Часть вторая. 5 страница

Она разглядывала снимок с широко раскрытым ртом, страдальчески прижимая ладонь к груди.

– Какой кошмар! Это она? – спросила Лада с недоумением. – Но почему…

Тут как тут, словно сам черт из табакерки выскочил редактор и выхватил у нее фотографию.

– Аня, это что? – Осведомился он строгим голосом, как директор школы у нашкодившей пятиклассницы. – Верстка почти закончена, с минуты на минуту материал окажется в типографии, в два часа дня выпуск должен находиться во всех киосках города!

– О нет, вы не поняли. Нельзя…

Я попыталась забрать у него злосчастное фото, но шеф отскочил на шаг и удивленно посмотрел на меня.

– Что значит ‑ нельзя? Фотография просто необходима, мне ли тебе объяснять?

– Тогда запросим фото из архива театра, – настаивала я. – Вы же видите – это следственный снимок, на него нужно разрешение.

– Для сценических портретов у нас нет времени, об этом стоило подумать раньше. А сейчас – это наилучший вариант. Позже, я надеюсь, ты мне расскажешь, откуда у тебя снимок, но сегодня главное, что он есть.

И с этими словами, а так же с фотографией Мирославы Липки, в которую каждый стремился заглянуть, пока он ею размахивал, шеф покинул кабинет.

Лада бледно простонала:

– Ань, ты что? – И смылась следом за редактором.

Потом долгие пятнадцать минут я стучала в дверь кабинета Виктора Палыча, в котором он заперся вместе с Ладой. Они старались сделать вид, будто их там нет, но я слышала, как они перешептывались.

– Господи, ну поймите же, этот снимок нельзя обнародовать! У нас нет на это права! – Тщетно упрашивала я дубовую дверь. – Вы же сами знаете…

– Вика, – в последней надежде я обратилась к секретарщице. – Пожалуйста, передай шефу мою просьбу. Так поступать нельзя. Не тот случай. Пусть лучше забудет про это фото…

Из‑ за собственной оплошности я чувствовала себя последней сволочью. А теперь оказалась бессильна что‑ либо изменить. Оставалось только надеяться, что шеф пересилит в себе максимализм, и не возьмет на себя ответственность за необратимые последствия!

Глава 12

Дождь все постукивал скорбно по крышам и окнам домов, уже не так яростно, не так неистово, ослабленный и раздосадованный от того, что его отчаянный натиск так никто и не понял, не выслушал, не принял…

Ритмичное лязганье по карнизу балкона навевало мне очень сложные и непокорные мысли. Все почему‑ то смешалось в кучу, эмоции вскакивали и лезли друг на друга, как перепуганное зверье в клетке, втискивались в общую цепочку размышлений и рвали ее сразу в нескольких местах.

Домой я прибежала мокрая, взволнованная, измученная. Вымылась под горячим душем и упала мертвым грузом на диван, поджимаясь и плотно кутаясь в плед. С трудом нашла силы, чтобы допить горячий терпкий чай, который заварила в три раза крепче, чем обычно.

Одиночество…

Я обожала до умопомрачения свое независимое, бесшабашное одиночество.

Ныряла в него, как в парное молоко, или, как в теплый воздушный поток, парила свободной ласточкой, радуясь и дурачась на лету…

Если хотите – назовите меня эгоисткой.

Назовите еще хуже – зацикленной эгоисткой.

Но в том одиночестве не было ничего и никого, в том числе – меня самой.

* * *

Кроме длинных часов переводов, я много времени посвящала чтению. Вдохновлено сливалась с другими жизнями, эпохами; отдавала всю себя общению с совершенно необыкновенными людьми – из давно минувших лет. Мы мило беседовали с ними, делились опытом, впечатлениями, советами, вместе плакали и смеялись.

Мне нравилось проживать чью‑ то жизнь – на выбор.

Главное, чтобы это не была Анна Гром.

Общение с людьми я заменила на дружбу с книжными персонажами.

Скажете: променяла живых людей на иллюзии?

Именно так, дамы и господа!

Но среди живых существ в тот момент – не нашлось бы им равных, поверьте.

Фальшивые маски сострадания, вгоняющие только глубже в унылость, бестолковые, бесплодные советы, лицемерное попечительство в угоду собственного самолюбия; хула светлым надеждам и зеленый свет беспринципности. Все это подвластно только живому, изменчивому уму, состоящему в плену надуманных, искаженных идеалов, влекущих нередко к краху совести и души…

И совсем иная ценность скрывается в старых пыльных томах.

Откровенность!

Горе, трижды горе тому, кто не увидел в книге ее животворящую, тонкую, многогранную душу!

Всю силу ее бескорыстия, искренности, понимания!

Свет, сияние которого не дано увидеть слепому уму!

Но как только проблеск таинственного луча озарит твою душу, то никогда уже не покинет тебя могучее «светило». Никогда ты не будешь одинок.

Разольется бальзамом на раненное сердце, утешит, как может лишь редкий товарищ. И главное – сколько бы ты его не пил – никогда не увидишь дна!

Одиночество… путь к забвению.

И все же мое одиночество в отдельных случаях очень многим отличалось от привычного, смиренного.

Как в тот день.

* * *

Дрожа под пледом всем телом, как в гриппозной лихорадке, я стала прислушиваться к тишине… и она пугала меня!

Настораживал каждый шорох за стенной перегородкой.

Укрывшись с головой, и даже зажмурив глаза… я все равно видела перед глазами лицо с фотографии!

Четкий овал, взгляд, каждая черточка – все равно что заученные наизусть. От чего это лицо кажется мне таким знакомым?

Иногда встречаются лица, резко выпадающие из общей вереницы лиц.

Достаточно поймать такое лицо мимолетно, и оно уже прочно и надолго засело в памяти, не ясно для чего и с какой целью. Долго можно потом примеривать его к именам своих старых знакомых, не находя ни одного верного варианта. В конце концов, разозлиться, приписывать лицу злонамеренность, дурное влияние, колдовскую силу, фатум. Либо объясняя все кармической памятью.

Никто в действительности не знает, в чем загадка таких лиц. Их владельцы не всегда оказываются незаурядными натурами.

Но, может, в тот момент мы просо видим там что‑ то свое…

Что такого узрела я в лице Мирославы Липки, еще не скоро предстояло отгадать. Однако рядом с ним я отчетливо ощущала накопившийся в моей душе вакуум.

Последние два года я была скорее призраком, нежели человеком.

В силу неизменных биологических рефлексов, я дышала, думала, эмоционировала. Но, если сравнить мое состояние с компьютерной программой – в меня внедрился особенный вирус, который хоть и не сгрыз все до основания, но восстановить всю утраченную информацию вряд ли теперь удастся.

И в такие непозволительные для себя моменты я слишком остро понимала, что жизнь моя похожа на пустой сон, без сновидений. Я жила в криогенной камере. А в это время мир вокруг меня уверенно преображался, чередуя свои законы жестокости и выживания.

В том мире находилась Мирослава Липка – одаренная девочка со сложной и загадочной судьбой.

И в совершенно другой параллели – я – сомнамбула и затворница.

* * *

И вот он – определенно новый, страшный лик одиночества – в утонувшей в молчании гостиной; засветивший негативы моего блаженного, уединенного покоя, явивший химеру сумрачной тишины – пустую, беспомощную, полную холода и страха, сквозь которую в последней надежде стучался дождь!

И, казалось, сама смерть притаилась за ликом того одиночества…

* * *

Мне снился сон, что я дикий лесной зверь – злой и кровожадный оборотень.

Я быстро перебирала мощными мохнатыми лапами, развивая сумасшедшую скорость, от чего лесная тропа, по которой я мчалась во весь опор, сливалась в длинную рябящую полосу.

Цепляясь и ломая собою ветки, затаптывая прекрасные цветы и траву, я ловко лавировала меж деревьев, уверенно направляясь к своей цели.

Я чувствовала жуткий голод – страшный волчий голод, который сверлил утробу, как свирепая язва, доставляя все больше мук и звериной ярости. Клыки стучали при беге, по ним густой струей тянулась пенистая слюна, брызгая от резких движений. Магнитные волны, огромная сила притяжения влекла меня…

И вот, наконец, я у цели.

Среди густых развесов старых деревьев неожиданно вырос сарай, словно склеенный из картона. Я остановилась перед ним, тяжело дыша широкой грудью, жадно глотая слюнную жвачку, намеренно не спеша рассматривая сарай, заглядывая в окна, изучая тонкую деревянную дверь, улавливая и поглощая большими влажными ноздрями зовущий сладкий запах.

Рыскаю вокруг, нагнетая свою ярость, возбуждая аппетит, доводя себя до крайности, до невыносимой боли. И наслаждаюсь напряженной тишиной, затаенной там, за дверью…

И только через какое‑ то время, отойдя от сарая чуть поодаль, прячусь в кустах и наконец даю себе решительную команду ВПЕРЕД! – и с треском, с одержимостью врываюсь в середину, снося двери лбом.

Гигантские крысы размером с поросят разметаются в стороны, издавая непереносимый, высокочастотный визг, от чего я вскакиваю на дыбы от неконтролируемого бешенства, хватаю крыс клыками, раздираю извивающиеся тела на куски, чувствуя хруст костей, рвущуюся плоть и лопающуюся шкуру; ощущаю вкус крови – горячей и густой, вливающуюся в пасть, стекающей обильной струей по лохматой морде.

Работаю быстро и точно – рву и полосую, выплевывая туши одну за другой.

Никто не спрячется!

Никто не сбежит!

Нет спасения ни одной твари!

Жертва осталась одна.

Забилась в угол, сжалась, смотрела на меня обреченными потухшими пузырьками.

Я неспешно приблизилась к ней, принюхалась… и сделала последний прыжок.

Шерсть слиплась от крови, все вокруг забрызгано, на земле валялись разодранные тушки, крысиные морды, но было тихо и спокойно.

Я чувствовала себя чертовски уставшей и довольной.

Вскинув морду вверх, громко и протяжно завыла…

В этот же миг яркая вспышка света показалась в большом окне сарая и ненадолго ослепила. Я услышала Голос, зовущий меня из леса, и сразу же почувствовала себя нежным ласковым щенком.

Медленно вышла из сарая и тяжелой неуклюжей походкой пошагала на зов, в чащу леса…

– Мира, – звал неопределенный Голос, не то женский, не то мужской. – Мира – звал он снова и снова.

И я продолжала идти навстречу неизвестного, влекущего… так никого и не видя впереди.

– Мира, Мира…

Я проснулась, пребывая в странном, почти бессознательном состоянии, с трудом ориентируясь в собственной гостиной.

– Мира? – прошептала непонимающе. – Почему Мира?..

* * *

Наличие таких снов кого‑ нибудь другого могло бы удивить и напугать.

Быть может, лучше совсем не видеть снов. Я по‑ доброму завидовала тем людям, которые спят спокойно, ничем не заботясь хотя бы во сне.

Говорят, без сновидений спят лишь те, у кого нет ни совести, ни чувства вины. Интересно – это правда?

Но разве это не патология?

А что, собственно, не патология в этой жизни?

Нет совести – плохо. Есть совесть – тоже ничего хорошего.

И, как утверждает мой отец – психотерапевт со стажем – абсолютно здоровой психики не существует.

Иначе, не существовало бы эмоций. Не существовало бы человека. Не существовало бы целой земной цивилизации.

В каждом заложены свои законы страхов и переживаний. Конечно, где‑ то должна находиться общая мера, заветная черта, иначе – хаос и беда.

Но как знать, когда появляются признаки, превышающие норму?

Можно ли вылечить душу (если речь идет именно о ней) уединенной палатой, препаратами сомнительной пользы или смирительной рубашкой?

Чтобы успокоить душу – связать тело?

Разве это не абсурд?

Если нет никаких шансов вылечить душу, может, лучше оборвать тогда ее обременяющую связь с телом, – отпустить на волю, в бескрайние просторы поднебесья: вернуть птице ее крылья, воздуху – свежесть, ветру – скорость, солнцу – сияние…

Но будь все так просто – на земле остались бы только стихии – и ни одного человека!

Поэтому душу все еще лечат посредством тела….

Все согласны с тем, что убийца – это злонамеренный преступник, монстр, наказать которого – гордость и честь.

А вот самоубийцы – это отдельный пункт, отдельная область науки, отдельный объект наблюдения, вызывающий и жалость и презрение одновременно.

Самоубийцу никто не стремиться поставить перед судом, но в определенных случаях связывают руки и полностью изолируют об общества, не хуже чем какого‑ нибудь маньяка.

Знаете, сколько бы людей преспокойно сокращали свой срок, не будь религии, морали, добродетелей различных сфер деятельности, что неустанно борются за спасение человеческой жизни?

Не сотни и не тысячи.

Миллиарды!

Это говорю вам я, Анна Гром, которой связывали руки нестерпимых десять месяцев, пока не настал тот момент, когда я просто устала.

Устало тело, а душа… видимо смирилась с тем, что ей уже никогда не вернуть свободу стремительной лани.

После этого меня больше не связывали. Решили, что я перестала желать себе смерти. Но ведь я и так уже была мертва…

Еще через восемь месяцев я вернулась к существованию.

Для чего?

Чтобы до конца своих дней скрываться за переводами в стенах квартиры?

Часть вторая.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒