Встречи.. Драматургическая дача.. Разрешённые разговоры.

В августе у Комако кончился отпуск, она вернулась в Город, и возобновились прогулки по бульвару.

- Такой чепухой занят. Даже в сравнении с пьяницами у пивного ларька. Никак не отделаться от мыслей подобного рода. Частенько об этом думаешь. Так думаешь. Вполне серьёзно. Чепуха, она и есть чепуха. Стыдная чепуха. У них «нестыдная», а тут – стыдная. Не веришь в литературу. Перестаёшь верить. Такой вот авторский дефект...

Комако как всегда внимательно слушала и ни о чём не спрашивала. Петя мог что-то говорить, говорить, рассуждать обо всем на свете, а Комако проявляла своё отношение к Петиным монологам только внимательностью, сосредоточенностью выражения лица. Она слушала, слегка наклонив голову, иногда поглядывая на Петю, показывая, что она «слушает, слушает».

Вот и сейчас Комако словесно никак не отреагировала на Петину фразу, первую значащую фразу после обычного при встрече приветствия, хотя сказанное и не могло быть понятно ей.

Петя задумался, уже не в первый раз, об этом мягком, невозражающем слушании. Ему казалось, что вот-вот терпение Комако кончится.

Когда Петя однажды спросил Комако о том, не слишком ли много он болтает, она сказала, что, конечно, Пете нужно говорить на эти темы с кем-то петеподобным, вроде Миши.

«С Комако... И с другими... Боишься, того, что они изменятся в отношении к тебе. У них не хватит терпения. У них же своя жизнь. Об этом всегда вспоминаешь в таких случаях. У них у всех своя жизнь. Всё развивается по привычным человеческим циклам. Мысль об этом всегда останавливает. Это как железная дорога. Поезд идёт по своим рельсам, а ты подходишь и хочешь, чтобы он, как паровозик из Ромашково, погулял с тобой. А ему надо ехать. У него расписание. Его ждут на станции. Его ждут в теплом уютном депо... Ласковые руки рабочих... Это возвращает на землю. Так может быть и с Комако. Она, в этом смысле, ничуть не лучше остальных. И я таков. Не считаю себя в праве... Это всегда угнетает».

- После дневной работы надо опять входить в мир. Чуть ли не всякий раз посещает мысль о том, что писания должны соответствовать этому миру. Находить себя в нём. Без сломов, отторжения, недоумения...

«Ощущение неправды. Не можешь начать работу, если нет хоть какого-то «перетока», ручейка, «кровеносного сосудика» между вымышленным миром и миром реальным. Мгновенное ощущение фальши и баловства, когда очень резко нужно перейти от мира бытовых и производственных нелепостей, к гармонии, которая должна появиться в результате писаний. Реальность, перечёркивает “нежные писания”».

Они стояли на набережной под зонтами у чугунной ограды вдоль высокого берега. Комако будто улыбалась чему-то, глядя на реку. Петя чувствовал себя взвинченным и одновременно уставшим. Это он потянул Комако на бульвар. Они пришли к конечной точке их обычного маршрута и здесь остановились.

- Я всякий раз на этом месте вспоминаю стихотворение:

«Каждый вечер я смотрю с обрывов

На блестящую вдали поверхность вод:.. »

Петя, запинаясь, вспомнил стихотворение. Комако ничего не сказала, даже не поинтересовалась, чьё это.

«Всегда плохо понимал людей. Суждения часто были ошибочными. В понимании людей всегда оставалось что-то пугающе недостоверное. “Кто их знает, что у них на уме! ” По себе знал, что люди “прячутся”. Спрятана, может быть, и не большая часть всего, но почти наверняка что-то существенное. Это всегда мешало. Непривычка к людям. К чужому. Весь мир чужой. В этом можно усмотреть даже что-то ненормальное…»

Комако вывела Петю из задумчивости. Она предложила пойти домой. Они медленно и будто с облегчением пошли по «бульвару» обратно.

Молча поужинали и сели рядом на диван перед телевизором.

- Тебе уже скучно в Городе? - наконец произнесла она фразу, которая давно была ею приготовлена, но должна была быть произнесённой не мимоходом, а так, чтобы попасть в цель, чтобы от неё было не отвертеться.

Петя посмотрел на Комако, сосредоточенно глядевшую на экран не включённого телевизора. Она хотела спросить, не скучно ли ему с ней, а спросила про Город. Петя молча притянул её к себе и коснулся губами виска.

- Мы сейчас расплачемся оба от твоих вопросов. Ты же всё знаешь. Ты лучше всех должна знать, как на самом деле.

- Почему ты так думаешь? - ответила она уже как будто успокоившись.

- Не знаю. Ты притягиваешь авторов. Может быть, ты Муза?

- Хорошо, что не ведьма.

- Во всяком случае, это подозрительно.

«То, на что она надеется. Надеяться надо весь день. Пока спать не ляжешь. И среди ночи тоже должна быть слабая надежда. Чтобы уйти от бессонницы. Чтобы не бояться просыпаться. Ощущение «небезнадёжности» внушают дома на соседних улицах. Окна на верхних этажах. Балкон с открытой дверью, в которой вьётся на сквозняке тюлевая занавеска. Внушающие надежду чужие окна».

«Но я не могу ей сказать даже этого, будто это страшная тайна. Будто открыл способ выживания человечества. Начни его излагать прохожему, “и будешь страшен как дурак”. Не можешь говорить всего. То, что понятно только тебе, в чём есть интерес только у тебя. Это кажется странным. Ничего запретного нет, и не сказать другому. В этом есть что-то непереносимое, от чего можно только на некоторое время отвлечься».

«Разрешённые разговоры».

- Исписана пачка бумаги, - заговорил опять Петя, будто собираясь что-то объяснить Комако, - и ничего. Только попытка приблизиться. Можно, конечно, заполнить лист всякими занятными вещами, населить бумажный мир, рассказать что-то, выложить свои представления о мироздании и прочем. Защититься литературой, словесностью. И потом опять сидеть у разбитого корыта, глупым, самонадеянным, бессильным, непонимающим.

Комако молчала. Петя даже не мог вообразить, что бы она могла на это ответить. На его смешные сетования. Он сам себе напоминал моряка, которому пора было в рейс, в просторное, пустынное и свободное море, привычка к которому сильней всех остальных привычек. Он не мог переживать одни и те же состояния ежедневно. Как бы это ему ни нравилось. Петя чувствовал, будто обманул Комако. И продолжает обманывать.

«Жаль её. А может быть, это обоюдная жалость. На это ни я, ни она никогда раньше не смотрели так понимающе. Вот где тоска смертная! »

«А про море это смешно. Неспокойное литературное море. Всегда неспокойное. Неласковое. Утлое судёнышко под названием “Сборник” далеко не уплывёт. Барахтаешься в этом словесном море... А они? Плывут, как белоснежные лайнеры? Морские волки. Оснащены, подкованы, многоопытны - не раз и не десять в море ходили. Серьёзный народ. Они и в море не пустят. Без лицензии, без “корочек”».

«Не могу выбраться из одного трудного, а может быть, не очень трудного места... »

- Никак не могу выбраться из одного как бы трудного места. Одно перетекает в другое. Я пытаюсь, по крайней мере, добиться этого. Кажется, что это фабульные пустяки и, конечно, это пустяки... Но... Во что-то надо более-менее твёрдо верить... Писаниям ничто не должно вредить. Это закон. Писания должны находить себя, своё место в мире. Быть к чему-то приписанными. Что-то в этом мире должно быть “за них”. Что-то, и даже многое, может быть против них, но что-то должно быть “за”».

«Писаниям ничто не должно вредить». В этом смысле трудно, конечно, всё учесть. Надо пересмотреть всю бытовую повседневность. Больше всего опасность грозит оттуда».

- Это кажется серьёзным делом. На него направлено так много усилий, даже насилия над собой, мысли об этом так неотступны, необходимость играть на инструменте собственных чувствований так настоятельна, что иногда поражаешься до какой степени это стало серьёзным делом. Уже забыта та прошлая жизнь, в которой всего этого не было. И наступление этого «серьёзного дела» на все остальные, которые, наоборот, всё больше кажутся несерьёзными, продолжается. И при этом, эта работа, это дело не выходит из прежнего невидимого и неслышимого состояния. Ведь ничего не объяснить!

И опять Петю отвлекала мысль о том, что в «разговорах» появилось что-то новое.

«Что новое? Осознание границы в понимании. Самые важные вещи остаются необъяснимыми, непересказываемыми. Так устроено. Не объяснить. Как только доходишь до некой черты, как только чувствуешь жалость к Комако, так всё и заканчивается. Лимитированная близость перестаёт устраивать. Оглядываешься вокруг и опять видишь прежнюю пустоту. И это что-то вроде закона. Рано или поздно он начинает действовать. Надо или “снижать уровень” или довольствоваться тем, что есть».

«Эти мысли разрушают. Мыслям вообще свойственно разрушать, проедать как ржа, точить камень как вода».

«Не хочешь разрушения. Надо готовился в “рейс”. Думаешь уже о тех вещах, которые возьмёшь с собой».

«”Нормальная жизнь, спокойная, хозяйственная жена... ” И так далее в том же роде. Увидеть и оценить жизнь вот так - бытово, нормативно, среднестатистически. Увидеть на фоне чего-то действительно серьёзного. На фоне смерти, к примеру. Странно прикладывать такой норматив к быстротечной, катастрофической, страшной жизни».

«И в то же время... Комако. Все те незаметные, беспомощные, кажется, гибнущие. Пропало первоначальное ощущение “Снежной страны”, с которым приехал в Город в этот раз».

«А может быть, это её сознательный, осознанный, но, конечно, не по результатам какого-то аналитического вывода, выбор? Она считает, что так надо. И не тяготится этим. Гадательность. Это та “заветная черта”, которую мне не перейти. В её “книге”... »

«Далась тебе эта “заветная черта”! От фразы веет холодным несоответствием шаблона. Фраза “с чужого плеча”. У Комако всё не так».

«Напротив, что-то иное её тяготило бы. Это уже не Комако “Снежной страны”. Или она, но уже после возвращения из того мира, в который она стремилась в молодости, который манил её неиспробованным. И в котором ничего нет. Нет ничего в подлинных наших историях. Литература, искусство продлевают до бесконечности нашу жизнь. Мы переживаем с помощью искусства жизнь как бесконечность. А в нашей подлинной жизни мы ничего не успеваем. Или, если она очень наполнена, то и тогда мы не поспеваем с ощущениями, проглатываем жизнь кусками, не жуя. Тянет к «параллельности». Реальность - вымысел. Равнодушное сосуществование. Может быть, только легкая ревность. На это нужна решимость. И чтобы не было слишком скучно. Жизнь, разбитая на мгновения, останавливается в книге. Остановлено время. Касторп, живший в начале века, без конца приезжает в свой санаторий, без конца выходит к завтраку и смотрит на мадам Шоша. Каждое мгновение длится бесконечно».

«Старое. Суеверный страх, боязнь бумаги, которую исписываешь в непреодолимом и необъяснимом желании авторства. Что-то трудно объяснимое. Ведь знаешь же, что всех этих Д. И., А., М. И. и т. д. не существует в природе. И всё же не можешь решиться сделать им больно, заставить их жить на бумаге в полную меру. Не хочешь выдумывать и не можешь приблизить их к живой страдающей, мучающейся жизни. И их жизнь кажется единственной и неповторимой, как у действительных, смертных граждан. Смешное недоразумение. Непонятное, странное... Зачем тогда все? Боязнь, что они оживут, будут требовать своего, того, что положено живым. А им положены тепло и ласка, им положены душевные отношения, жилплощадь, хорошая и любимая профессия... Где всё это взять? Если это где-то берётся, то где-то это взятое исчезает? Может быть, у реальных людей! »

«Ворочать чужими судьбами, осуждать, миловать, находить оправдания, снисходить... »

- Литература подробности, крупного плана. Как бы в развитие реализма. Раньше герой просто проходил курс университета, даже, бывало, без уточнения какого именно курса. Или в чине поручика выходил в отставку и уезжал в деревню. Теперь этого совершенно недостаточно. Нужны более-менее точные сведения. У героя должна быть предыстория. Человека “просто так” в наше время, не говоря уже о совдеповском периоде, быть не могло. Нетворческие проблемы. Как в физике или математике - не выйти на граничные условия, чтобы потом строить теорию. У Тургенева это происходило запросто: богатое наследство, материальная независимость, путешествия и так далее. До сути повествования можно было добраться в два счета. А здесь и сейчас всё повязано на жёсткойопределённости. Если герой путешествует или, напротив, сидит дома, то моментально возникает вопрос о источнике средств на существование, о прописке и тому подобном. Без изощрённой и, тем не менее, всё равно неправдоподобной выдумки не обойтись.

Петя подошёл к окну и сел на подоконник. Вид пустой улицы, мокрой посвежевшей после дождя зелени, казалось Пете, помогал ему. Они были на его стороне - эти бессловесные, понимающие, хоть и живущие своей жизнью явления природы.

«Должно было что-то решиться. Двухлетняя, то есть в два лета, история должна или закончиться сегодня или... »

«Для читателя книга - это выдумка или воспоминания. На самом деле это ни то ни другое. Это попытка расшифровки неясных хотений, не осознаваемых вполне душевных движений, предпочтений. Расшифровка чего-то засевшего в сознании, того, что управляет вообще всей душевной жизнью. Волны неясных сигналов, импульсов оттуда. Их перевод в мир внешних образов, описаний, слов, имён... Объяснение Города? »

«Проскальзывание в Город. Именно. Как в некий просвет между, как бы, очень важными жизненными делами. Только так! Город. Прогулки по бульвару. Прорыв ко всему этому. С чем-то, что есть здесь, и чем-то уже совсем не отсюда... »

«Может быть, это должно быть ещё мрачнее и безнадёжнее, чем предполагалось. Только вряд ли получится. Вот что смешно».

«Наверное, с ними надо помириться навсегда, - подумал Петя, когда Комако тоже подошла к окну, обняла Петю за спину, уткнув лицо в его плечо. Она прижалась так мягко, расслабленно, дышала так горячо и доверчиво! И ничего не говорила.

«Расплавить себя чувствительностью, приятием. Чтобы что-то начало получаться».

«Хорошо, когда устанешь и примиришься. Вспомнишь что-то незамысловатое. Пустяки. Из которых, в сущности, как оказывается, состоит жизнь. Удивительное открытие: жизнь состоит из одних, идущих чередой, пустяков».

Комако заснула, а Петя сидел на кухне с тетрадью. Так бывало и раньше. Часы покоя и необременённости.

«Давай просто попишем. Про то, что весь день шёл дождь, было холодно. Про то, что по реке плыли пароходы. Про бестолковую работу. Про то, что писания остановились по смешным причинам. И Катя переживает это “внешне”. Я – “внутренне”, а она “внешне”. Может быть, ей кажется, что мир катастрофичен. И мне иногда кажется так. Чаще чем ей. Но не всем дано “авторски” терпеть. И ждать литературной погоды».

«Собирание» мира. Несмотря на безнадёжность этой затеи. Такое, на выспавшуюся голову, смешное, безумное, чувствительное отношение к миру. Кажется, что если его, мир, прочувствовать поэтически, литературно, философски, то он будет не так страшен. Будто это может кому-то помочь».

«Понимать то, о чём пишешь... Это трудно! Понимать не фабульно и даже не сюжетно! Тут что-то глубже. То, до чего доныриваешь с превеликим трудом. И как бы случайно, вопреки природе и обстоятельствам. Должно возникнуть какое-то особое понимание происходящего на странице текста, который пишешь! Эта словесная работа... Слова заводят мысль туда, куда она самостоятельно никогда бы не зашла».

«Боязнь самого простого. Предательские мысли. Уводящие, заводящие... И бросающие».

«Фабульный хаос. Хаос в сочиняемом мире. Он уже есть, но в нём фабульный хаос. Как у греков. Неясная история первоначала. Титаны, циклопы, сколопендропуллосы, гекатонхейры…

«То, как это очевидно в принципе, и как это, и другое, и третье удивляет при реальном с ними столкновении. “Нечудесность” жизни, без-чудесность. Что может быть очевидней и понятней! Но ведь поражаешься, не можешь втиснуть в сознание многие вещи, которые случаются просто, жёстко, “нечудесно”».

«Разные судьбы, но одинаковые жизни. Фабулы-судьбы разные, а содержания-жизни похожи».

«Может быть, в этом сиюминутном писании и есть что-то новое. Трудно судить. Нет результата. Есть произвол. Произвол сиюминутности. Как первый пункт “теории”. Наполнение мехов фабулы сиюминутным содержанием. Сюжетные импровизации в рамках фабулы».

«”Вместилище сиюминутного. В фабульном пространстве” - если уж совсем коротко».

«Внешние мысли. Запись уже сочинённого. Тот случай, когда в голове сочинителя уже содержится его творение целиком во всех подробностях и надобно только записать его... Для литературы это не годится. Это - дефект авторской технологии. Надо писать за столом, подключая к работе случайное, необдуманное, импульсивное… Нельзя во время работы черпать только в сознании, нельзя отрезать то главное, что питает сознание помимо внешнего мира. Кроме того, многие вещи должны входить в писания в неосознанном виде. Они только потом, при чтении, могут разворачиваться в сознании, “демонстрироваться”».

«Литература. Она появляется тогда, когда что-то рациональное, здравомыслящее, наукообразное и так далее не может справиться с чем-то. Литература - показывающее, описывающее, но не объясняющее, не понимающее, не знающее до конца».

«Холод творения. Разнообразие творческих настроений».

«Надо просто туда приехать и пожить... Мысленно. Каждый день придумывать, о чём вести разговоры, что делать. Вернее, заново приехать».

«Ему стыдно себя. И за внешность и за внутренность. Неловкость. Его никто из прежних знакомых не узнаёт. И она. Ей и в голову не приходит как-то связывать того прежнего поэта-Ленского с нынешним... Мелодраматический поворот - проза. Неяркая, скромная, но всё же полноценная проза. На удивление».

«Интерпретация. Одни и те же факты, одни и те же от них впечатления. И те же мысли от этих впечатлений. Но интерпретация этих мыслей совсем другая».

«”Андрюша” – условно говоря. Тема сумасшедшего автора. Почти сумасшедшего. Или, может быть, сумасшедшего fü r sich. “Детская сюита” Овчинникова... Мандельштам в сарае на мешке с комбикормом... И тут же где-то рядом - Акутагава. Сумасшедшее противостояние. В голове что-то тлеет, потрескивает. Печёт в затылке…»

«Пусть он не будет журналистом, пусть он будет бывшим журналистом».

«Рассказы, которые я не стал бы писать. А у него мне это понравилось бы. Он пишет мало. В его рассказах трогательные детские историйки перемежаются острыми, сухими высказываниями о днях нынешних... Ещё не придумал, как он пишет. Всё время сбиваюсь на Мишу. Это почти как Мишины рассказы. Но, конечно, не Мишины».

«Мир Мишиных “чудаков” кажется ненастоящим, жанровым, миром со скидкой, льготным, так сказать. Конечно, в нём можно было “прозреть” что-то от мира подлинного, но... »

«Понял, кого напоминает мне Миша. Добычина. Угадывание реальности. Серая однообразность буден будто раскрашивается просто изложением, пересказом, описанием, расчленением на элементы. И мы уже видим как будто другой мир. И ещё эта привязанность к маленьким городам. Это всеобщее, независимое друг от друга, самовозникающее. «Город Эн». И просто Город. Или тот же Заволжск. И “ни разу не бомбленный” город Ч. Или город Н. И то, как совершенно не о том говорили его критики. Игра. Его “объективизм”, “нетенденциозность”, безукоризненная ровность изложения, напоминающая хронику, написанную каким-то, может быть, не вполне здоровым психически человеком. У Фолкнера есть такой роман. Жёсткость, конечно, шизофренического свойства. Следование неким правилам. Это то, что в живописи называют манерой. Или как у Пикассо – периоды: голубой, розовый, кубический... Игра. Следование какой-то одной, найденной однажды или, если считать по периодам, то несколько раз, манере. Узнаваемость художника по одному даже небольшому кусочку, вырезанному из полотна: Филонов, Сезанн, Сёра, Малявин... ».

«Моему персонажу, конечно, недостаёт этой жёсткости. И вообще, он совсем не о том думает. Чаще всего его останавливает вопрос: “А зачем? ” По любому поводу. Зачем нужен дом у железной дороги? А Город? А Посёлок? »

«Может быть, затем, что должна быть среда обитания? Как для тропических морских растений и животных нужны определённые условия среды обитания. И это тонкая, балансирующая на грани экологической катастрофы вещь. Так же и с авторами и вообще с искусством. Это конечно не актинии и кораллы, но и они не могут жить с головастиками в дождевой бочке».

«Выдумывание книги... Не просто выдумка. Это воссоздание внутренней реальности. С помощью внешней. Я не просто описываю чью-то жизнь... И даже вовсе не описываю чью-то жизнь... »

«Многое осознается, как “красное словцо”. Может быть, без этого не бывает. Ведь отпускаешь поводья. Что-то придумывается только лишь для удовольствия. Разного рода. Удовольствия чисто словесного. Или удовольствия думать так, а не иначе, оценивать что-то таким или иным образом».

«Накажут за странный мир? За то, что в этот мир стаскиваешь всё, что нравится в реальном. Ботанический сад, к примеру. Окопался в своём мире. Как в одеяло закутался. Поздней ночью, в тишине холодной, тёмной квартиры. Оправдание произвола. От реальности не убудет».

«Свойство русской литературы: пишут “в пустоте”. Авторитетов нет. Каждый воображает себя единственным. “... он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила... ” Это из Ивана Сергеевича, у Фёдора Михайловича такого ещё больше... Это ещё надо формулировать. Эту деревню, керосиновые лампы, домашнее образование. После которого – только в литераторы... “Шиллеровский мир духов”. “Вон, магнетизм нам доказал влияние живой человеческой души на другую живую человеческую душу... ” Не претендующие на научную достоверность высказывания».

«Поразительная вещь! Понимаешь, что литературой как таковой, литературой как видом искусства занимаются очень немногие. У всех остальных всё по-разному. Трудности есть у всех, но разного сорта. И мало кто “мучительно пытается” размышлять о сам процессе в стремлении понять, чем же он занят на самом деле».

«А может быть, это и мешает. Быть «вдохновенным художником»! Не думающим о всякой зауми. Может быть, это и есть формула литературы? Не выдумывать новые формы, как модельеры выдумывают новые фасоны одежды. Не изобретать новые “пощёчины общественному вкусу”. Или нынешние интеллектуальные игрушки от избытка образованности. Что же тогда? »

«Поиск ответов в областях далёких от словесности самой по себе. Это не планомерная сапожническая работа. Слова должны даваться с трудом, с бесконечными сомнениями, они не должны литься рекой. По писаниям нужно пробираться как по дремучему лесу. Не следовать каким-то литературным канонам. Но не потому, что они - каноны, а потому, что всё предыдущее, даже самое лучшее, оскорбляет то новое, что есть в тебе. Всё заново! Не для новизны, а просто потому, что ничего ещё в общем-то не понято как следует. Всё только-только... ».

«Рассказ или даже роман... Если удариться оземь и обратиться, положим, в М. П. или лучше в Ф. К., можно написать о том, как ждут решения редакции по поводу печатания или непечатания. Может быть, и это будет об этом. Сюда, в сей рассказ или роман, можно многое вместить. Потому что психическое устройство таково, что без конца к этому возвращаешься, “всесторонне” возвращаешься. Уж, кажется, всё было сказано, но нет - опять находятся слова, соображения... Взгляд на многое - через подключение мыслей о печатании. Писания, в которых приговор затягивается».

«Конечно, странное занятие. Главное усилие – некое прозревание. Не скажешь - осмысление. Ничего торжественно-научного... Другое. Схоластическое понимание! Мир не сам для себя, а “мир для литературы”, мир для нашего отношения к нему. Но и “мир для себя”. По-разному. По законам схоластического произвола. Обновлённое чувствование, вновь обретённое понимание... Вдруг что-то увидеть не так, как прежде. Или просто увидеть. Просто услышать. Поразиться... »

«Задача: «собрать этот мир». Вспоминается иногда. Понимается. Как задача. Как некая необходимость. Нешуточная. Но выглядящая, может быть, смешно, так как всё это начинает происходить на фоне Л. Т. Миссийность. Мобилизованность. И призванность. Некому больше. И защитить. И предостеречь. И свидетельствовать. И попробовать что-то внушить. Удержать по крайности. Схватить за рукав. Отвлечь внимание хоть на минуту. Перед чем-то непоправимо опасным. Собрать заново этот мир. Он собирается на какие-то мгновения, а потом опять разваливается. Как его собрать всякий раз неизвестно. Но надо «пойти» и попробовать. Пока ещё можно. Пока ещё остался этот мир. Это громоздкое, но, к сожалению, обязательное, не разъёмное, как продуктовый набор, приложение к музыке».

«Да-да, и музыка. Как без музыки! »

«Чем только ни заняты! Если бы только молодые, в молодости, а то ведь занимаются этим до самого до этого, до того самого. До упора. И без этого заскучают! Так всё сбилось набекрень! “Большая соната” в исполнении Рихтера - об этом. “Возмутительно! ” - как бы говорит он. Он возмущён. Доказывает музыкой, стройными аккордами, настойчивыми, тяжёлыми, доказывает своими повторяющимися лирическими фразами: “Не делайте этого, не живите так! ” Убеждает на все лады. Всё выстраивается у него отчётливо, понятно, “по-доброму”, но настойчиво. “Работайте, друзья. Живите осмысленно, красиво, строго, возвышенно! ” Что же дальше? »

«Надежды на музыку. И надежды на то, что и не проявленная, не вышедшая ко всем воля тоже способна влиять на мир, на людей. Каким-то мистическим образом. Почему раньше не любил эту пьесу Чайковского? Она казалась слишком бодрой, железной, молотобойной. А в ней ведь, оказывается, всё есть. И лирика, и жизнеутверждение, и осторожное печальное сетование. Она заговорила. Её можно понять вполне определённо. Этому завидуешь. Умению говорить о таких вещах в рамках одного произведения. Умение говорить и понимание того, чтó и как надо говорить об этом мире. Этому сознательно не научиться. Это получается непонятно как внутри. Эта законченная, какая только возможно для человека, для земного автора, мудрость. Ни больше ни меньше».

«Когда смотришь на всё из этой музыкальной интерпретации мира, легко и доверчиво впадаешь на какое-то время в “экзистенциальнyю” отрешённость от всего внешнего, противоречивого, вводящего в сомнения, страхи, сожаления... Пока длится музыка».

«Музыкальные аналогии. Идея, несколько первоначальных фраз, разработка, отбор, работа на подсознании. Нет или почти нет анализа. У композитора ведь не спрашивают, почему он написал ту или иную мелодию. Так захотелось, так чувствовалось в тот момент, такая возникла потребность. На определённой стадии работы появляется какая-то логика, которая помогает всё довести до конца. Движение от чистой эмоции. Возникает ощущение, которое выражается несколькими фразами. Иногда эти несколько фраз доводятся до чего-то законченного, иногда - нет. Несколько фраз, несколько образов, движение образов, их взаимодействие. И нечто, что всегда остаётся за словами».

«Может быть даже... “Сентиментальное путешествие”».

«То ли мир изменился, то ли мы. Об этом говорит музыка. Она воспроизводит нас через пропасть времени. Надо чем-то наполниться после того, как вынули из сердца, из головы старый “Роман”. Убежал от того, прежнего, глупого, дёрганного, лирико-романтического... Весь ужас в том, что туда уже не спрятаться. Надо быть другим, новым, говорить другие слова, быть знакомым других людей, надеяться и желать совсем другого. Надо возвращаться к себе самому, тому, который есть сейчас».

«Выстраивание симметричных, хэппиэндных конструкций. Гармоническое завершение музыкальной фразы. Европейская традиция. И незаконченность, оборванность повестей К. Я.. Такая глубина безнадёжности. Это - камертон. От изначальной умиротворённости, поступательности, выстроенности, якобы, понятности и так далее - ничего не остаётся. И там всё тоже не кончится. Чему там кончаться! Что вообще может кончиться? »

«Если продолжить “музыкальные” аналогии... “Формальная” задача. Старая, конечно, песня. Как с какофоническими методами композиции. Правда, не мешало бы более обстоятельно разобраться с тем, что это такое».

«Ну, а если не вдаваться в подробности, принципиально, обобщённо определять, то формальный подход – это когда не рассказ, не повесть и прочее, а просто “текст”, имеющий признаки литературы, построенный по определённым правилам. К примеру, по правилу случайной выборки и адаптации повседневных записей к тексту, имеющему традиционный “литературный” вид. Это и будет повесть, рассказ и т. п., но способ его написания, порождения не будет похож на традиционные способы».

«Начинаешь о чём-то таком думать, когда задаёшься вопросами “зачем? ”, “как от бытовой реальности переходить к реальности надбытовой, текстовой? ”И отвлекаешься при этом от “пафосных” задач. Так сложилось. Любые пафосные задачи отдают фальшью».

«Временное утешение книги. И музыки, и всего остального. Всё только временное».

«Нечто сентиментальное у К. Я. про Тиэко. Но это не вызывает чувства эстетического отторжения. Это как войти в мир картинки. Разные бывают картинки. Лубок, олени на коврике... Есть и японские гравюры и нечто орнаментальное. Надо только войти в этот мир. В этот несложный, но утончённый и достаточно условный мир К. Я. -Тиэко. Рисунок, вытканный или нарисованный на полотне. Несколько красочных фигур, пейзажи, картинки праздников... Как раз по теме “Старой столицы”. Чувствительно, сентиментально? Наверное. Реализм танца, реализм рисунка на ткани... »

«И одновременно - какая тщета материализма! Как бы только материалистически увиденной реальности. Сиюминутная реальность. Предметность. Функциональность. Конкретность. Материалистически из реальности ничего не вытекает. Когда воспринимаешь всё окружающее сугубо материалистически, когда перестаёшь думать о людях как о существах, способных на сложные переживания, на возвышенные поступки, тогда мир представляется нескончаемым, непреодолимым кошмаром».

«Иногда некоторые вещи кажутся очевидными. Вдруг увиденные. Невыносимая реальность - это уличный повседневный, насквозь материалистический мир».

«А “Сборник”? Сейчас же возникают мысли о писаниях. Таскание в сумке “книги”. Заглядывание в неё со страхом. Прочитывание нескольких абзацев. Бегло, как посторонний, чтобы подсмотреть что-то чужими глазами. Но и не хочется увидеть что-то, что бы испугало, какой-нибудь грубый ляп. Правда, эта “книга” уже столько моек и чисток прошла! Это ей уже не пошло на пользу».

«Погружение во что-то мягкое, терпкое - в человеческий быт, в человеческое тепло. Но быт прозрачный, графический. Никакой концентрации, никаких “клубков взаимоотношений”. Простота формы. Гомофония, мелодизм. Так хочется. По-другому - неинтересно, скучно. “Тщета изощрённости” и так далее. Раньше выписывал такие словосочетания, наукообразно-лирические».

«И ещё так: скольжение. Уловить что-то можно только при этой беглости, не фиксируя внимания, не останавливая какого-то движения, не прерывая течения жизни самой по себе. Может быть, это иллюзия, как навороты “научного кубизма”. Кто знает! »

«Смешно... Исследования собственного “творчества”. Исследования реальности на собственных писаниях! Ладно, хватит! »

«Утром, когда мы с Комако выспимся, за поздним завтраком я ей скажу, что Город мне не наскучил. И вообще “рвущаяся тоска” бывает только в пьесах. Скажу, что мне всё равно, где жить. Есть, конечно, пожелания, но, по сути, не столь уж важно. Скажу ещё, что в этом снижении требовательности дохожу, мысленно, почти до смешного. До смешных мыслей. Я думаю, что мне стало всё равно, какие настанут времена. То ли будет тот дикий капитализм, то ли всёвернётся к карточному “загнивающему” социализму. Или наступит что-то совсем уж новое, не виданное... В моей жизни и так ничего не меняется. Служба всё та же. Я привык к её исполнению. И по-другому нельзя. И это, может быть, хорошо. Кто знает, как внешнежизненные изменения отразятся на писаниях! Когда эта забота - не навредить писаниям - становится главной жизненной заботой и потребностью, тогда всё, что вне этого, на сторонний взгляд, примитивного и скучного авторского проживания, становится неважным и неинтересным. Хоть лопни всё по швам! Может быть, это нехорошо? Эта, можно сказать, обывательская жизнь. Будет ли в ней больше денег или меньше, длиннее очереди или короче, еда на столе “интересней” или, как раньше - только картофельная и макаронная... Что от этого для меня поменяется! Почти ничего. В том-то и дело, что всё лишнее, сверх необходимого минимума и не пристаёт. Привычка жить при социализме остаётся. И, похоже, это можно оправдать и принять как нечто не только общеавторское, но и как общечеловеческое, почти идеальное. Природа, смены зим и вёсен, закаты и восходы, шум деревьев и дождя... Это не меняется для человека, в какие бы времена он ни жил».

«Добрался же до такого смешного отношения ко всему! Будет серое или голубое... И что по телевизору вечером... Опять же не знаю, хорошо это или плохо. Иногда страшно. Куда ещё может соскользнуть “приятие”, нетребовательность, невзыскательность? »

«Вот такие разрешённые разговоры... »

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910