Часть третья. 2 страница

– С вами точно все в порядке, – переспросил Кирилл.

Я кивнула, делая быстрый вдох.

– Это нервная система пытается отыскать баланс, – прокомментировал он мое идиотское состояние, за что я была ему премного благодарна.

Еще не успев отделаться от первого неприятного впечатления, хорошо запомнившееся от предыдущей встречи, я принужденно улыбнулась, но его проницательные синие глаза, холодные, как льдинки, казалось, видели меня насквозь, достаточно им взглянуть лишь мельком.

Он оставил побитый мотоцикл под подъездом и похромал следом за мной.

Поднимаясь на свой этаж, я ощущала совершенную неправдоподобность сложившейся ситуации. Второй раз в жизни вижу этого человека, он едва не убил меня только что, и вот я веду его в свою квартиру. Пока открывала замок непослушными еще руками, молодой человек стоял рядом и чуть искоса разглядывал меня. На его лице не доминировало никаких эмоций.

«Если он окажется хладнокровным убийцей, то я в пору сгожусь на роль его жертвы. Что помешает ему прикончить меня прямо здесь, в моем собственном жилище? Разве я способна опираться?.. »

Но замок в это время услужливо щелкнул, и дверь бесшумно подалась вперед. Все что мне оставалось – это предложить своему гостю войти.

* * *

– Я воспользуюсь ванной, – сказал Кирилл.

Вспомнив о его ранах, я мгновенно позабыла все тревоги.

– О, конечно… У меня есть бинты и перекись… Я помогу...

– Я сам.

– Там, – я растерянно кивнула в сторону ванной. – В шкафчике.

Как только он исчез за дверью ванной комнаты, я стала размышлять, что же делать дальше, но не в силах что‑ либо придумать, пошла на кухню готовить кофе. Когда шум воды внезапно стих и высокая широкоплечая фигура возникла в проеме кухни, я сидела во главе маленького столика, на котором уже стояло две чашки. Кирилл молчаливо принял мое предложение и сел напротив.

Во всем его облике отгадывалась какая‑ то затаенная внутренняя сила. Исходившая от молодого человека энергия была настолько объемной и властной, что заполнила собою буквально все пространство кухни, заставив меня почувствовать себя неловко в собственном доме.

– К сожалению, мне нечего предложить к кофе, я не располагала к гостям…

Он лишь сухо усмехнулся.

– Спасибо.

– Что с вашими ранами?

– Не смертельно. А вы как?

Он прямо посмотрел на меня и я молча кивнула, давая понять, что тоже не жалуюсь. В эту секунду я неожиданно поняла, что именно беспокоило меня в этом человеке, что пугало и притягивало одновременно. Глубоко посаженные раскосые глаза и четкие контуры лица делали его похожим на воина‑ одиночку из японского аниме – отважного и бесстрашного, не ведающего, что такое поражение. И вместе с тем, было в нем что‑ то неуловимо чуткое и отчаянно ранимое.

Фаворитный черный цвет выдавал стремление оставаться в тени, а заодно и настораживал. Несомненно, на каждого встречного Кирилл Чадаев производил очень сильное впечатление. Но обычного имиджа, отыгранного образа, актерского лоска для этого недостаточно. Слишком гармонично он выглядел, не надуманно, скорее – небрежно.

– И часто вы гоняете на высокой скорости, – спросила я, чтобы поддержать разговор.

– Только если точно знаю, что кто‑ то выскочит на дорогу.

– Извините еще раз…

– А если честно, то в этот раз я ехал не быстро, вовремя успел затормозить.

– Я так понимаю, тормозить вам пришлось собою, – попыталась я пошутить, но молодой человек оставался все так же холоден.

– Не разверни я вовремя мотоцикл и не начни тормозить собою, вполне вероятно, что этой беседы могло бы никогда не состояться.

Некоторое время оба сидели в тишине, но я заметила, что он внимательно разглядывает меня, какбуд‑ то силясь что‑ то припомнить.

– Гром – это ваша настоящая фамилия? – спросил вдруг Кирилл.

Я кивнула.

Он подумал несколько секунд и объяснил:

– Вы кажетесь мне знакомой.

– Наверное, мы виделись вчера, в театре.

– Помню. Я испоганил вам рабочий процесс. Наверное, я должен извиниться?

Мне пришлось улыбнуться, чтобы скрыть смущение.

– Не обольщайтесь, – заметила я суховато. – К тому же мы и так квиты. Вы как‑ то поймали меня на ступеньке в холле театра…

– Вот оно что? Выходит, я не впервой мешаю вам разбиться? Но все это не то… Ситуация выглядела иначе.

– Возможно, мы пересекались где‑ то в столице, – пожала я плечами.

– Так значит, вы не местная? А еще даете советы. Но тогда это все объясняет.

– Объясняет что?

– Дезориентацию.

– Нет, вы меня не правильно поняли. Это мой родной город. Хотя я действительно какое‑ то время здесь не жила. А дезориентация – вероятнее всего от шока.

– Шок случился с вами до или после аварии? – Он смотрел на меня испытующе, словно от моего ответа зависело нечто чрезвычайно важное.

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Потому что я видел, как вы выбегли на дорогу. И либо вы хотели себя убить, либо совершенно не понимали, куда бежите.

Под его изучающим взглядом я вовсе стушевалась.

– Наверное, была не в себе от ярости. Я только что ушла из газеты, у нас с шефом возникли разногласия. Хотя ушла – слишком сильно сказано, особой деятельностью я там не занималась.

– Я видел статью. Грубо! – Лаконично резюмировал мужчина.

– Да, – согласилась я. – Именно поэтому ушла. Не приятно, когда такое выдают под твоим именем.

Заметив его удивление, иронично добавила:

– А вы, конечно же, не сомневались, что такая особа, как я, что так бездумно бросается под колеса, ничего другого не написала бы.

– В целом – написано паршиво, но не так уж далеко от истины, и не важно, кто это написал, – проронил Кирилл и достал из кармана сигареты. – Она «висела» ‑ это факт … А он систематически ее снабжал и при этом не забывал подкладывать, куда следует… Это тоже факт!

Он спросил, можно ли закурить и я не возражала. Наблюдая за тем, как молодой человек прикуривает, с нетерпением ждала, что он скажет еще.

– Она рыдала, целуя мне ноги, и клялась, что это было в последний раз. А следующей ночью я снова не знал, где она. Я разговаривал с ним, он утверждал, что она ему не нужна. – Лицо молодого человека исказила презрительная усмешка. – Оказалось, что все не так.

– Может и нет, – предположила я осторожно, обратив внимание, что ни Мирославу, ни Гришина он не назвал по имени, как если бы это вызывало слишком много боли или слишком много ярости.

Глаза Кирилла наполнились арктическим холодом, сверкнули почти враждебно. Бросив в чашку из‑ под кофе недокуренную сигарету, он вдруг поднялся.

– Спасибо за гостеприимство, но что‑ то я засиделся, – попрощался актер. – Провожать не надо.

Уже через несколько секунд я сидела одна, вдыхая призрачный аромат его сигареты.

Ощущая при этом самую настоящую дезориентацию…

* * *

Часом позже, когда я решила, что мне не помешало бы улечься в кровать и забыться в глубоком сне, раздался звонок в дверь.

Три коротких сигнала.

Пауза.

Еще два звонка.

И затем – один.

Кто‑ то из родителей.

Я убедилась в этом, когда увидела через глазок папу. Он нетерпеливо вскочил в квартиру и сгреб меня в охапку.

– Жива? Здорова? Говори честно! – Подхватил мое лицо в ладони и строго поглядел в глаза. – Если что болит…

– Да все в порядке, пап, терпимо. – Отмахнулась я сонно. – Как в детстве, когда я падала с велосипеда. Откуда ты узнал?

– Хорошо что мать не знает… Про сороку с хвостом слыхала? Вот так и разносятся слухи. И что за кретин носится по тихим улицам города, как по магистрали?

– Это не он, а я.

– Но он тебя сбил, а не ты его!

– Всего лишь толкнул. К тому же мне повезло с посадкой. И хватит об этом, ты же видишь, я цела.

Он снова крепко меня обнял, и я заставила себя улыбнуться, втайне радуясь, что сбитые локти, а также большущие синяки на плечах и бедре удачно скрывал халат.

– Ну, проходи, коли здесь. Чаю?

– Позволь, солнышко, я сам приготовлю, – засуетился папа. – Может, нам пора поговорить, я прав?

Я невольно вздохнула и пропустила его на кухню.

Вот так всегда.

Вначале он психотерапевт, и только потом – отец.

Глава 18

Близился вечер, но в комнате по‑ прежнему оставалось светло. На первый взгляд казалось, что природа, наконец, стала потихоньку отдавать украденное солнце, небрежно высунув его из‑ за туч, однако впечатление это было обманчивым.

Я удобно примостилась на пушистом белом диване, папа какое‑ то время стоял у окна, глядя на улицу. Подтянутый, стройный, весь светящийся здоровьем, с завидной темной шевелюрой, он ни за что не тянул на свои пятьдесят пять. Настолько видный мужчина, ловкий и энергичный, что невольно даже напрашивался вопрос, нет ли у него любовниц.

– Хочется надеяться, что всемирный потоп отменен, – констатировал он жизнерадостно. – Еще день‑ два и можно на речку!

Я капризно замычала, выражая неприятие по поводу этой мозолистой идеи.

– Но ты вообрази, как порадуешь бабулю, предоставив ей повод выпить любимого коньяку! А то что ж за дело такое – она припадает к рюмке, когда ей только вздумается. Не прилично как‑ то, а мы ведь интеллигентная семья…

Папа присел за мой рабочий столик и какое‑ то время мы болтали о всяких незначительных вещах, пока он, наконец, не перешел к сути:

– Извини, но мне необходимо убедиться, что с тобою действительно все в порядке. Расскажи, как ты чувствуешь себя в последнее время.

Я слишком хорошо изучила эти процедуры в прошлом, и они успели мне порядком надоесть. Но отец ждал ответа.

– Нормально.

С такой же беззаботностью отвечают на любой дежурный вопрос, в особенности, если нет желания перед кем‑ то объясняться.

«Как поживаешь? » – спрашивает старый знакомый, случайно встретившийся на улице.

« Нормально».

«Как дела? » ‑ интересуется сосед.

«Нормально».

«Ну как ты, после восьми неудачных браков, банкротства и стихийного бедствия? »

«Нормально».

Закрытый вопрос ‑ закрытый ответ, и никто никому ничего не должен.

Но папу бытовым трюком не проведешь.

Он перестроился на более профессиональный лад.

– Ты давно не рассказывала мне свои сны.

Я вздохнула, но вынуждена была ответить.

– О, они, как правило, цветные. Стали сниться животные. Как‑ то видела себя красивой рыжей лошадью, огненной, с черной гривой и хвостом. Куда‑ то неудержимо неслась… Сегодня приснилось, что я лесное чудовище.

– И кто же, интересно, вызвал тебя на конфликт?

Я поведала ему историю о том, как парочка провинциальных писак решила произвести сенсацию, опираясь на неустойчивую информацию.

– Я сразу понял, что моя дочь не могла такое написать, – признался папа с достоинством. – И говорю это не как психолог, а как отец.

– Я вот пробовала вспомнить, о чем писала эти полгода – и ничего. Как в стакан с водой заглянула: что‑ то вроде есть, а ничего не видно. Зря я тогда уступила просьбе Виктора Палыча, ему нужно было, чтобы в газете хоть где‑ нибудь стояла моя подпись, но на такое я не согласна… Теперь я безраздельно принадлежу своим книгам, переводам, одиночеству…

– Знаешь, – вздохнул отец. – Когда‑ то у меня был пациент, мальчик пяти лет. Однажды ночью он забрел в спальню своих родителей и то, что увидел там, воспринял как акт жестокого насилия. В итоге, испугался настолько сильно, что это привело к сильнейшей психологической травме. Через недолгое время он ослеп. Почти никого к себе не подпускал, сидел в углу, играл любимыми игрушками, и ему не мешала его слепота. При резких движениях он вздрагивал, особенно боялся отца. Но его вполне устраивало, что он не видит своих родителей.

Мне пришлось немало поработать с ним, пока я разговорил малыша, объяснил, что родители занимались тем, что дало ему жизнь когда‑ то, что так поступают все любящие друг друга мамы и папы, ведь это ничто иное, как очень сильное, очень нежное проявление любви у взрослых. И он сам когда‑ то полюбит прекрасную девушку, захочет подарить ей счастье, детишек.

Он перестал дрожать при каждом шорохе, снова стал обычным мальчиком, но все так же оставался слеп. Пока в один прекрасный день не случилось вот что.

Они ехали всей семьей куда‑ то за город, выпало много снега и машину занесло на повороте, она слетела с дороги и врезалась в сугроб. Мальчишка тогда испугался не за себя, а за родителей, которых очень любил. Его мать что‑ то кричала, а отца не было слышно вообще. И малыш решил, что отец погиб. В результате он получил сильное потрясение, намного тяжелее того, что перенес до этого.

Его папаша стукнулся головой о руль, сломал нос и потерял сознание – всего‑ то. Потом, разумеется, он пришел в себя, и все семейство благополучно выбралось из‑ под снега.

Не прошло и месяца после этого случая, как ребенку вернулось зрение. Он сам хотел видеть – вот в чем секрет. Остро в этом нуждался, ведь как иначе помочь родным, если ты слепой и беспомощный.

Сейчас он уже взрослый юноша, начитанный, умный. Имеет стопроцентное зрение. Вот так, по‑ разному, бывает в жизни.

Ты пережила серьезное потрясение и потому совсем иначе стала смотреть на мир. Но я знаю точно, однажды все станет на круги своя, и для этого не обязательно рваться в центр циклона, стоит только захотеть…

– Почему вы с мамой не завели еще детей, – неожиданно спросила я и, кажется, обескуражила отца своим вопросом.

Он пересел ко мне на диван и забрал из рук пустую чашку.

– А что же ты не просила, – пошутил он грустно.

– Надеялась, что сами догадаетесь. Обо мне же догадались.

– Ты наше самое большое счастье, – улыбнулся отец.

– Самое непутевое, – поправила я иронично, хотя в такие моменты сердце разрывалось от жуткого вопля: « Посмотрите на меня! Я мертвое дерево! »

– Такая взрослая девочка – и такие глупости.

– Я раньше об этом не сильно задумывалась, а сейчас вдруг захотелось братишку или сестренку.

– Я передам твои пожелания маме, – вздохнул отец. – Пожалуй, я пойду. Чуть что ‑ звони! Ты в курсе.

– Спасибо, – сказала я слишком расслабленно.

После разговора с отцом я почувствовала, что мне стало ровным счетом на все наплевать. На пресловутую статью, на то, что меня могли разьехать сегодня. И головная боль уже не особенно дошкуляла…

Все кажется таким странным, нереальным… размышляла я медленно и безмятежно, незаметно ускользая в сладкое забвение…

Глава 19

Проснулась резко, будто кто‑ то коснулся кончика носа.

Какое‑ то время приходила в себя, не сразу соединившись с действительностью. В последнее время такое происходило довольно часто, мне приходилось около минуты собираться с мыслями, чтобы вспомнить, где я нахожусь и как здесь оказалась.

Даже не верилось, что раньше с постели я не вставала, а срывалась ураганом, бодрая и жизнерадостная до неприличия.

Но все это, конечно, еще до того, как пришлось превратиться в подушечку для иголок с антидепрессантами.

Подняться сейчас стоило особого труда, как заядлому пьянице, что непрерывно квасил неделю напролет. А открыв глаза, я увидела мутное как ил небо за стеклом окна и поняла, от чего вся продрогла под одеялом.

Этот пасмурный и хмурый день не предвещал ничего хорошего в ближайшие сутки. Не желала природа баловать нас, видимо, то лето не заслужило ее благосклонности, а летняя непогода, как известно, самая непримиримая из всех других времен года, особенно, если затягивается так надолго.

Тяжелые серые капли, расшибаясь о равнодушную жесть карниза, навевали ядовитую тоску, вытравливая теснящиеся в душе надежды на скорое избавление от мрачных дум и депрессивных нападков.

Я посмотрела на часы и с удивлением обнаружила, что проспала почти целые сутки.

Бесцельно прогулявшись по квартире, отвергла слабое желание забраться под горячий душ, после пылких объятий которого, страшна сама мысль, что снова придется возвращаться в ту холодную пещеру, в которую превратилась моя комната. Намного приятнее спрятать назад свое озябшее тело в теплое и надежное укрытие постельного логова.

И все же я не могла отвести глаз от бесконечного серого мрака, нависшего над окном небесным полотном, которым кто‑ то сверху прикрыл белый свет, лишь бы не видеть всей гнусности, что творилась внизу. Небо гневалось. За алчность, низость и бесчинство, бесконечно побеждающие рассудок, как бы люди при этом не оправдывали свои поступки.

Сердитый тусклый мрак упрямо смотрел в мои зрачки, подкрадывался – не спеша, с торжеством, просачиваясь сквозь стены, окна, потолок, скользя ползком по ковру, обволакивая мало‑ помалу и сжимая победной хваткой свою жертву, с подлой точностью, с ловкостью удава.

Я не смела шевельнуться, как в прострации.

Странная, нездоровая мысль гнездилась в голове: что это злой рок пожирал меня.

Я не могла ему противиться, всецело ему принадлежала и оставалась безвольной марионеткой в его безжалостных лапах. Он выпивал мою кровь, как вампир. Но не всю, не сразу. Оставлял несколько теплых капель, заставляя дышать снова, возвращая в чувства. А затем вновь наступали длинные дни и ночи, когда он владел моей беззащитной душой и разумом.

Бесполезно звать кого‑ то на помощь.

Я отдавалась мукам совершенно беспрепятственно, надеясь только на то, что в этот раз его запросы возрастут, и он захочет меня всю, до самой последней капли воли и надежды.

Словно нечто сильное, невидимое придавило меня к подушке, возникло чувство, что я тону; тонула вся комната в океане нахлынувшего отчаяния.

Я медленно прикрыла глаза. Но от того стало лишь хуже: острая боль пронзила каждую клетку моего тела, каждый сустав, каждую косточку. И если бы мне хватило сил закричать от этой боли во всеуслышание, боюсь, половина человечества пала бы мертвой от этого вопля безнадежности. Но крик лишь беспомощно бился о стены моего нутра, заглушенный оцепенением, как неприступной твердой броней.

Непрекращающийся душевный крик, истошный вой бесконечной предсмертной минуты.

Неразделимая грань между болью и сумасшествием.

То были даже не воспоминания.

Короткие вспышки боли. Как если бы к сердцу вдруг подключались сразу несколько тысяч вольт.

То были происки того самого, неведомого и подлого механизма, что по собственной команде щелкнул «ок» в моем сознании, и не известно теперь, с какой целью посылал мне эти импульсы.

Толи, чтобы убить.

Толи – сделать сильнее.

А что важнее для меня: первое или второе?

С первым все ясно.

Но для чего становиться сильнее?

Кажется весь кошмар того минувшего безумия никуда не исчезал, торчал в груди ледяным обрубком.

Ни стены квартиры, ни толстое одеяло не способны были спрятать меня от безбожного холода.

* * *

Так что важнее?

Ведь раньше я знала наверняка.

Я могла бы сделать выбор…

И будто бы уже слышала дыхание смерти у себя внутри, такое знакомое и мерзкое дыхание…

Но что это?

Что‑ то безвольное и ничтожное холодит лицо.

Слезы?

Единственный и последний залп о помощи?

* * *

Но если так, значит, какая‑ то часть меня все еще ищет надежду?

Два великана все еще боролись во мне между собою: Отчаяние и Жажда жизни. Победа кого‑ то одного в равной степени зависела от моего решения: помиловать себя, либо казнить.

Но я до сих пор не знала – что важнее?

* * *

Тело казалось уставшим до изнеможения. Пришлось расхаживаться по квартире, заставляя себя двигаться. Но все вываливалось из ватных рук, как бы я ни старалась. Банка с кофе рассыпалась, оставив запас на две чашки, которые я заварила сразу же, чтобы не уронить еще раз.

А после бестолково сидела на диване, глядя в окно, и производила усилие, чтобы просто дышать.

Послестрессовый ступор, как следствие аварии, или добротный папин чай с примесью успокоительного порошка дирижировал «оркестром»?

Да и наплевать!

Абсолютно все равно.

Я почти не сомневалась, что мне ничего другого не остается, как только сидеть и смиренно ждать, когда же мое проклятие, мой рок, наконец ударит своим мечем, сразит наповал…

Никакого представления о том, как разделаться с очередной хандрой и прогнать из головы жука скоробея…

* * *

Неожиданное спасение пришло в виде телефонного звонка от Борщева. Он вкратце сообщил, что сегодня в пять состоятся похороны Мирославы Липки. Во избежание массового наплыва на кладбище посторонних людей и всячески вытекающих из того последствий, церемония пройдет тихо и без огласки. Если меня это интересует, я могу присоединиться.

Я решительно отказалась.

А затем сама рефлексия затолкала меня в душ и, борясь с сомнениями, я заставила себя повернуть кран с ледяною, как в зимнем прорубе водой. Фазы с готовностью сомкнулись, и одно оцепенение сменилось другим. Я вгрызлась зубами в губы, а через какую‑ то минуту в голове возникло небольшое просветление.

И как по тайному сигналу память снова выдала четкое изображение фотографии убитой.

Но только я увидела его уже не так, как раньше, прозрев наконец тайну этого необычного лица.

Так вот чем оно меня тронуло, поразило в самое сердце, зацепило с первой минуты и не давало покоя!

* * *

Часто случается, что увидев какой‑ то яркий образ или фрагмент, мы незаметно запечатлеваем его, как мгновенный зрительный снимок, и после подолгу вынашиваем в анналах памяти непроявленным фотонегативом. Но наша недремлющая сортировочная машинка в голове добирается до него однажды – и вот сознание уже получает детальную цветную картинку, неожиданно открывающую самую невероятную суть, нечто чрезвычайно важное, впечатляющее; то, что мозг не смог определить в первую секунду, но зафиксировал автоматически.

И не важно уже, какое было внутреннее состояние и чем я занималась, когда ответ созрел, проявился определенно точным объяснением.

Все дело не только в самом лице, безусловно вызывающем восхищение, но главная его особенность – именно выражение!

Мирослава Липка не выглядела, как обреченная жертва в лапах монстра.

Почему?

Все просто.

Она ею не была.

Девушка не считала себя несправедливо гибнущей, а скорее всего – наоборот.

Любой циник, мыслящий как всегда предвзято и на скорую руку, возразил бы, что всему виной, естественно, наркотик, внушивший ей полную безотчетность происходящего. И лишь тот, кто сам пережил столько боли, что всею душою жаждал умереть; человек, находившийся за чертой, будучи сломлен настолько, что, в конце концов, смирился с этим обстоятельством и продолжал свое бесполезное, механическое существование, – мог увидеть и понять истинную причину той странной, ужасающей для обычного человека радости, что напоминала умиленное состояние ребенка, сладко засыпающего в обнимку с долгожданной игрушкой.

Для Мирославы Липки не имело значения, кто и зачем ее убивает. Потому что долгожданным подарком для нее была смерть!

* * *

Каждого из нас держит хрупкая ниточка, за которую мы цепляемся с волчьим остервенением, называя это природным инстинктом.

И так изо дня в день, из года в год, ходя на одну и ту же работу, возвращаясь в тот же дом, по пути заходя в один и тот же магазин. Каждый живет с какой‑ то задачей, имея неоспоримый смысл. Как правило, что‑ то сугубо личное: семья, дети, любовники, карьера, высокая цель…

А забери это все – и ниточка готова в любой момент самопроизвольно оборваться, ведь тогда уже ничто не имеет значения (если ты, конечно, человек, а не терминатор).

Как цветок, что не может расти без солнца и воды, ‑ так и человек погибает духовно без цели и смысла. Просыпается каждый новый день с одним единственным вопросом: «Зачем я здесь, Господи? »

Не мне ли это утверждать, существу, что два с лишним года стремилось к самоуничтожению, как к чему‑ то предопределяющему, закономерному и неизбежному. Не исключено, что до сих пор эта мысль еще не иссякла. Ведь что‑ то снова и снова возвращало меня туда, за запретную черту, в прошлое…

* * *

И все же у меня были родные, сделавшие все возможное и, пожалуй, невозможное тоже, лишь бы сохранить меня на этом свете. Отец продолжал держать под наблюдением, хотя ничто не мешало при желании однажды ночью наглотаться таблеток. Только теперь я не могла позволить себе подобное, потому что жила ради них…

Мира имела по крайней мере двух близких людей: Михаила Гришина и Кирилла Чадаева.

Но, видимо, они не стали главным смыслом ее жизни.

Это должно было случится еще задолго до того, как сама жизнь исчерпалась. Еще тогда, когда от девочки отказались родители. Когда любовь и надежды были обмануты, и собственный парень «посадил» ее на иглу (что в последующие годы, вероятно, и являлось единственной целью существования). Когда сделали ее неимоверную красоту легкой, вседоступной добычей. В результате чего, свои недолгие годы она провела в беспросветных муках, которые не выразить словами, не объяснить ни одному человеку.

Когда вся жизнь – одна непрекращаемая боль, о чем еще допустимо думать?

Девушка не нашла своего места под солнцем, поэтому не собиралась больше под ним оставаться. И не случись этого убийства, она бы все равно что‑ нибудь придумала. Рано или поздно ее бы уничтожил наркотик, заражение крови или СПИД.

* * *

Я понимаю, о чем думает сейчас обычный человек, которому, к счастью, никогда не приходилось переживать ничего подобного.

Понимаю и того, кто достойно перенес свою беду, нашел силы подняться и идти дальше.

Как понимаю и тех, кто продолжает носить свою боль в сердце, боясь при этом оставаться наедине сам с собою.

Я понимала и Миру, которая достигла желаемого.

* * *

О смерти всегда думать страшно, в особенности, о подобной. Не приведи Господь допустить даже слабую мысль о вселенском грехе, преступлении против природы, тебя родившей.

Но, как видим, случается и такое, что боль затмевает все крики совести и разума, и тогда уже страшнее нет ничего, чем понимание, что все так и будет продолжаться.

Потому что никогда роза не расцветет в темном затхлом подвале! Никогда человек не обретет жажду жизни без смысла существования!

* * *

Тут же напрашивалось еще одно умозаключение: ее новая любовь не исцелила многострадальную душу девушки, не погасила пламени разочарований?

Пусть я и не смела так рассуждать. Чужая душа – самый глубокий колодец, нам никогда не узнать, что там на дне – гниль или алмазы. Можно лишь догадываться, исходя их разных принципов. А догадки – чаще всего ошибочны.

Ведь та же любовь могла сыграть решающую роль. Страх не дать любимому человеку заслуженного счастья, непримиримое чувство вины от того, что можешь только обременить его, оскорбить, очернить и его душу также.

Мне стало безгранично жаль эту девочку, заплатившую столь высокий оброк за несбывшиеся надежды, и, кажется, я собственнолично ощутила ее боль.

И что делать с этими чувствами, если они переполняют в избытке?

Оставаться с ними дома наедине я была не в состоянии.

Поэтому, когда часы на руке показывали 17: 35, я уже нашла то место на кладбище, где небольшая похоронная процессия провожала в последний путь молодую актрису.

Глава 20

Вид кладбища всегда вызывает в душе смуту.

Каждый раз напоминает о том, что человеку, в сущности, ничто не подчинено.

Карьерные баталии, семейные конфликты, жажда власти, материальные ценности – все обретает свою истинно‑ ничтожную форму пред неоспоримой реальностью: из праха пришедший в прах обратиться!

И лишь одно становится по‑ настоящему важно: что постигла твоя душа?

В большей степени они – кладбища – для того, наверное, и существуют, чтобы время от времени привносить ясность в человеческое сознание, напоминая о неизбежном, заставляя задуматься о прожитых днях и о будущем. В такие моменты люди мысленно возвращаются к своему первоистоку, к внутреннему созерцанию, становятся тем, что они есть в действительности.

Удивительные эмоции порой возможно прочесть на лицах тех, кто стоит у могилы: от самых светлых, раскаянных, до самых лицемерных и безчувственных…

* * *

У Ларисы Михайловной был отрешенный вид, воспалившиеся от слез глаза казались почти недвижимыми. Черное платье и платок придавали ее коже очень нездоровый земляной оттенок. Под локти ее поддерживали ученики из театра, потому что женщина очень слабо держалась на ногах.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒