Глава XIV

Прощай, Дикси!

Прибыв в Вако, я увидел, что город просто лихорадит от всеобщего волнения. Огромное количество юнионистов арестовали, некоторых из них повесили. Над собственностью и жизнями юнионистов нависла смертельная опасность. Великое множество людей, не совершивших никакого преступления, а всего лишь отказавшиеся открыто признать себя сецессионистами, яростным огнем пылающих факелов лишились своих домов, и их, словно прокаженных, никто не осмелился бы приютить под своим кровом. Требовалась немедленная мобилизация, поскольку уже стало ясно, что, несмотря на ярость и жар южных сердец, добровольцев было очень мало — намного меньше, чем требовала ситуация. «Призыв, призыв, призыв» — это слово можно было услышать везде, и ничто не могло удовлетворить мятежников кроме мобилизации, но если бы они знали, к каким ужасным последствиям приведет она их тремя годами позднее, они бы, возможно, призадумались, перед тем как решиться так смело крутнуть колесо фортуны.

Вскоре после моего возвращения, рейнджер по имени Майкл Сомервилл, алабамец и мой друг, тихо сообщил мне, что «комитет бдительности» рассмотрел мое дело, и долго обсуждал, надо ли меня повесить. К решению этого вопроса привлекли рейнджеров, но вскоре выяснилось, что среди них слишком много друзей, и никогда бы не предали меня. Затем они решили мобилизовать меня, этому мои друзья не воспротивились. 18-го июля 1861 года в Вако было принято постановление о всеобщем призыве в графстве Мак-Леннан. Прибывший из Остина почтовый дилижанс доставил мне повестку около 9-ти часов вечера, а на следующее утро, после необычно раннего завтрака, я вскочил на своего пони и поехал на север.

Первым делом я отправился в Джефферсон, что у Сода-Лэйк — довольно значительный в торговом отношении городок, и волновался он, как я понял после своего туда приезда, не менее Вако. Здесь уже появилось много складов, хранивших необходимое для будущей кампании, а его улицы содрогались от барабанного боя, поскольку роты «джонни»[17] маршировали по ним непрерывно. Из Джефферсона я отправился в северо-западный угол Луизианы, туда, где этот штат смыкается с Техасом и Арканзасом. Во время этого путешествия, в один прекрасный день, я услышал, как недалеко от меня и несколько левее выстрелили несколько пушек, но, предположив, что это учебная пальба, особого внимания на нее не обратил. Но ту мимо меня быстро проскакали двое верховых, и по тем обрывкам их беседы, которые смогли дойти до меня, я понял, произошло нечто ужасное. Будучи по натуре своей очень любопытным, я пришпорил своего скакуна, догнал этих двоих и, вступив с ними в беседу, самым небрежным тоном спросил их, что означает эта стрельба. Один из них посвятил меня в подробности ужасающего и совсем недавно совершившегося убийства. У самой границы с тем штатом, о котором я уже упоминал, стоял дом, принадлежащий одному из выдающихся юнионистов, имя которого я не могу сейчас здесь назвать, хотя оно твердо запечатлено в моей памяти. Он, похоже, как-то оскорбил капитана Джолли — кандидата в офицеры мятежнической армии, и чтобы отомстить ему за это, капитан Джолли привел к его дому 24 человека, и они, под его руководством и при его участии, хладнокровно застрелили 4-х человек и ранили еще 2-х, а также негритянку. Мои спутники крайне возмущенно описывали это дело, и вскоре я убедился, что сами они были за Союз.

Путешествуя по Арканзасу, я выдавал себя за племянника Альберта Пайка, в то время бригадного генерала мятежников, и на все вопросы я отвечал, что я иду в Литтл-Рок, чтобы увидеть генерала и приступить к своим воинским обязанностям. Естественно, все это время мне приходилось играть роль сецессиониста, ведь иначе, я просто лишился бы жизни. Но в Литтл-Роке моя игра заканчивалась, а я не имел никакого представления о том, как мне быть дальше, но зная, что отсрочка принятия решения может дорого мне обойтись, я сразу же занялся поиском способа выхода из этой ситуации, и, в конце концов, нашел его.

Возле Аркадельфии, на дороге я встретил какого-то проповедника, и мы сразу же затеяли разговор о политике. Мне не потребовалось много времени на то, чтобы убедиться в том, что все его симпатии были связаны с Союзом. Затем я искренне заявил ему, что я — юнионист и спросил его, как в этих местах относятся к людям этой политической веры. Он ужаснулся такой моей откровенности, и, когда мы были уже совсем недалеко от города, он посоветовал мне не заходить в него, а объехать, причем как можно более удаленной дорогой. Он сообщил мне, что за преданность старому правительству здесь повесили, по меньшей мере, 20 человек.

Я вежливо отказался от его совета насчет объезда города, наоборот сказал ему, что войду в него, чтобы «осмотреть его достопримечательности». Остановившись перед отелем, я спешился, сходил кое-куда, чтобы пропустить стаканчик, а потом снова вернулся к пастору, но не сразу уехал, так как у нас завязался интересный разговор. Вскоре меня окружила большая толпа солдат, которые сразу же стали расспрашивать меня о том, что слышно нового, куда я направляюсь, откуда я, etc., и все, что я им сообщил, настолько отличалось от того, что прозвучало во время нашей личной беседы, что преподобный джентльмен, должно быть, принял меня за достойного соперника барона Мюнхгаузена, желающего в честном поединке затмить его славу. Тем не менее, он, похоже, был доволен внезапным изменением моих политических взглядов, и он, несомненно, в полной мере оценил мои основания для столь легкого превращения в сецессиониста.

Пока я ехал в обществе своего преподобного друга, меня предупредили о подстерегающей меня опасности в «маленькой бревенчатой лавке на холме», где, по словам моего осведомителя, около дюжины мужчин, в основном чужаков, были схвачены и убиты сецессионистами, поскольку политические беспорядки уже начались. Эта лавка находилась в густом лесу и посещалась представителями нижайшего общественного класса этого штата, но вместо того, чтобы придать мне осторожности, это предостережение только подстегнуло мое желание «полюбоваться достопримечательностями», и поэтому я сразу же отправился к этой лавке, но по прибытии туда не нашел никого, кроме ее хозяина. Я тут же спешился и вошел внутрь, решив посмотреть, что это за место. Лавочник оказался очень умным человеком — все лавочники, как вы знаете, ведут себя так же, как и кошка, когда вы гладите ее по шерсти, — он сразу же начал свой разговор со мной о состоянии государства и о том, как мы отстегаем янки — и, конечно, судя по нашим внешним данным, мы, безусловно, легко этого добьемся. Узнав, что я племянник Альберта Пайка, он обрадовался и настоял на том, чтобы я остался у него, что я сделал, с момента моего прибытия в полдень и до десяти часов утра следующего дня.

Во второй половине дня у лавки собралось несколько человек — выпить, поговорить о политике и проклинать янки, и, конечно же, я снова надел свою маску, и если бы некоторые из моих друзей янки услышали, как я «разглагольствовал», они бы были бы, по крайней мере, поражены моим лицемерием, если не моими пылкими речами. Когда наступило время ужина, мой новый знакомый закрыл свою бакалею и отвез меня к себе домой — там я был представлен его жене и брату как племянник Альберта Пайка. Его жена приготовила для меня прекрасный ужин, а сам он, он, взяв меня под руку, показал мне свое хозяйство — свой скот, земли и негров, и всем этим я, конечно же, восхищался. Во время ужина его брат попросил его выйти на минутку. Некоторое время они, бросая на меня подозрительные взгляды, взволнованно шептались, а потом его старший брат внезапно ушел. Что же они задумали, думал я? Несколько раз они окинули меня чрезвычайно внимательными взглядами, а я спрашивал себя: есть ли у них основания в чем-то меня подозревать? Неужели я где-то допустил оплошность? А если нет, отчего такая спешка, и что означают эти странные взгляды?

Сперва я предположил, что за мной из Техаса увязался какой-то мстительный мятежник, желающий помешать мне попасть на Север, но тут вдруг все стало ясно, и мне не пришлось задавать ненужные вопросы. Человек по имени Уайт сказал мне, что его брат только что пригласил нас на танцы. Несколько дней назад его дочь вышла замуж, и они все еще праздновали и танцевали. Это была третья ночь, и вечеринка заканчивалась только утром. Как же мне полегчало на душе! Я попытался убедить их, что мне нужен отдых, но тщетно, его брат, по его словам, не примет никакого отказа — что ж, тихо и смиренно я отправился на нее.

Мы проехали около двух миль по мрачному болоту, а потом услышали разрывающие тишину ночи звуки скрипки, ритмичный стук каблуков и гул досок пола. Вскоре мы вышли из кустов на небольшую поляну, в центре которой стояла большая, состоящая из двух соединенных вместе клетей бревенчатая хижина — свет без всяких помех пробивался из нее через любую незаконопаченную щель, и без всяких церемоний мы вошли в нее. Сорок или пятьдесят настоящих мужчин — истинных сынов леса — ожидали нас там — все в клетчатых пальто и с льняными стоячими воротниками на плотных хлопчатобумажных рубашках и без манишек, но — увы! — столь энергичные упражнения в жарком климате в летнее время способствуют обильному потоотделению, а пот пропитал собой насквозь эти стоячие воротники, и они прилипли к шее, как мокрые тряпки. Также на них были полосатые домашние панталоны и очень тяжелые, сшитые из воловьей кожи, сапоги.

Некоторые из девушек были действительно очень красивы. Я никогда не был знатоком дамского платья, и поэтому я не буду здесь описывать их наряды, а просто упомяну, что их платья были пошиты из очень дорогой ткани и по самой последней деревенской моде — глядя на них каждый получал большое удовольствие.

На кухонном столе сидел очень большой, и, конечно же, очень черный негр — он играл на скрипке, и его голос в полной мере, как тоном, так и ритмом, соответствовал ее сладкому пению. Несколько пар, соединившись в котильоне, неистово крутясь и вертясь, виртуозно танцевали под страстную мелодию «Арканзасского путешественника» (кто ж ее не знает? ). Ее мелодия знакома всем, но — увы! — как мало тех, кого так вознаградило Божественное Провидение и благоприятность обстоятельств, увидеть, как «Арканзасского путешественника» танцуют местные уроженцы — никто другой не может ее исполнить так, как это могут сделать жители Арканзаса, и ни один музыкант не может изобразить эту песенку скрипке или банджо, как плантационный арканзасский негр. Рядом со скрипачом сидел старый и опытный банджист, добавлявший немало своих ярких красок к общей картине мелодии, и после того, как скрипач объявлял фигуры танца, этот старый негр декламировал слова «Арканзасского путешественника», но в то же время, изумительно вел свою партию. Для доставления удовольствия читателю, коему не выпало счастья видеть это представление, я постараюсь хотя бы вкратце описать его — перо тут бессильно — лишь будучи его непосредственным свидетелем, можно было в полной мере оценить это зрелище.

Изображение 8

Песня рассказывала о запоздалом путешественнике по Арканзасу. Я полагаю, читатель, в те времена, когда и ваш «папа», и мой, были еще мальчиками, а, возможно, еще раньше, он останавливается перед ветхой лачугой, чтобы узнать, сможет ли он остаться в ней на ночь. Это жалкая и убогая развалюха. Дождь льет, как из ведра, а старый хозяин дома, в единственном его сухом углу сидит на бочонке виски, играя первую часть этой мелодии. Сгрудившиеся вокруг очага дети с любопытством глядят на незнакомца, а старушка, подбоченясь, одной рукой помешивает в висящем над огнем кашу, другой придерживает зажатое между ее коленями платье, чтобы оно случайно не загорелось. Крыша лачуги частично разрушена, пара задумчиво жующих свиней ютится на полу, а прямо над их головами, на балках сидят насквозь промокшие цыплята. Вот так начинается эта история, а ее оставшуюся часть читатель может восстановить по репликам старого банджиста.

— Танцуют все! — кричит скрипач, и тут вступает старый банджист:

— Привет старина, могу ли я переночевать здесь, рад-ди-ди, да, ди-ди, да-да-да?

— Первая и третья пара, вперед и назад! — кричит скрипач.

— Я думаю, теперь вы можете подойти к старику, — банджист делает паузу, чтобы танцующие не отстали от музыки.

— Первая леди танцует со вторым джентльменом!

— Скажи, старина, куда ведет эта дорога, рад-ди-ди, да, ди-ди, да-да-да?

— Кружите дам! — кричит скрипач, а седая голова продолжает:

— Я прожил здесь около сорока лет, и никогда не покидал этого места, рад-ди-ди, да, ди-ди, да-да-да, etc.

— А далеко ли до перекрестка, рад-ди-ди, да, etc?

— Если бы ты не остановился, ты бы сейчас был бы уже далеко отсюда, — и снова это монотонное и однообразное «рад-ди-ди, да, ди-ди, да-да-да».

— Я спрашиваю, старик, ты позволишь мне остаться здесь до утра, рад-ди-ди, да-да?

Во время очередной паузы в музыке, он отвечает:

— У меня нет еды, незнакомец, тебе лучше пойти в другой дом, рад-ди-ди, да-да, etc.

— И как далеко, старина до следующего дома, рад-ди-ди, да-да, etc.?

Снова пауза, а потом он продолжает:

— В 19-ти милях отсюда, я думаю, рад-ди-ди, да, etc.

— Слишком далеко, старина, да и дождь на дворе.

Затем он замолк на то время, пока играл другой, а когда тот закончил, снова вскочил:

— Ты же знаешь, я ничего не могу тут поделать, рад-ди-ди, да-да.

После секундного раздумья путешественник, похоже, решает изменить тактику:

— А почему бы тебе, старик, не отремонтировать свою крышу? рад ди-ди, да, ди-ди, да-да.

— О, дождь слишком силен.

— А почему бы не постелить новую крышу, когда будет сухо, рад-ди-ди, да, etc.?

— О, когда нет дождя, тогда и крыша не нужна, рад-ди-ди, да, ди-ди, да.

Старик продолжает играть, а путешественник снова на мгновение задумывается — а ведь правда, льет сильный дождь, но ему надо же как-то переночевать здесь, и тут счастливая мысль посещает его. До сих пор человек со скрипкой играл только одну часть мелодии, похоже, свою любимую, и вот путешественник, который сам тоже и искусный скрипач и композитор, говорит ему:

— А почему бы тебе, старик (читатель помнит, что его роль играл старый негр), не сыграть оставшуюся часть этой песенки, рад-ди-ди, да, ди-ди, да-да?

Во время всего этого диалога танец становится все зажигательнее, танцоры полностью «расслабляются» и пребывают в диком восторге от этой декламации, а скрипач в то же время, почти превосходит самого себя.

— Я не знаю, как дальше, может ты знаешь, рад-ди-ди, да?

— Конечно, знаю.

Старик тотчас спрыгивает с бочонка виски и предлагает путешественнику остаться. Он приказывает одному из своих мальчишек отвести его лошадь в конюшню и велит жене подавать ужин. Он уверяет путешественника, что его сын скоро вернется с мельницы, что на ужин будет только что зарезанная курица, а из дымовой трубы появляется наполненный виски кувшин. Старик убеждает путешественника, что они не так голодают, как еще недавно тот мог предположить, а затем, усадив своего гостя на бочонок виски, он вручает ему свою скрипку и просит его сыграть всю эту песенку под названием «Арканзасский путешественник» — невероятно любимую скрипачами и с таким удовольствием здесь разыгранную.

Танец этот был невероятно забавен. Девушки двигались очень легко и изящно, но их неуклюжие кавалеры издавали страшный грохот, топоча по гулкому полу. Когда дело дошло до «танцуют все», из-за их тяжелых сапог он был и в самом деле ужасен, но «круженье дам» выполнялось так душевно, искренне и элегантно, и девушки, похоже, так наслаждались им, что я и сам еле удержался, чтобы не пуститься в пляс.

Невеста отвела нас в обеденный зал, где мы увидели ломящийся от всех видов деликатесов штата стол. Воздав должное прекрасным блюдам, мы снова вернулись к танцу. Невеста пожелала с танцевать со мной — по крайней мере, так мне сказал ее дядя — но я почувствовал себя очень неловко, ответив ему, что я не умею танцевать. Не уметь танцевать в Арканзасе так же стыдно, как и не уметь управлять лошадью в Техасе. Невеста пошла в паре со своим дядей, казалось, лучшим танцором в доме. А вот другие девушки, как мне кажется, старались перетанцевать ее, что навело меня на мысль, что они очень хотели бы быть на ее месте, но сама леди все же танцевала также прекрасно, как и выглядела.

Скрипач играл громко и страстно, мужчины с удовольствием топали своими сапожищами, а пол стонал от их мерной и тяжелой поступи. Все происходящее являлось полной и красочной иллюстрацией старой доброй и старомодной общественной жизни. В самом деле, люди танцевали так долго и хорошо, что даже сапожные гвозди, напитавшись их энергией, тоже попытались на свой страх и риск, станцевать свой хорнпайп. Я часто слышал старую историю об одном арканзасце, который после танцев, смел с пола около полубушеля гвоздей, и после того, что я увидел в ту ночь, я почти не сомневался в ее правдивости.

Так мы наслаждались собой до двенадцати часов, а потом вернулись в дом моего друга. На следующий день я решил уйти — он настаивал, чтобы я еще погостил у него, но я заявил, что дел невпроворот и о том, что мы — южане, — должны как можно быстрее подготовиться к войне, если не хотим, чтобы нашу страну захватили вандалы-янки. Извините меня, читатель, но тогда мне пришлось так говорить.

Литтл-Рок был переполнен солдатами — они первыми откликнулись на призыв губернатора на 3000 человек, вскоре именно эти люди приняли участие в битве при Уилсонс-Крик. В Литтл-Роке меня атаковало воспаление желчного пузыря, я проболел 10 дней. Я остановился в гостинице одного из самых ярых сецессионистов капитана Ли. Моя легенда о том, что я являюсь племянником Альберта Пайка, сослужила мне хорошую службу, и я чувствовал себя совершенно уверенно и не боялся разоблачения, поскольку тогда и он, и его сыновья занимались вербовкой дикарей на службу Конфедерации.

Выздоровев, и будучи в состоянии покинуть город, я обнаружил, что оказался взаперти. Литтл-Рок жил по законам войны, и каждая дорога охранялась так хорошо, что сбежать было невозможно. Чтобы оплачивать свои расходы во время болезни, я был вынужден продать свою лошадь, и за животное, стоившее не менее ста долларов, я получил лишь пятнадцать. Медленно и печально идя по берегу, я увидел маленький пароход «Уильям Генри», и сразу же направился к нему. На носу парохода работал плотник, я подошел к нему и спросил, не нужен ли ему помощник. А в качестве платы за это, я сказал ему, он поможет мне добраться до Наполеона. Плотник с радостью согласился, заметив, что когда есть что делать он всегда рад любой помощи.

Пока мы так разговаривали, он случайно чиркнул стругом по своей левой ноге и полностью срезал с нее большой палец. Кровь текла очень обильно, но я сразу же приступил к делу — в присутствии капитана и его помощника я перевязал рану, а потом плотника сразу же отправили в госпиталь. А потом капитан повернулся ко мне и спросил:

— Ты — корабельный плотник, парень?

— Так меня называют, — ответил я.

— Вы хотите попасть на пароход? — продолжал он.

— Да, на какое-то время, — ответствовал я.

— Тогда приступай к работе, — сказал он, — я буду платить тебе 55 долларов в месяц, плюс каюта.

— Хорошо, — ответил я, — пока мне нравится этот пароход, но об этом я расскажу вам в Наполеоне.

Он остался доволен моим ответом и удалился, а я вернулся на берег за своими вещами. В таверне не было никого, кроме чернокожего клерка, с ним-то я и расплатился, а поскольку он был по характеру своему очень любопытным, я покинул этот дом молча — отели были обязаны сообщать военным властям обо всех прибывающих и отбывающих. Я вернулся на пароход, вскоре он отчалил, и я почувствовал себя в безопасности. Я обнаружил, что работа есть, и ее хватит на все время моего путешествия, но поскольку я никогда не был плотником — я никогда в жизни не работал ни на стройке, ни на корабле, и посему я немного опасался, что не справлюсь с ней. Известная пословица — «Умный много не болтает», была тогда моим девизом — ведь я не знал профессионального языка плотников и моряков. Я не знал даже названий инструментов, которыми мне пришлось работать, и поэтому вполне демонстративно помалкивал. Я пошел работать, но очень энергично и уверенно, и если бы они знали, насколько я был несведущ, именно это стало бы поводом для подозрений, а не моя неразговорчивость. Но, наверно, работа моя понравилась, поскольку я своими ушами слышал, как капитан хвастался рулевому, что лучшего «мастера» у него никогда в жизни не было. Моим самым страшным кошмаром был офицер-рекрутер Харрисон, который как-то раз пришел посмотреть на меня. Он был плантатором, совершенно несдержанным и безрассудным человеком, которого, как мне показалось, не только деньги не интересовали, но и, смело могу добавить, вообще ничего. Он говорил, что хочет собрать роту партизан и «перенести войну в Африку», чтобы молодые люди не боялись идти за ним, и о своем желании идти прямо в северные штаты.

Эта бравада, возможно, покажется несколько комичной, но м-р Харрисон был не единственным, кого в то время преследовали такие галлюцинациям и столь дикие надежды. Он намеревался, по его словам, войдя в северные штаты, «идти вперед и пусть впридачу к шкуре добавятся еще и рога». Я отвечал ему, что он именно тот человек, который мне нужен, но я служу на этом пароходе и не могу бросить его. Мне нравились служаки такого сорта, но в данный момент я не мог присоединиться к нему, по крайней мере, до тех пор, пока капитан не найдет еще одного «мастера», но в том случае, если я буду зачислен, я предпочел бы его роту, и я заставил его поверить в то, что я всерьез поверил в его идеи. Он был одним из тех, кто сопровождал Лопеса на Кубу, и рассказывал, что принимал участие в двух боях на этом острове — примерно час с четвертью. Он был доволен тем именем, что я дал ему — м-р Фитцхью. Он много времени посвятил беседам со мной и другими моряками, и очень часто озадачивал меня своими внезапными и совершенно непонятными вопросами.

В Наполеоне я выпилил в палубе 5 больших люков — чтобы можно было как можно быстрее уложить в трюм груз — и после того, как это было сделано, люди начали загружать все его пространство военным снаряжением. Ящики были сделаны очень небрежно и часто разламывались, и тогда я снова сколачивал их. В них содержались все виды сбруй и упряжи. Кроме того, пароход взял большое количество пуль и артиллерийских снарядов, а также полную артиллерийскую батарею и 65 фургонов — все это отправлялось в Форт-Скотт, Арканзас, для нужд армии Бена Маккалока. На следующее утро рядом с нами появился пароход побольше — «Мэри Кин», — а, сообщив капитану, что плохо себя чувствую, устал, а посему решил уехать Мемфис. Ему не хотелось расставаться со мной, но, видя, что я действительно не здоров, он возражать не стал. Лучшей моей шуткой стало мое заявление, что я хочу записаться в армию, и что, по действующему в Конфедерации закону он не имеет права отговаривать меня. На борту «Кин» я увидел множество офицеров мятежников — все в новых мундирах и длинных перчатках и важные, словно британские лорды. Я лишь мельком заглянул в каюту, и этого оказалось вполне достаточно для меня — я мгновенно вернулся на палубу и смиренно устроил свое скромное «я» на куче мешков с кофе.

Желчная лихорадка вновь вернулась ко мне — я ужасно страдал. В Мемфисе я остановился в «Woodruff House» — аккуратной маленькой таверне, хозяйкой которой была женщина по имени Смит, чей муж служил в армии мятежников и в то время находился в Форт-Пиллоу. В этом доме я больным пролежал около недели, а когда достаточно окреп, чтобы идти дальше, я снова оказался взаперти, да еще похлеще, чем в Литтл-Рок.

Первое, что я сделал, — так это обошел все вокзалы, и на каждом из них обнаружил охранника-прово, который следил за каждым проезжающим. Я поступил несколько безрассудно, задавая вопросы, но выяснил, что все ведущие в город дороги патрулируются. Именно тогда теннессийцы перемещали свои войска через Мемфис в Миссури, большая часть их находилась у Уилсонс-Крик.

Канцелярией прово руководил К. Х. Морган[18] — человек, очень похожий на знаменитого Джона Х. [19], и, обратившись к нему, я сказал, что я хочу попасть в графство Бурбон, штат Кентукки, где живут мои родители.

— Что ж, сэр, — ответил он, — вы должны привезти с собой двух уважаемых свидетелей, которых я знаю, и которые засвидетельствуют, что вы истинный южанин.

Я ответил, что поиск таких людей не имеет смысла, поскольку я был чужим в этом городе и ни с кем не был знаком дольше, чем с ним, после чего он сразу же объявил мне, что я не могу покинуть город. Услышав такое, я рассердился и заявил, что уйду и без пропуска, а он ответил, что арестует меня. Я тотчас направился к двери, и, поскольку возле нее не было часового, он не мог остановить меня. Я сказал полковнику, что я не думаю, что его рекомендация имеет хоть какое значение, как для меня, так и для любого другого честного человека, а затем немедленно пустился в путь.

Этот разговор происходил вечером, а ночью я продал свое мексиканское седло и все остальное, что имело отношение к моей лошади, так что теперь при мне не было иного багажа, кроме пары чересседельных сумок. Я решил немедленно, не взирая ни на какие опасности, покинуть Мемфис.

На следующее утро, когда я уже стоял на пороге, у находившейся в паре минут ходьбы от таверны лавки, я увидел огромную толпу — и как раз тотчас после этого она рассеялась — люди возвращались по домам. Возле лавки стояло множество повозок — в них были привезены товары — они готовились к отъезду, и мне подумалось, что это самый подходящий момент для побега. Я поспешил оплатить свои счета, а затем подошел к лавке и, приветствовав фермера, попросил его подвезти меня в его фургоне. Он тоже очень любезно приветствовал меня, а когда я попросил его взять на себя управление лошадьми, он охотно принял мое предложение. Я снял свою рейнджерскую рубаху, бросил ее в фургон и мы выехали. Люди прово патрулировали улицы и арестовывали любого подозрительного, в конце каждой улицы стоял пост, но часовые не остановили нас, поскольку они, очевидно, полагали, что мы оба фермеры. Потом мы с грохотом миновали два лагеря, в каждом из которых находилось около 5-ти тысяч человек, и, наконец, отъехав от города на шесть миль, я расстался с моим другом и пешком направился в Нэшвилл.

Возле Саммервилля меня остановила толпа — эти люди очень хотели знать, кто я такой, откуда я, куда иду, чем занимаюсь, каковы мои намерения, и пр. Им также очень хотелось выяснить мои политические взгляды. Я, конечно же, оказался мятежником. Мне сказали, что мне не стоит входить в город, лучше обойти, поскольку безопасно по нему могли пройти только хорошо известные всем мятежники. Тем не менее, ничуть не испугавшись, я вошел в городок, сразу же был задержан и передан в руки «комитета бдительности».

Узнав, что я был рейнджером, один из членов комитета — м-р Ривз — спросил, знаю ли я кого-нибудь из его однофамильцев в Техасе.

— Может, Кэлвина Ривза? — спросил я.

— Да, это мой брат, — ответил он. Затем он задал мне множество вопросов, на которые я ответил без запинки и так правдиво, что он мои сведения полностью совпали с теми, что владел Ривз. Мы оба служили в полку Джонстона, и наши воспоминания об этой службе точнейшим образом соответствовали друг другу. Допрос длился с полудня до самой темноты, после чего комитет заявил, что он удовлетворен, что все правильно, и мне сказали, что я могу продолжать свой путь. Но я не прошел и ста ярдов, как меня окликнули, и один из членов комитета спросил меня:

— Вы говорите, что идете домой?

— Да сэр, — ответил я.

— Вы живете в Париже, графство Бурбон, Кентукки?

— Да сэр.

— И вы намерены сражаться за Юг, не так ли? — мой допрос продолжался.

— Я знаю это так же твердо, как и самого себя, — сказал я.

— Вы уверены, что останетесь верны своим принципам, когда доберетесь туда? — спросил он.

— Да, сэр, совершенно уверен в этом, — ответил я.

— Знаете, — продолжал он, — очень многие кентуккийцы немного оробели — они не хотят воевать с Союзом, но в то же время им не нравятся аболиционисты. Я боюсь, что когда вы вернетесь туда, вы позволите им переубедить вас.

— Меня будет совсем нелегко переубедить, если дело до того дойдет, — сказал я шутливо.

— Но как же так получилось, — спросил он, — что вы идете пешком?

— Потому, — отвечал я, — что у меня нет лошади.

— Ну, тогда, — сказал он, — мы поможем вам. И в полном соответствии со своими словами они, сбросившись, собрали 8 долларов и 75 центов и отдали их мне.

— Теперь, — сказал один из них, — вы можете пойти в таверну и снять комнату на ночь.

Я поблагодарил их за их любезную заботу о моем благополучии и уже собрался идти в таверну, как из стоящей поодаль небольшой группы из трех или четырех человек, вышел крепкого сложения мужчина, который сказал мне:

— Я думаю, что вам, молодой человек, лучше пойти со мной, вы переночуете у меня.

Затем он пошел впереди, и я последовал за ним — он привел меня в свой дом, накормил меня сытным и вкусным ужином, после чего я сразу же лег спать. Все это время я беспрестанно ломал себе голову — что такого интересного он во мне нашел. Уже после того, как я устроился в своей постели, меня посетил Ривз и адвокат, который сказал, что его попросили поговорить со мной о Кэлвине Ривзе, о том, чем он занимался в Техасе, и только после того, как я еще раз рассказал им о том, как я с ним познакомился и о том, в каких делах вместе с ним я участвовал, я обнаружил, что они сравнивали мои сведения со своими.

— Почему, — спросил я, — вы до сих пор не встретились с ним? Он же уехал из Техаса и отправился домой.

— О, конечно, — отвечали они, — он был дома, но теперь он сражается с янки.

Они распрощались со мной около полуночи, после нескольких бесед и на другие темы. Большая часть времени была посвящена политике, и я попросил у них прощения за свое невежество во многих других вопросах, сказав им, что я только что прибыл с равнин, и о многом просто не знал, поскольку просто отстал от хода событий, при этом очень стараясь казаться настоящим мятежником, чтобы они доверяли мне, но и не усердствовать слишком, чтобы таким образом вызвать у них подозрения.

После их ухода, я тешил себя мыслью, что на этом мои контакты с ними прекращены, все удовлетворены и мне не о чем беспокоиться. Утром я пришел к завтраку и застал своего хозяина одетым для путешествия. Затем он начал разговор такой ремаркой:

— Меня зовут Джон Д. Стэнли, я шериф этого графства, и я еду с вами до Ла-Грейнджа. Дилижанс ждет нас.

Он добавил, что в Ла-Грейндже убили человека, и он намерен поехать туда, чтобы побольше разузнать об этом. Мы уселись рядом — во время поездки он продолжал меня допрашивать, но с толку сбить ему меня не удалось. Он, тем не менее, доехал со мной только до Варшавы, затем вернулся в Саммервилл, а я сел на идущий в Нэшвилл поезд. Его рассказ об убийстве был, без сомнения, чистой выдумкой, иначе он доехал бы со мной до самого Ла-Грейнджа.

Нэшвилл был единственным свободным от солдат местом из всех, в которых я до сих пор побывал, там я виде намного меньше зла, чем в других местах.

В Нэшвилле я встретился со своим отцом — я попросил его встретиться со мной именно там. Он рисковал быть задержанным и посаженным в тюрьму, но, к счастью, за него поручился губернатор Кентукки Магоффин. Как сказал «король» Ишам Г. Харрис: «Полковник П., это значительно лучше того пропуска, который я мог бы дать вам», и я поверил ему, поскольку в то время имя губернатора Магоффина позволяло любому человеку свободно перейти в другую часть страны, а имя Харриса — нет.

Затем мы прибыли в Портсмут, штат Огайо, где мой отец тогда издавал газету, и читатель может представить себе как я был счастлив снова встретиться с моей матерью и сестрой в стране свободы, хотя радость моя была омрачена тем, что мой младший брат находился при смерти. Спустя три недели после моего возвращения, он, исполненный надежды на вечную жизнь, покинул этот мир как истинный христианин.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒