Часть вторая. 3 страница

– Она не была ангелом. Проясню это сразу, чтобы ты не воображала ее несчастной жертвой…

– Что ты хочешь этим сказать? – Я была ошарашена таким началом.

– Ты можешь встретить у каждого встречного тенденцию нахваливать Мирку, но, поверь, все эти люди просто боятся сказать правду. Я буду честной. Мне скрывать нечего.

Девушка сделала многозначительную паузу и с триумфом добавила:

– Мирка сидела на игле!

– Мира?

– Да, Мира. Сомневаюсь, что для кого‑ то это было тайной.

– Почему ты так говоришь?

Она взглянула на меня, как на умственно отсталую:

– А что скрывать! Говорю, как есть. Ее и при жизни не смущало, что о ней думают.

– А тебе не кажется, что, как лучшая подруга, ты не очень‑ то хорошо о ней отзываешься?

– А что это меняет? – Фыркнула девица. – Мне уроки тона ни к чему. Ведь ты же хотела узнать, кем она была.

– И кем же была Мирослава Липка?

– Стервой! Клянусь, если ты никогда не встречала ее на своем пути, считай, тебе повезло. И все же стерва эта была жуть, как талантлива! Об этом любой скажет. С такими данными по ней Голливуд рыдал, а ее ничто не интересовало, кроме кайфа!

Я немного подумала и спросила:

– Кто тот молодой человек, что ушел раньше всех? Мне так и не удалось с ним поговорить.

– Кирилл? – При упоминании о парне голос девушки наполнился внезапной нежностью, взгляд сделался блаженным. – Он приехал из столицы несколько месяцев назад по приглашению нашего театра. Пишет пьесы, сам ставит и играет. Очень талантлив! Делится с нами опытом…

– Он знаком с Мирой, правильно?

– Хм! – Я была удостоена презрительно взгляда. – Мы же все вместе работаем.

– И… между ними ведь что‑ то было?

– Это ты о чем? – нервно вскинулась Алиса.

– Про отношения, конечно.

– Отношения?!! Они сыграли как‑ то Кая и Герду в новой постановке, которую делал Кирилл, но это даже не Ромео и Джульетта. Может, кто‑ то и решил после этого, что у них «отношения», но я знаю точно, что Мирка жила с Гришиным, они с интерната вместе, с детства! Он, насколько мне известно, и присадил ее на иглу. Если кто и знает больше о том, что с ней произошло, то это он, можешь не сомневаться.

– Что ж, благодарю за откровенность.

– Всегда пожалуйста!

Я пожала девушке руку на прощание и под ее пристальным взглядом покинула кабинет.

Глава 8

Родители приняли меня как всегда радостно и бурно. Дверь открыл папа и я сразу же утонула в его теплых объятьях.

– Неужто само солнце заглянуло в нашу серую обитель?

Маме довелось вырывать меня из его рук чуть не силой.

– Семен, что ты держишь ее в пороге! Дай же и мне обнять свою кровиночку, – ревностно отругала она мужа.

– Обое вы рябое! – Не преминула вставить реплику бабуля, сердито выглянув из кухни. – Ребенок голоден, небось, а вы накинулись как варвары! Давайте, давайте! Быстро накрывать на стол!

* * *

Мои предки являлись коренными жителями этого города. Кажется, история нашей семьи уходила в ту еще далекую древность, когда на этой земле появились первые поселенцы. Так, в любом случае, любила утверждать моя бабуля. Мой отец, по‑ видимому, единственное звено, что нарушило сложившуюся закономерность, потому что попал сюда из другого региона с направлением на работу (в городе катастрофически не хватало хороших психотерапевтов, а он как раз являлся лучшим выпускником своего института по этому профилю).

С мамой они познакомились обычным образом – на танцах. И так полюбили друг друга, что решили уже не расставаться. Мой дед, отец матери, поначалу категорически протестовал против этого брака, видимо присмотрев на роль зятя значительно преуспевшую кандидатуру из собственного окружения. Но, не смотря на крутой нрав, он все же любил и лелеял свою принцессу – единственную дочь, а поэтому не посмел разбить ей сердце и не стал мешать ее счастливому воссоединению с моим отцом.

У родителей было вдоволь времени, чтобы насладиться друг другом, потому что я появилась у них только через шесть лет.

Будучи единственным ребенком в этой семье, я имела беспрепятственную возможность капризничать и получать желаемое немедленно. Сколько могу себя помнить, никто и никогда не сказал мне «нет», будь то просьба с моей стороны или требование.

Наверное, поэтому никто не возражал, когда я объявила о своем желании поступать на журналиста. Профессия хоть и выглядела достаточно приличной, но далеко не соответствовала старой традиции семьи, почитающей только вышестоящие должности. Для меня же роль управляющего, заведующего или, на худой конец, главного юриста какого‑ нибудь там отдела, ассоциировалась с непрерывной зубной болью и навевала неизлечимую тоску.

Моя дорогая матушка, например, имея самое лучшее экономическое образование, проработала возле своего отца не больше десяти лет, не сделав ставки на высокой карьере. Если разобраться, ей вообще не было резона работать. В нашей семье работали в основном мужчины, для женщин это было скорее как хобби. А накопленного дедом капитала вполне могло хватить для нормальной жизни еще нескольким будущим поколениям.

Правда, вопрос о будущих поколениях стоял особо остро. В предыдущих двух – мужчины почему‑ то не рождались, и этот факт сильно беспокоил мою бабулю, убежденную в том, что только я могу исправить сложившуюся ситуацию. И если она хоть частично права, то, боюсь, нашему роду пришел конец.

Дед мой, Александр Викторович Белоус, был первым секретарем райкома, по нынешним меркам – считай мэр города. По рассказам бабушки – железный человек. Высокообразованный, мудрый, как сам Соломон. Кандидат в академики исторических наук, а не просто рядовой исполнитель ведомственных тяжб. Мне достались его многочисленные рукописи о войне, экономических и партийных идеалах, что‑ то про строение неисчерпаемых капитальных ресурсов…

Бабуля завещала мне преданно, как реликвию, хранить эти многолетние труды. Я пробовала читать потемневшие от времени и мелко исписанные чернилами рукописи, чрезвычайно грамотные, как самые безукоризненные диссертации, но, к сожалению, кроме исторической ценности они уже ничего собою не представляли. Так и покоились тяжеловесные папки на дне глубокого книжного шкафчика, в тишине и покое, как дань светлой дедовой памяти.

Деда не стало восемнадцать лет назад, ровно за год до развала Союза. Инфаркт застал его за рабочим столом, в личном кабинете, и поблизости в тот момент никого не оказалось. Таково было собственное распоряжение – никому не беспокоить. Лишь двумя часами позже его обнаружила помощница. Он лежал на столе с раскинутыми навзничь руками прямо на ворохе своих бумаг, словно обнимая их, не желая прощаться с тем, чему посвятил практически всю свою жизнь.

Человек с неугомонным огнем жар‑ птицы в сердце, которого война застала еще мальчишкой, и который защищал родной город, как отважный лев…

Удар едва не хватил и мою бабулю. Ведь умер не просто муж и кормилец, умер ее кумир. Она его боготворила, восхищалась каждым поступком, гордилась уже тем, что была женой такого человека. Бабушка Вера всегда очень тщательно следила за своей внешностью, а мужа холила ну просто как истинного царя. Непозволительно было издать ни малейшего писка в тот момент, когда дед работал в домашнем кабинете или перекушивал в столовой, ‑ бабуля тут же выписывала нагоняй.

Теперь каждый год в обязательном порядке мы собирались в день рождения семейного идола: бабуля, мои родители и, конечно же, я.

* * *

Квартира родителей была большой и красивой. Уникальная антикварная мебель и благородный интерьер свидетельствовали об изящном вкусе и состоятельности хозяев. Нежные обои с замысловатыми узорами на стенах грели душу, ассоциируясь с детством и уютом. Иногда обстановка напоминала мне дом писателя из старой доброй сказки, где все насквозь пропитано духовностью и вся атмосфера свидетельствует о простом и доступном человеческом счастье.

В зале находился камин – самая примечательная и обожаемая мной деталь, возле которого я могла просиживать часами и разглядывать веселые пляски огня, ни о чем особо не задумываясь и не тревожась; все принесенные с собой заботы изумительным образом растворялись в дымоходе. Сегодня его предусмотрительно растопили к моему приходу и окружили компанией мягких старинных кресел на гнутых ножках.

Задержавшись у камина на несколько секунд, я протянула к нему озябшие руки и, не смотря на то, что уже два часа, как переоделась в изящный брючный костюм из темного кашемира, вспомнила скользкое прикосновение мокрого шелка на продрогшем теле. Холод незаметно проник и в сердце, когда перед мысленным взором возник образ Алисы и молодого человека в черном; засквозило в душе леденящим ветром недоверие, почти бессознательное, но отчетливое, как предчувствие или интуиция.

Ведь ложь, сущность которой прозрачна и невесома, в действительности не менее ощутима, чем холодные капли дождя на коже…

* * *

Я помогла сервировать небольшой круглый стол в центре зала, покрытый красным бархатом и мы, наконец, расселись по местам.

Когда бабушка Вера вышла к нам из своей комнаты, невозможно было удержаться от восхищения: белые волосы уложены в изысканные завитки и перехвачены сочной алой розой в тон помады и платья, на тонких плечах покоилась нежная шаль‑ паутинка, а пальцы в шелковых перчатках поблескивали массивными перстнями.

Вот она – королева!

Без всяких сомнений, в молодости ее красота не имела равных.

И такой она останется до конца. Будь это день рождения ее мужа, день их памятной свадьбы либо любой другой уважительный праздник – бабуля всегда на высоте!

– Вера Васильевна, – весело воскликнул отец, распластав ладонь на груди. – Вы всякий раз знаете, как покорить мое сердце. Я сражен наповал! Растерян в точности, как в тот день, когда увидел вас впервые. Я не мог решить, в пользу кого мне стоило сделать выбор: в пользу вашей прекрасной и юной дочери, или, все же увести вас у вашего многоуважаемого супруга, хоть победа моя и продлилась бы не долго, потому что он, не иначе, отвинтил бы мне голову.

– Говори, да не заговаривайся, – парировала бабуля. – Ни один мужчина, пусть он даже наследник самых знатных кровей, не отвоевал бы меня у моего Македонского! А тебе, бесстыдник, и без того досталась самая большая моя ценность – дочь! И ты знаешь это, дорогуша, ничем не хуже меня.

– Не могу не согласиться с любимой тещей. – Папа галантно поклонился бабке через стол. – Не просто ценность, а сокровище. И не одно, а целых два! За что бесконечно благодарен и вам, Вера Васильевна, ‑ он поднялся и, встав во главе стола, наклонился к бабуле и поцеловал ей руку, после чего мгновенно посерьезнел, – И конечно же, еще одному человеку, ради которого мы собрались все вместе. Поэтому я предлагаю поднять бокалы и выпить за незабвенную память нашего достопочтенного покровителя, мужа, отца и деда – Александра Викторовича!

– Ура, – трепетно шепнула бабуля и пригубила бокал с такой страстью, словно слилась поцелуем с внезапно воскресшим своим мужем.

– Интересно, – подмигнул мне папа, – Меня так же будут вспоминать когда‑ то?

– А как дела у нашей малютки, – поинтересовалась бабуля чуть позже. – Что‑ то ты совсем молчишь. Не заболела? Погода вдруг пошла против нас…

– Возможно, слегка устала. – Я пожала плечами и заставила себя улыбнуться.

– Всё твои переводы, – покачала она головой. – Не спишь ночами. А ведь Бог для чего, спрашивается, день от ночи отделил? Чтобы днем работать, милая, а ночью спать…

– Все это верно, но…

– Вместо того, чтобы изнурять себя бестолковой работой…

– Мам, – одернула ее дочь, давая понять, что это никому не интересно.

Но бабуля ее проигнорировала.

– Ты могла бы получить второе образование.

– Думаю, с меня и одного достаточно. – Моя улыбка вышла намного искреннее. – Мне нравиться переводить.

– Но, птенчик, ты такая бледненькая! И румянами, вижу, не пользуешься. И, кажется, вообще не пользуешься косметикой....

Она прищурилась, чтобы получше меня рассмотреть.

– Зачем ей косметика, – заметил папа. – У девочки чистая природная красота.

– Но она бледная, – не унималась бабуля. – Кто ее бледную замуж возьмет?

– Мам, – снова окликнула ее вполголоса дочь. Моя мама всегда говорила тихо, не повышая тона, но твердо и с большим достоинством.

– Что, «мам», Ирина? Я хочу правнуков, почему нет?

Но большие зеленые глаза Ирины ответили таким выразительным взглядом, что бабуля больше не настаивала.

Ах, ну как же… Затронута запретная тема. Иногда бабуля об этом забывала. Но только не родители.

Ужин длился не долго, но к тому времени, когда мы переместились к камину, я просто изнемогала от усталости.

Расслабленно откинувшись в кресле, через недопитый бокал вина я созерцала огонь в камине, ‑ он мерно потрескивал и излучал приятное тепло. Рядом сидела мама, внешне очень похожая на бабулю – вылитая аристократка: гордая осанка, белоснежная кожа, светлые волосы, собранные в аккуратную «ракушку». Но выглядела она сегодня намного скромнее своей матери. Простое бирюзовое платье из джерси, из украшений только брошка. Неизменно сдержана в манерах и тактична.

Папа в быту предпочитал носить джинсы, но сейчас на нем были классические брюки и белая рубашка. По другую сторону камина, напротив нас с мамой, он удобно устроился в кресле и развернул газету. Бабуля пристроилась в соседнем с ним кресле и не сводила мечтательного взгляда с рисующего хитрые узоры пламени.

– Представьте себе, – воскликнул папа, делясь с нами впечатлением от прочитанного. – Клонирование приносит все больше положительных результатов. Клонировали множество животных, которые ничем не отличаются от обычных. Следует полагать, скоро дойдет очередь и до людей…

Как я уже упоминала ранее, мой отец – психотерапевт. Опытный и мудрый доктор. Вместе с тем у него философский подход к жизни и просто удивительное чувство юмора.

Услыхав его сообщение и, в особенности веселую нотку в интонации, бабуля испуганно встрепенулась:

– Чему тут радоваться? Что будет в естественным зачатием, с рождением в муках? С душой? Или душу клонируют в комплекте? Люди ведь и жениться перестанут. А институт семьи? Господи, помилуй нас от такого несчастья. – Она поспешно перекрестилась, сверкнув большим камнем на перстне.

– Зато, представьте! Развести стадо овец, загон лошадей, целую птицеферму – и все за короткий срок! Вот где важность открытия. Зачем душа корове или свинье? У них ее и нет, как утверждают ученые.

– Какие ж они опыты ставили, чтобы это увидеть? Абсурд! Я бы никогда не согласилась есть мясо клонов.

– Как знать, уважаемая, Вера Васильевна, как знать, – лукаво усмехнулся папа. – Может, мы давно едим это мясо. Ведь клонирование разрабатывают веками. Я предполагаю, что нас сперва приучили бы к этим продуктам, а уж потом признались в своих достижениях.

– Куда катится человечество, – взорвалась бабуля, но тут же подавила в себе внезапный всплеск эмоций и замолчала. Однако лицо ее еще долго выражало крайнее возмущение.

Мне кажется, отец нарочно волновал ее всякими «возмутительными» новостями. Может, ради забавы, чтобы иметь возможность подтрунивать над престарелой тещей, может, как врач, таким способом заботился о ее кровообращении. В любом случае, с моим папочкой и с его рассказами долгими семейными вечерами скучать не приходилось.

Странно как‑ то, подумала я.

Сидим вот всей семьей, довольные, сытые, защищенные, отдыхаем у камина. Слушаем шум дождя где‑ то за стенами дома, обсуждаем развития генной инженерии.

А там, на улице, или, быть может, в укромном темном месте, жив‑ здоров сейчас убийца, ничего возможно не опасаясь, уверенный в своей безнаказанности, и ему уж точно наплевать, есть у клона душа или нет!

Кто он такой и зачем убил, пока оставалось загадкой, как и то, к чему склонялся после всего содеянного: тянет ли его, по определению, на место преступления, возникает ли желание похвастаться своей скотской силой и бесстрашием? Или же это мелкое, задавленное существо, забившийся в щель отшельник, совесть которого снедаема страшным, параноидальным червом. И рассудок, и дни его, быть может, уже сочтены.

И столь много вопросов обрушилось на меня в одночасье, что от их давления вскружилась голова, всколыхнулись в душе тяжелые волны тревоги. Суть же главного, наиболее волнующего вопроса заглушала голоса всех остальных: «Неужели это обстоятельство тронуло меня больше, чем просто профессиональное? »

И в то же время, глубоко‑ глубоко, в недосягаемых просторах подсознания (а в действительности, не таких уж недосягаемых), я знала ответ. И это пугало больше всего. Потому что не под каким предлогом я не смела его открыть…

Ведь я и сама отшельница.

Или, если хотите, ‑ отлюдница.

И, если вы подумаете, что это неспроста, то, верно, не ошибетесь.

Но так было не всегда.

Какие‑ то два года назад я со всей откровенностью могла назвать себя самым счастливым человеком на земле. Я имела все, о чем способна мечтать любая современная женщина.

Жизнь цвела и буйствовала изобилием красок, отдавая мне только лучшие свои плоды, саму соч. Карьера стремительно набирала обороты, личная жизнь являла собою воплощение сказки, каждое желание сбывалось мгновенно. Что же касается общества, то подобно маслине, что купается в соусе, я ни дня не мыслила без него своего существования.

Как неосмотрительный Икар, в пылу вдохновения и экстаза, я неслась к облакам. И оказалась низвергнута со страшной силой прямо в ад! В холодную и удушающую, парализующую волю тьму, что только и ждала момента моего судьбоносного падения, заведомо разверзнув подо мной пропасть.

Я часто вижу эту тьму во снах, где всякий раз она напоминает, что по‑ прежнему мной владеет. И горе мне, решись я потревожить принадлежащие ей воспоминания, реакция последует незамедлительно – наказание не менее жестокое, чем прежнее.

На том месте, где притаилась память о ней, стоял специальный, предохраняющий замок, не имеющий ни ключа, ни шифра, созданный тяжелыми усилиями на протяжении длительного времени.

Это очень строгий завет. Табу! Грань, за которой скрывается самый злой и хищный из всех монстров – Отчаяние!

Никуда не деться мне от того, что жизнь раскололась на двое.

До и После.

Об этом не обязательно говорить вслух, как и притворяться, будто ничего не случилось. Все равно уже ничего не изменить. Я стала другим человеком, преобразилась даже внешне. Аскет‑ переводчица, без пошлого, без будущего, которая не переносит общество людей и всю оставшуюся жизнь намеревается прожить в каком‑ нибудь тихом месте, ограничив связь с миром до минимума, а если удастся, вообще обойтись без оного, и так же тихо и незаметно умереть, что б никто не догадался.

Поэтому, если в силу каких‑ то рефлексов, частично связанных с памятью двухгодичного прошлого я ощущала не понятные мне переживания, то не имела права искать ответы в «базе данных», доступ в которую надежно охранялся.

Все то время, что я лежала в кресле, прикрыв глаза и старалась отдохнуть, приходилось прилагать усилия, чтобы отогнать подальше от той чертовой «базы данных» настырные и опасные размышления. Внушать себе, что это обычный шок, свойственный любому другому человеку, узнавшему о столь нетипичном здесь событии – убийстве…

И тут же другой, пока только слабо жужжащий, но уверенный, с ехидцей голос попытался опровергнуть мои выводы: «Пусть бы всадники Апокалипсиса вдруг нагрянули со всеми стихийными бедами, вскочили собственной персоной в твое окно – ты бы глазом не моргнула! Полгода назад ты решилась предстать перед людьми, всего полгода назад! Все остальное время ты жила в другом мире, не так ли? Или до сих пор думаешь, что все ‑ только сон? Может, признаешь, что впервые в тебе что‑ то зашевелилось, среагировало…»

Я бессознательно сцепила зубы, от чего стало трудно дышать.

«Ты думаешь сейчас о том странном молодом человеке в черном, – шипел голос. – Он тебя зацепил! »

Потому что он подозрителен! Чрезвычайно подозрителен, разве нет? Не удивлюсь, если его арестуют не сегодня, так завтра. Он не только грубостью меня зацепил, есть еще что‑ то… Тайна, одним словом!

«Какое тебе дело до чьей‑ то тайны? »

Человеческая сущность!

«Человеческая сущность темна и непостижима! Может, ты почуяла в нем убийцу, который преспокойно прохлаждался в театре, после всего содеянного, как хитрый змей? Но при этом нарочно вел себя вызывающе, чтобы его непременно заподозрили? »

Не старайся загнать меня в угол! Ты давно уже проиграла!

«Тогда откуда эти мысли? »

Внутри все скомкалось от внезапного страха. В горле резко пересохло. Бокал выскальживал из влажных ладоней, я залпом допила вино и поставила его на пол.

Сидящая рядом мама что‑ то увлеченно вязала, быстро перебирая спицами. Хотелось верить, что она ничего не заметила.

Со мною действительно творилось что‑ то необычное. Ни чувства радости, ни огорчения это не вызывало. Я только не хотела тревожить своих родных. Приходилось изо всех сил изображать свое участие в беседах.

Видит Бог, это давалось не просто.

* * *

– Знаете, девочки, что я тут придумал. – Жизнерадостно объявил отец. – А давайте, как только погода наладится – махнем все вместе на пикник, а? Солнце, вода, песок, шашлычки…

– Коньячок, – воодушевленно поддержала бабуля.

Мама, перед тем, как что‑ либо ответить, сперва взглянул на меня, желая знать мое мнение на этот счет. А мне, если честно, такое развлечение представлялось смутно. Тысячу лет не ходила на пикники… С одной стороны, это могло оказаться интересным, а с другой – мне всегда лучше отдыхается дома, одной, на диване с книгой, либо в сети интернета.

– Ну…

Заметив, с каким нетерпением все ждут моего ответа, пришлось солгать:

– Конечно. Почему не поехать?

– На этих же выходных – все в машину и на речку, – победно постановил папа.

– Реки нынче такие грязные, – слабо запротестовала мама. – Шашлыки портят печень…

– Запьешь коньяком, – пресекла бабуля, которую решение выехать на природу порадовало больше всех.

Возражений больше не было.

– Тебе не надоело писать про уголовщину, родная, – поинтересовался отец часом позже. – Столько хороших тем, на которые можно писать замечательные статьи.

– Экономика и культура?

– Экономика, – поморщился папа, – цифры и термины – фу, какая скукотища! А вот культура – это интересно.

– Ты про два концерта в год, одну презентацию сборника стихов, да кой‑ какие постановки в театре среднего размаха?

– Неужто все так плохо? Ну а здоровье? Я бы тебе помог.

– Уголовщина – чем не важная тема, пап? В экономике часто что‑ то не ладится. Если человек далек от культуры – никакая газета его не просветит. Тот, кому важно здоровье, знает без журналистов, как его беречь. А вот если в городе убийца, необходимо всех предостеречь. Кому нужна культура, деньги, процедуры, если его могут запросто лишить жизни в один момент.

– Все правильно, – согласилась мать. – Ты очень верно мыслишь. И пиши только то, что сама хочешь.

– Сроду здесь никого вот так не убивали, – выпалила вдруг бабуля. – Сколько живу, но такого не видела. Войны нет, слава Богу, лихолетье, кажись, минуло, с чего, спрашивается, такое учинять? Это все молодежь! Голодранцы бесстыжие! Им тычут эти жопы да пистолеты, все равно, что кодируют, и разве люди из них получаются? Клоны! Юность – дело бесстрашное, а потом?

– А потом приходит старость – и человек становится невыносим, – мягко заметила мама.

Бабушка Вера в ответ напыжилась:

– Я надеюсь, это ты не про меня…

* * *

Домашние беседы ни о чем нагоняли на меня смертную тоску. Легче было вынести угрызения совести за собственную нетерпеливость, нежели выслушивать эти безобидные, ничем не обязующие диалоги, изображая к ним непосредственный интерес.

Не от того, прости Господи, что не переносила своих родных. Напротив – обожала всеми фибрами души. Умерла бы за любого из них, не колеблясь.

Однако любые усилия падали ниц перед желанием остаться одной. Больное, слабое, ничтожное желание… все равно брало верх.

Конечно, они меня понимали, по крайней мере – старались понять. Да и кто же еще, если не они? Но от этого становилось еще мучительнее. Как бы я ни старалась, но неизбежно их чем‑ нибудь огорчала. И уже потому не могла находиться рядом с ними долго.

Помимо знаменитого камина, находилось в квартире еще одно – неповторимое, волшебное место, бывшее когда‑ то дедовым кабинетом и ставшее библиотекой. Время от времени там принимал своих пациентов папа, в особенности, когда лечение проводилось инкогнито, в обход больничной картотеки и сплетен медсестер.

Я ускользнула из родственной компании в момент незначительной паузы, и, войдя в кабинет, ощутила сладкую, возбуждающую дрожь, поднимающуюся горячими волнами от живота к макушке при виде неисчислимых рядов книг на каждой стене. От пола к потолку – ни одного «живого» места, свободным оставалось лишь окно небольшой теплой комнаты, под которым красовался массивный дедов стол и несколько кресел.

Где же вы, гламурные журналы о завидном домашнем интеръере? Вам осталось только ахнуть и заплакать!

Несколько тысяч избранных, самых редких изданий.

Капитальные вложения, недвижимость, бабкины драгоценности, до сих пор не имеющие счета и цены, – ничто в сравнении с настоящим фамильным достоянием – дедовой библиотекой!

Иногда мне хотелось брать – и есть их одну за другой эти книги. Они пахли временем, знанием, словно медом, кружили голову магическим ароматом.

Здесь было все! И даже больше.

Лучшие умы человечества! Издания немецкие, английские, французские и итальянские в оригинале.

Не просто буквы и бумага – тысячи непревзойденных душ: гонимых и отверженных, обреченных и страдающих, признанных и торжествующих… гениальных душ небесных ангелов, случайно (либо умышленно) познавших все горести жизни человеческой…

Мириады мыслей, мгновений, созерцаний, озарений…

И ты! Как дитя – теряешься и робеешь, вздыхаешь и замираешь перед могуществом мировых гигантов…

* * *

– Почему не напишешь что‑ нибудь свое? Ты же так превосходно писала.

Невесомая истома скомкалась и сникла. Парящего «змея» вернули на землю.

Мама стояла в проеме кабинета и смотрела на меня почти так же восхищенно, как я – на шеренги бесценных томов.

Сердце заныло лишь на секунду. Подавив судорожный вздох, я ответила вполне уверенно:

– Все в прошлом. Бумагомарак и без меня хватает.

– Хватает, согласна. Но к тебе это не относиться. И когда‑ нибудь, я надеюсь, твой талант пересилит пессимизм.

Я не сдержала иронической улыбки:

– Скорее – реализм.

Стройные палитурки притягивали, как магнит. Рука сама собою поднималась, плавно скользила, словно проводник, пропускающий не изученные еще никем энергетические импульсы.

Я подхватила маленький гладкий томик Уильяма Фолкнера.

– Возьму. Может, найдется время почитать на досуге.

– Ты разве не остаешься, – спросила мама разочарованно.

– Пора уже заканчивать этот нудный роман. – Я старалась казаться веселой и говорить бодро. – Хотя, вряд ли наши соотечественники многое потеряют, если никогда не увидят его перевода.

Мама засмеялась. Наверное просто стремилась меня поддержать. Но у меня отлегло от сердца при виде ее нежного улыбающегося лица.

* * *

Папа переловил меня уже практически при выходе.

– Ты плохо ела сегодня, – негромко подметил он. – Ковырялась в тарелке для видимости. Сколько часов спишь?

Доктор – одним словом.

Я вздохнула, как школьница, которую не отпускают на улицу, пока она не выучит все уроки.

– Утром несколько часов, потом вечером…

Папа быстро чмокнул меня в нос, не дав договорить.

– Ну хорошо‑ хорошо. Никаких претензий.

Прощались не менее жарко, как перед тем приветствовали друг друга. Разве что у каждого лежало по глыбе на плече. У них от того, что не насытились моим обществом. У меня – от переизбытка внимания.

Папе не терпелось проводить меня до дома или хотя бы отвезти на машине, но я строго‑ настрого запретила, в конце концов – две улицы перейти.

И вот, наконец, меня отпустили.

* * *

Мои родные, любимые люди.

Когда‑ то они оказались рядом в очень трудную для меня минуту.

Иначе и быть не могло.

Спасли меня… теоретически.

И все же произошедшее теперь всегда будет стоять между нами…

Как стена из сырого гранита, от которой веет могильным холодом…

Глава 9

Нерадивый, пасмурный вечер.

Депрессивный дождь заливает улицы.

Странно, что такую погоду, выворачивающую душу наизнанку еще называют творческой.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒