились, но въ другихъ частяхъ города безпорядки продолжались попрежнему.

День уже брежжился. Не смѣ я въ подобныхъ [131]обстоятельствахъ никого выгонять на улицу, я предложилъ моимъ гостямъ ложиться спать, гдѣ кто можетъ—на софахъ, на диванахъ, и даже въ креслахъ. Всѣ засуетились, и я, пользуясь общимъ движеніемъ ищущихъ средства пристроиться на покой, утащилъ Саяну въ спальню, убранную со вкусомъ и почти съ царскою роскошью. Она дрожала и краснѣ ла; я дрожалъ тоже, но ободрялъ ее поцѣ луями, ободрялъ нѣ жными клятвами, горѣ лъ пламенемъ, запиралъ двери, и былъ счастливъ. Всѣ мятежи земнаго шара и всѣ небесныя метлы не въ состояніи смутить блаженство двухъ молодыхъ любовниковъ, представшихъ впервые съ-глазу-на-глазъ передъ брачнымъ ложемъ. Мы были одни въ комнатѣ, и одни на всей землѣ. Саяна, въ сладостномъ смущеніи, опоясала меня бѣ лыми, какъ молоко, руками, и, пряча пылающее стыдомъ, дѣ вственное, розовое лицо свое на моей груди, сильно прижалась ко мнѣ —сильно, какъ дитя, прощающееся навѣ ки съ дражайшею матерью. Я между-тѣ мъ поспѣ шно выпутывалъ изъ шелковыхъ ея волосъ богатое свадебное покрывало, срывалъ съ плечъ легкій, прозрачный платокъ, развязывалъ рукава и растегивалъ платье сзади; и это послѣ днее, скользя по стройному ея стану, быстро ссунулось на полъ, обнаруживъ моимъ взорамъ рядъ очаровательныхъ прелестей. Я жадно прикрылъ ихъ горящими устами.... Казалось, что никакая сила въ природѣ не въ состояніи расторгнуть пламеннаго, судорожнаго объятія, въ которомъ держали мы тогда другъ друга. Слитые огнемъ любви въ одно тѣ ло и одну душу, мы стояли нѣ сколько [132]минутъ въ этомъ положеніи посрединѣ комнаты, безъ дыханія, безъ чувствъ, безъ памяти… какъ вдругъ кто-то чихнулъ позади насъ. Никогда ударъ молніи, съ трескомъ обрушившись на наши головы, не могъ бы внезапнѣ е вывести насъ изъ упоенія, и скорѣ е пріостановить въ нашихъ сердцахъ пылкіе порывы страсти, чѣ мъ это ничтожное дѣ йствіе страждущаго насморкомъ носа человѣ ческаго. Саяна вскрикнула, и припала къ землѣ; я отскочилъ нѣ сколько шаговъ назадъ, и въ изумленіи оглянулся во всѣ стороны. Въ спальнѣ, однакожъ, никого, кромѣ насъ, не было! … Я посмотрѣ лъ во всѣ хъ углахъ, и, не нашедъ ни живой души, увѣ рялъ жену, что это намъ только такъ послышалось. Едва успѣ лъ я успокоить ее нѣ сколько поцѣ луями, какъ опять въ комнатѣ раздалось чиханіе; и, въ этотъ разъ, уже въ опредѣ ленномъ мѣ стѣ —именно, подъ нашею кроватью. Я заглянулъ туда, и увидѣ лъ двѣ ноги въ сапогахъ. Въ первомъ движеніи гнѣ ва, я хотѣ лъ убить на мѣ стѣ несчастнаго наглеца, осмѣ лившагося нанести подобную обиду скромности юной супруги и, святотатнымъ своимъ присутствіемъ, поругаться надъ неприкосновенностью тайнъ законной любви: я схватилъ его за ногу, и сталъ тащить изъ-подъ кровати, крича страшнымъ голосомъ: —Кто тутъ? … Кто? … Зачѣ мъ? … Убью мерзавца! …

— Я! … я! … Погоди, любезнѣ йшій! … Пусти! … Я самъ вылѣ зу! отвѣ чалъ мнѣ незваный гость.

— Говори, кто ты таковъ?

— Да не сердись! … это я. Я… твой пріятель....

— Кто? … какой пріятель? …[133]

— Я, твой другъ! … Шимшикъ.

У меня опали руки. Я догадался, что онъ, спасаясь отъ поиска мятежниковъ, завернулъ подъ нашу кровать единственно со страху, и мое изступленіе превратилось въ веселость. Не смотря на отчаяніе стыдливой Саяны, я не могъ утерпѣ ть, чтобъ не расхохотаться.

— Но что̀ ты тутъ дѣ лалъ, негодяй? … спросилъ я его съ притворною суровостью.

— Я? … я, братъ, ничего худаго не дѣ лалъ, отвѣ чалъ онъ трепеща, и карабкаясь подъ кроватью: я хотѣ лъ наблюдать затмѣ ніе солнца....

Моя суровость опять была обезоружена. Тогда, какъ, помирая со смѣ ху, я помогалъ трусливому астроному вылѣ зти задомъ изъ этой небывалой обсерваторіи, Саяна, по моей просьбѣ, накинувъ на себя ночное платье, выбѣ жала въ боковыя двери, ведущія въ комнаты моей матери. Она была чрезвычайно огорчена этимъ приключеніемъ и моимъ неумѣ стнымъ смѣ хомъ, и, выходя изъ спальни, кричала гнѣ вно, по-поламъ съ плачемъ, что это ужасть!.. что, видно, я не люблю ея, когда, вмѣ сто того, чтобъ поразить этого дурака кинжаломъ, хохочу съ нимъ объ ея посрамленіи! … что она никогда ко мнѣ не возвратится! … Вотъ, откуда нагрянула бѣ да!

СТѢ НА II.

Я полетѣ лъ вслѣ дъ за Саяною, желая усмирить ее сознаніемъ своей вины, даже обѣ щаніемъ [134]примѣ рно наказать астронома; но у матушки было множество женщинъ, большею частію полу-раздѣ тыхъ: при моемъ появленіи въ дверяхъ ея покоевъ, онѣ подняли такой крикъ, что я принужденъ былъ уйти назадъ въ спальню. Возвращаясь, я побожился, что непремѣ нно убью Шимшика; но едва взглянулъ на его длинное, помертвѣ лое со страху лицо, какъ—опять сталъ смѣ яться! …

Я взялъ его за руку и, безо всякихъ чиновъ, вытолкалъ колѣ номъ въ залу, гдѣ, къ моему удивленію, никто не думалъ о снѣ. Всѣ мои гости были на ногахъ, и расхаживали по комнатамъ въ страшномъ безпокойствѣ. Нестерпимая духота, внезапно разливавшаяся въ воздухѣ, не дозволила никому изъ нихъ сомкнуть глазъ, а плачевныя извѣ стія изъ города, опустошаемаго безчинствующею чернью, и видъ кометы, сдѣ лавшійся еще грознѣ е при первыхъ лучахъ солнца, дѣ йствительно могли взволновать и самаго хлоднокровнаго. Какъ скоро я появился, многіе изъ нихъ, окруживъ меня, почти насильно утащили на террасу, чтобъ показать мнѣ, что̀ дѣ лается на небѣ и на землѣ. Я оледенѣ лъ отъ ужаса. Комета уподоблялась большой круглой тучѣ, и занимала всю восточную страну неба: она потеряла свою богатую, свѣ тлую оболочку, и была бураго цвѣ ту, который всякую минуту темнѣ лъ болѣ е и болѣ е. Солнце, недавно возникшее изъ-за небосклона, уже скрывало западный свой берегъ за краемъ этого исполинскаго шара. Подъ моими ногами, городъ гремѣ лъ глухимъ шумомъ, и во многихъ мѣ стахъ возвышались массы густаго дыму, въ которомъ пылало пожарное пламя; по улицамъ [135]передвигались дикія шайки грабителей, обагренныхъ кровію и, передъ лицомъ опасности, увлекающей всю природу въ пропасть гибели, еще съ жадностью уносящихъ въ общую могилу исторгнутое у своихъ согражданъ имѣ ніе.

Спустя четверть часа, солнце совершенно скрылось за ядромъ кометы, которая явилась нашимъ взорамъ черною, какъ смоль, и въ такомъ близкомъ разстояніи отъ земли, что можно было видѣ ть на ней ямы, возвышенія и другія неровности. Въ воздухѣ распространился почти ночной мракъ, и мы ощутили примѣ тный холодъ. Женщины начали рыдать; мужчины еще обнаруживали нѣ которую бодрость духа, и даже старались любезничать съ ними, хотя многіе натянутыми улыбками глотали слезы, невольно сталкиваемыя съ рѣ сницъ скрытнымъ отчаяніемъ. Мнѣ удалось проникнуть до Саяны. Она раздѣ ляла общее уныніе, и сверхъ того сердилась на меня. Я взялъ ея руку; она вырвала ее, и не хотѣ ла говорить со мною. Я упалъ на колѣ ни, молилъ прощенія, клялся въ своей безпредѣ льной любви, клялся въ преданности, въ послушаніи.... Ничто не могло смягчить ея гнѣ ва. Она даже произнесла ужасное въ супружествѣ слово—мщеніе! … Холодная дрожь пробѣ жала по моимъ членамъ, ибо я зналъ, чѣ мъ у насъ (передъ потопомъ^[8]) женщины мстили своимъ мужьямъ и любовникамъ. Эта угроза взбѣ сила меня до крайности. Мы поссорились, и я, смущенный, блѣ дный, [136]съ разстроеннымъ лицомъ, съ пылающими глазами, выбѣ жалъ опрометью изъ ея комнаты.

Къ довершенію моего смятенія, я неожиданно очутился среди моихъ гостей. Они уже не думали ни о кометѣ, ни о бунтѣ, ни о пожарѣ столицы. Я даже удивился ихъ веселому и счастливому виду. Отгадайте же, чѣ мъ были они такъ осчастливлены? —моимъ несчастіемъ! Они уже сообщали другъ другу на ухо о любопытномъ происшествіи, случившемся ночью въ моей спальнѣ. Одни утверждали, что новобрачная ушла отъ меня съ крикомъ и плачемъ къ своей маменькѣ; другіе важно объясняли этотъ поступокъ разными нелѣ пыми на мой счетъ догадками; иные, наконецъ, увѣ ряли положительно, что Саяна вышла за меня замужъ по принужденію, что она терпѣ ть меня не можетъ, и что даже я засталъ ее въ спальнѣ съ однимъ молодымъ и прекраснымъ мужчиною, ея любовникомъ, который тотчасъ спрятался подъ кроватью. Насмѣ шливые взгляды, намеки, остроты насчетъ супружескаго быта и кривлянія ложнаго соболѣ знованія, посыпавшіяся на меня со всѣ хъ дивановъ и креселъ, ясно дали мнѣ почувствовать, что мое семейное счастіе уже растерзано зубами клеветы; что мои любезные друзья, столкнувъ честь юной моей супруги и мою собственную въ пропасть своего злословія, поспѣ шили завалить ее осколками своего остроумія, и еще стряхнули съ себя на нихъ грязь своихъ пороковъ. Я измѣ рилъ мыслію эту пропасть, и содрогнулся: мое прискорбіе, мое негодованіе не знали предѣ ла. И, не смотря на это, я былъ принужденъ, изъ приличія, показывать имъ [137]веселое лицо, улыбаться и дружески пожимать руки у моихъ убійцъ. О люди! … о мерзкіе люди! … Злоба у васъ сильнѣ е даже чувства страха; вы готовы слѣ довать ея внушеніямъ на краю самой погибели. Общество! … горькій составъ тысячи ядовитыхъ страстей! … жестокая пытка для неразвращеннаго сердца! … Ежели тебѣ суждено погибнуть теперь вмѣ стѣ съ нами, то я душевно поздравляю себя съ тѣ мъ, что далъ балъ на твое погребеніе.

Не зная, куда дѣ ваться отъ людей и отъ самого себя, я опять вышелъ на террасу, сѣ лъ въ уединенномъ мѣ стѣ, и, въ моемъ огорченіи, злобно любовался зрѣ лищемъ многочисленныхъ пожаровъ, которымъ мракъ затмѣ нія сообщалъ великолѣ піе отверзтаго ада. Между-тѣ мъ, утомленные разбоемъ и застигнутые среди свѣ тлаго утра полночною темнотой, мятежники мало-по-малу разсѣ ялись и мои дорогіе гости начали разъѣ зжаться. Я уснулъ подъ раскинутою на террасѣ палаткою, чтобъ не прощаться и не видѣ ться съ ними.

Затмѣ ніе продолжалось до втораго часу по полудни. Около того времени небо нѣ сколько просвѣ тлѣ ло, и узкій край солнца мелькнулъ изъ-за обращеннаго къ западу края кометы. Я проснулся, сошелъ внизъ, и уже никого не засталъ въ покояхъ. Скоро солнце засіяло полнымъ своимъ блескомъ; но, въ его отсутствіе, окружность кометы удивительно расширилась. Съ одной стороны значительная часть грязнаго и шероховатаго ея диска погружалась за восточною чертою горизонта, тогда какъ противоположный берегъ упирался въ верхъ небеснаго свода. Такое увеличеніе ея [138]наружности, при видимомъ удаленіи ея отъ нашихъ глазъ къ востоку, ясно доказывало, что она летитъ на землю косвенно. Въ пятомъ часу по-полудни она совсѣ мъ закатилась.

Я засталъ Саяну и мою мать въ слезахъ: не зная, что̀ со мною сталось, онѣ терзались печальными за меня опасеніями—не вышелъ ли я изъ любопытства на улицу, и не убитъ ли мятежною чернью за мои связи съ Шимшикомъ. Мое появленіе исполнило ихъ радости. Жена уже на меня не гнѣ валась. Мы поцѣ ловались съ нею передъ обѣ домъ; за обѣ домъ мы были очень нѣ жны; послѣ обѣ да еще нѣ жнѣ е....

Мы тогда были въ спальнѣ. Солнце уже клонилось къ закату. Саяна сидѣ ла у меня на колѣ нахъ, приклонивъ прелестную свою голову къ моему плечу и оплетая мою шею своими руками. Я держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, и, съ восторгомъ счастливаго любовника, повторялъ ей, что теперь уже ничто не разлучитъ насъ, ничто не смутитъ нашего блаженства. Она скрѣ пила мое предсказаніе приложеніемъ горящаго дѣ вственнымъ стыдомъ, долгаго, долгаго поцѣ луя, и мы, сплоченные его магнитною силою, упивались чистѣ йшею сладостью, дыша одною и тою же частицею воздуха, чувствуя и живя одною и тою же душою, какъ вдругъ уста наши были расторгнуты внезапнымъ потрясеніемъ всей комнаты. Казалось, будто полъ поколебался подъ нами. Вслѣ дъ за этимъ, вторичный ударъ подтвердилъ прежнее ощущеніе, и пронзительный вой собакъ, раздавшійся въ ту самую минуту, рѣ шилъ всѣ [139]догадки. Я схватилъ Саяну за руку, и быстро потащилъ къ дверямъ, говоря: —«Другъ мой! … землетрясеніе! … Надо уходить изъ комнатъ. »

Мы пробѣ жали длинный рядъ покоевъ, среди безпрерывныхъ ударовъ потрясенія, повторявшихся всякій разъ чаще и сильнѣ е. Лампы, подсвѣ чники, статуи, картины, вазы, стулья и столики падали одни за другими кругомъ насъ на землю; полъ качался подъ нами, подобно палубѣ колеблемаго волнами судна. Я кричалъ моимъ людямъ, чтобъ они скорѣ е спасались на дворъ, чтобъ выводили изъ конюшень лошадей, мамонтовъ, мастодонтовъ, и самъ, съ трепещущею Саяною, стремглавъ бѣ жалъ къ лѣ стницѣ, прыгая черезъ опрокинутую утварь и уклоняясь отъ падающихъ со стѣ нъ украшеній. Едва достигли мы до сѣ ней, какъ въ большой залѣ съ ужаснымъ трескомъ обрушился потолокъ, настланный изъ длинныхъ и широкихъ плитъ. На лѣ стницѣ, гдѣ мы, слуги и невольники столпились всѣ вмѣ стѣ, два новые подземные удара, поколебавшіе землю въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ, свалили всѣ хъ насъ съ ногъ, и мы, цѣ лою громадою, покатились внизъ, одинъ чрезъ другаго, по лопающимъ подъ нами ступенямъ, изъ которыхъ послѣ днія уже не существовали. Стонъ раненыхъ, крикъ испугавшихся и придавленныхъ, оглушили меня совершенно; но любовь сохранила во мнѣ присутствіе духа: я не выпустилъ руки Саяны. Такимъ образомъ мы съ нею удержались на грудѣ свалившагося у подножія лѣ стницы народа, [140]не попавъ на торчащіе обломки камней, о которые многіе разразились.

Но вставаніе было опаснѣ е паденія, ибо одновременныя всѣ хъ усилія высвободиться изъ кучи произвели въ ней страшное замѣ шательство. Всякій толкалъ или старался скинуть съ себя своего сосѣ да. При помощи одного невольника, который счастливо удержался на ступеняхъ и схватилъ Саяну на руки, я успѣ лъ вырваться изъ лежащей въ безпорядкѣ толпы, и мы втроемъ первые выскочили на дворъ. Вся остальная куча была въ то же мгновеніе сплюснута, размозжена, смолота внезапно слетѣ вшимъ на нее великолѣ пнымъ сводомъ сѣ ней, и кровь, выжатая изъ нея, брызнула на всѣ стороны сквозь камни, какъ вода отъ брошеннаго въ нее бревна.

Мы были на дворѣ, но отнюдь не внѣ опасности. Мои мастодонты, мамонты, слоны, верблюды и лошади, ведомые вѣ рнымъ инстинктомъ животныхъ, при первыхъ признакахъ землетрясенія силою освободились изъ своихъ тюремъ, разломали стойла и двери, и выбѣ жали на открытый воздухъ. Дворъ уже былъ наполненъ ими, когда мы туда прибыли. Ихъ безпокойство и трепетъ, сопровождаемые громовымъ ревомъ, умножали суматоху между спасшимися и спасающимися, которые также вопили, кричали и бѣ гали. Положеніе наше было ужасно. Съ одной стороны, цѣ лые ряды колоннъ, цѣ лыя стѣ ны моихъ великолѣ пныхъ чертоговъ, валились вокругъ насъ на землю, какъ дѣ тскія игрушки, тронутыя потаенною пружиною, бросая намъ подъ ноги большія [141]глыбы камня и засыпая глаза пылью; съ другой, разъяренный мамонтъ или мастодонтъ, однимъ поворотомъ своихъ исполинскихъ клыковъ, похожихъ на длинныя и толстыя костяныя колоды, однимъ ударомъ своихъ огромныхъ ногъ, могъ бы истребить и потоптать насъ. Между-тѣ мъ адъ бушевалъ подъ нашими стопами. Подземный громъ, съ оглушительнымъ трескомъ и воемъ, безпрерывно катился подъ самою почвою, которая, съ непостижимою упругостью, то раздувалась и поднималась вверхъ, то вдругъ опадала, образуя страшныя углубленія, подобно волнамъ океана. Въ то же самое время поверхность ея качалась съ сѣ вера на югъ, и вслѣ дъ за тѣ мъ черта движенія перемѣ нялась, и возникало перекрестное качаніе съ востока на западъ, или обратно. Потомъ казалось, будто почва кружится подъ нами: мы, верблюды и лошади падали на землю какъ опьянѣ вшіе; одни мамонты и мастодонты, разставивъ широко толстыя свои ноги и вертя хоботами для сохраненія равновѣ сія, удерживались отъ паденія. Изо всего семейства, только я, Саяна и мой меньшой братъ остались въ живыхъ; прочіе, мать и сестры, и большая половина нашей многолюдной дворни, не успѣ ли отъискать выхода, и погибли въ разныхъ частяхъ зданія.

Уже наступала ночь. Землетрясеніе не уменьшалось, но для насъ не было столь страшнымъ. Въ два часа времени мы такъ къ нему привыкли, какъ-будто оно было всегдашнее состояніе попираемой нами почвы: всякій избралъ себѣ самое удобное на волнующейся землѣ положеніе, и, въ [142]молчаніи, ожидалъ конца бури. Опасеніе быть раздавленными паденіемъ стѣ нъ и портиковъ не могло тревожить насъ болѣ е, ибо домъ былъ разрушенъ до основанія, и представлялъ одну плоскую, широкую груду развалинъ, заключавшую насъ и весь дворъ въ своемъ кругу. Брусья и колонны были перемѣ шаны въ дивномъ безпорядкѣ; связь строенія разорвана; каждый камень лежалъ особо подъ другимъ камнемъ или подлѣ него: они казались одушевленными судорожною жизнію червей, сложенныхъ въ кучу: при всякомъ ударѣ землетрясенія, особенно когда почва выдувалась и опадала, они двигались, ворочались, становились прямо, падали и пересыпались цѣ лыми массами съ одного мѣ ста на другое, выбрасывая по временамъ изъ нѣ дръ своихъ смолотые члены раздавленныхъ ими жителей, и опять поглощая ихъ во внутренность разрушенія.

Все было потеряно. Оставалось только подумать о томъ, какъ провести ночь на зыблющейся землѣ, подъ открытымъ небомъ, на срединѣ обширнаго круга движущихся развалинъ. Весьма немного платья и еще меньше жизненныхъ припасовъ было спасено моими людьми въ самомъ началѣ бѣ дствія: мы раздѣ лили все это между собою по равнымъ частямъ. Два маленькіе хлѣ ба и кусокъ оставшагося отъ обѣ да жареннаго аноплотеріума, составили превосходный ужинъ для Саяны и для меня съ братомъ^[9]. Я закуталъ мою [143]невинную жену въ плащъ одного конюха, и мы рѣ шились просидѣ ть до утра на томъ же мѣ стѣ.

Не смотря на внутреннія терзанія планеты, которая, при всякомъ ударѣ, должна бы, казалось, разбиться въ мелкіе куски, надъ ея поверхностью царствовала ночь, столь же прекрасная, свѣ тлая и тихая, какъ и вчерашняя. Луна, бѣ лыми лучами, сребрила печальную могилу нашей столицы. Небо пылало звѣ здами; но, къ удивленію, не было видно кометы. Мы полагали, что она взойдетъ позже, и не дождались ея появленія. Неужъ-то она исчезла? … Неужели, въ самомъ дѣ лѣ, гдѣ -нибудь обрушилась она на землю? … Это землетрясеніе не есть ли слѣ дствіе ея паденія? … Проклятый Шимшикъ! онъ увѣ рялъ насъ, что комета опустошитъ только то мѣ сто, о которое сама она расшибетъ свои бока! … Но паденіе свершилось, и нашъ Шимшикъ правъ: онъ умнѣ е Бурубуха! …—Впрочемъ это только случай, замѣ тила Саяна: одинъ изъ нихъ предсказывалъ, что она упадетъ, другой, что она пройдетъ мимо: то или другое было неизбѣ жно.

Тогда, какъ мы были заняты подобными разсужденіями, подземные удары становились гораздо слабѣ е и рѣ же. Громъ, бушевавшій въ нѣ драхъ шара, превратился въ глухой гулъ, который иногда умолкалъ совершенно, и, въ этихъ промежуткахъ мученій природы, рыданіе женъ и [144]матерей, стонъ раненыхъ и умирающихъ, крикъ, или, лучше сказать, вой отчаянія уцѣ лѣ вшихъ отъ погибели, но лишенныхъ пріюта и пропитанія, жестоко потрясали нашъ слухъ и наши сердца. Намъ довольно было взглянуть на самихъ себя, чтобъ постигнуть горесть другихъ.

Наконецъ насталъ день. Мы почти не узнали вчерашнихъ развалинъ. Длинные брусья и большіе камни были разбиты въ мелкія части и какъ-бы столчены въ иготи; городъ представлялъ видъ обширной насыпи обломковъ. Величественная Лена, протекавшая подъ моими окнами, оставила свое русло, и, поворотясь къ западу, проложила себѣ новый путь по опрокинутымъ башнямъ, по разостланнымъ на землѣ стѣ намъ прежнихъ дворцовъ и храмовъ. Во многихъ мѣ стахъ груды развалинъ запрудили ея волны, и заставили ихъ разструиться по городу въ разныхъ направленіяхъ. На площадяхъ, на дворахъ большихъ строеній и въ углубленіяхъ почвы, образовались безчисленныя лужи, и вся западная часть столицы представляла слѣ пленіе множества озеръ различной величины, изъ которыхъ тамъ и сямъ торчали уединенныя колонны и дымовыя трубы, дивною игрою природы оставленныя на своихъ основаніяхъ, чтобъ служить могильными памятниками погребенному у ихъ подножія городу. Наводненіе не коснулось восточнаго берега, на которомъ находился мой домъ; но мы примѣ тили, что подобныя лужи уже начинали появляться и по-сю-сторону прежняго русла рѣ ки. Землетрясеніе едва было ощутительно, однако не прекращалось, и отъ [145]времени до времени болѣ е или менѣ е сильный ударъ грозилъ, казалось, возобновленіемъ вчерашнихъ ужасовъ. Итакъ, нечего было долѣ е оставаться на мѣ стѣ. Все уцѣ лѣ вшее народонаселеніе столицы спасалось на возвышеніяхъ, окружавшихъ Хухурунъ съ востока: мы послѣ довали общему примѣ ру.

Строеніе, въ которомъ помѣ щались мои конюшни, и гдѣ жили мои мамонты, мастодонты и нѣ которые слуги, было деревянное, изъ прекраснаго райскаго лѣ су. Мы раскидали переломанныя бревна, и вытащили изъ-подъ нихъ все, что̀ только нашли годнаго къ употребленію. Нагрузивъ на одного мастодонта этотъ скудный остатокъ нашего богатства, я, Саяна, мой братъ, два невольника и одна служанка, сѣ ли на моего любимаго рыжаго мамонта; прочіе служители взобрались на слоновъ и верблюдовъ, или взялись вести въ рукахъ лошадей, и мы тронулись со двора, пробираясь черезъ развалины дома. Послѣ долгихъ бореній съ преградами, выѣ хали мы на большую улицу, ведущую къ восточной заставѣ, и слились съ потокомъ народа, стремившагося въ одинъ и тотъ же путь съ нами. Я не въ силахъ передать впечатлѣ нія, произведеннаго во мнѣ зрѣ лищемъ этого безконечнаго погребальнаго шествія, медленно и печально пробиравшагося узкою тропинкой между высокими валами обломковъ. Подобныя нашей, длинныя цѣ пи мертвецовъ, возставшихъ поутру изъ могилы своей родины, тянулись и по другимъ улицамъ. Не только люди, но и животныя чувствовали огромность случившагося [146]несчастія: мамонты явно раздѣ ляли нашу горесть. Эти благородныя созданія, первыя въ природѣ послѣ человѣ ка, даже превыше многихъ людей одаренныя рѣ дкимъ умомъ и превосходною чувствительностью, принимали трогательное, хотя безмолвное участіе въ общественной печали. Мой рыжій мамонтъ, свободно понимавшій разговоры на трехъ языкахъ, колотилъ себя хоботомъ по бокамъ, и грустно вздыхалъ, проходя мимо разрушенныхъ жилищъ моихъ пріятелей, которыхъ почиталъ онъ своими. Увидѣ въ моего дядю, расхаживающаго по развалинамъ новаго своего дома, онъ остановился, и не хотѣ лъ идти далѣ е, пока мы не скажемъ старику нѣ сколько утѣ шительныхъ словъ.

— Мои картины! … мои антики! … восклицалъ дядя жалостнымъ голосомъ. Ахъ, еслибъ я могъ отъискать хоть мою сковороду втораго вѣ ка міра, за которую заплатилъ такъ дорого! …

— Возьмите, вмѣ сто ея, одинъ кирпичъ изъ развалинъ вашего новаго дома, сказалъ я ему: онъ, съ вчерашняго числа, уже поступилъ въ разрядъ драгоцѣ нныхъ антиковъ.

— Ты ничего не смыслишь въ древностяхъ! … отвѣ чалъ дядя, и опять сталъ рыться въ развалинахъ. Онъ вытащилъ изъ нихъ какую-то тряпку, и началъ съ жаромъ излагать намъ ея достоинства; но мой мамонтъ, видя, что дядя ни мало не сталъ умнѣ е отъ землетрясенія, не хотѣ лъ слушать вздору, и мы уѣ хали.

Сожалѣ ніе дяди о потерѣ предмета столь пустой прихоти вынудило у меня улыбку; но она [147]вдругъ погасла, и я опять погрузился въ мрачную думу, которая угнетала мою грудь съ самаго утра. Кромѣ скорби, возбуждаемой общимъ бѣ дствіемъ, моя любовь къ Саянѣ была главнымъ ея источникомъ. Я принужденъ былъ страдать ревностью, даже среди ужасовъ вспыхнувшаго мятежа природы. Саяна плакала, не говорила со мною, отвергала мои утѣ шенія, и я по несчастію постигалъ причину ея горести: она грустила не о потерѣ имѣ нія, не о погибели родныхъ и отечества, не объ истребленіи нѣ сколькихъ сотъ тысячъ согражданъ, но о разрушеніи гостиныхъ, о разстройствѣ общества—того избраннаго, шумнаго, блестящаго общества, въ которомъ царствовала она своею красотою; гдѣ она счастливила своими улыбками и приводила въ отчаяніе своими суровыми взглядами; гдѣ жили ея льстецы; гдѣ она затмѣ вала и бѣ сила своихъ соперницъ. Спасеніе одного любовника, одного вѣ рнаго друга, не могло вознаградить ей отсутствія толпы холодныхъ обожателей, разсѣ яннаго внезапною бурею роя красивыхъ мотыльковъ, съ которыми играла она всю свою молодость. Я для нея былъ ничто, или, лучше сказать, я былъ все—но одинъ. Ей казалось, что намъ, вдвоемъ, будетъ скучно!!.. Я утверждалъ противное, доказывая, что безъ этихъ господъ намъ будетъ гораздо веселѣ е. Легкій упрекъ въ тщеславіи, который позволилъ я себѣ сдѣ лать ей при этомъ случаѣ, весьма ей не понравился. Она разсердилась, и мы поссорились верхомъ на мамонтѣ. Мы оборотились другъ къ другу задомъ. Мой мамонтъ выпрямилъ свой [148]хоботъ вверхъ, на подобіе столба, и покачалъ имъ тихонько, въ знакъ того, что нехорошо такъ ссориться, въ присутствіи всего города! … Я сказалъ мамонту, что онъ дуракъ.

— Итакъ мои любовныя мученія, подумалъ я, не прекратились ни супружествомъ, ни землятресеніемъ! … Это почти невѣ роятно. Вотъ что̀ значитъ модная женщина, воспитанная въ вихрѣ большаго свѣ та! … Надобно же, чтобъ подобныя женщины были прелестны собою, и чтобъ люди были обязаны влюбляться въ нихъ безъ памяти? …

Мы уже выѣ хали изъ города, уже поднимались на высоты, и все еще не говорили другъ съ другомъ ни слова. Почва, по которой мы проѣ зжали, была потрескана въ странные узоры, и на пути нерѣ дко попадались широкія трещины, черезъ которыя слѣ довало перескакивать. Холмы были разрушены: одни осыпались и изгладились; другіе лежали разбитые на нѣ сколько частей. Въ иныхъ мѣ стахъ, разверзтая планета изрыгнула изъ своего лона кучи огромныхъ утесовъ. Прежнія озера изсякли, и вмѣ сто ихъ появились другія. Но самый примѣ чательный признакъ опустошенія являли деревья: лѣ са были всклочены; въ рощахъ и на полѣ не оставалось двухъ деревъ въ перпендикулярномъ положеніи къ землѣ: всѣ стояли вкось, подъ различными углами наклоненія, и всякое въ свою сторону. Многіе дубы, теки, сикоморы и платаны, были скручены, какъ липовыя вѣ точки, а нѣ которые расколоты такъ, что человѣ къ удобно могъ бы пройти въ нихъ сквозь пень, какъ въ двери. Мы долго искали цѣ льнаго и незанятаго другими [149]куска земли, гдѣ бы могли временно поселиться, и, наконецъ, остановились въ одной пальмовой рощѣ. Мои люди мигомъ построили для насъ шалашъ изъ вѣ твей.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 Следующая ⇒