Драматургическая дача. 1 страница

Вера.

Город ещё не начинался. Завод и гостиница. «Может быть, я ещё не приехал, - рассуждал Петя, лёжа на кровати в гостиничном номере, - кто же в конце недели приезжает в командировку? Могу я ещё не приехать? Надо собраться с мыслями, всё обдумать. Заготовить новые небанальные слова. Жизнь - это тоже писание книги. Каждый день надо придумывать продолжение. И вдохновение нужно. И не хочется бытописательской жизни».

«Жизненное творчество. От авторского отчаяния. И наоборот».

Петя сам себе напоминал одного научного работника, с которым пришлось делить некоторое время «двухкоечный нумер» в гостинице на Востоке. Учёный, ещё молодой человек, лет тридцати пяти, тоже, как теперь Петя, почти не вставал с койки. В портфеле у него было не менее дюжины бутылок водки, так как он неделю никуда не выходил и пил постоянно. Днём только пил, а вечерами, когда возвращался с завода Петя, пил и рассуждал, доставая Петю слишком трезвыми вопросами, не давая ему заниматься писаниями. В нем была какая-то своеобразная, душевно-нервная усталость. Она не была вызвана никакими катастрофическими событиями в его жизни. Он бодро рассуждал о самых разных предметах, острил, просто болтал, много рассказывал о своей научно-производственной деятельности. Всё хорошо: семья, работа, научные идеи. Он даже был кандидатом наук. Но вот выписал себе командировку, приехал на неделю из Комсомольска полежать, попить водки, «отдохнуть». И, судя по его рассказам, это с ним случалось регулярно.

Теперь и Петя приехал и залёг на дно. Сходит до обеда на завод и назад. И тоже всё хорошо. «А что может быть плохого! » Лежит, рассуждает сам с собой. Только, что не пьёт. Одни рассуждения. За чтением неисправимой, как оказалось, компьютерной книжки.

«Растерянность, отчаяние... Не срабатывает самое проверенное. Скучно об этом думать! Дождаться бы перемен! Они придут как-то сами, незаметно. И всё станет другим».

«А вообще, к своим состояниям нельзя относиться как к объекту, как к чему-то, что можно изучать, анализировать, над чем можно “работать”, усовершенствуя, как свой огород. Состояние - вещь ускользающая, непостоянная, почти мнимая».

«Одних усилий недостаточно. Воля всегда вторична. Может быть, она вообще что-то необязательное. Её заменяет, когда надо, воодушевление. Это та же воля, только не своя, натужная, а воля тех сил, которые тобой движут».

«Да одно голое усилие и не помогает! Голое усилие – это как скелет вместо того, живого, порождающего, дышащего, изменчивого, реагирующего, что должно быть на самом деле».

«Задача не только в том, чтобы тупо перетерпеть. Надо находить всему этому оправдания. Оправдания и утешения... »

Ещё в первый по приезду день Петя позвонил Вере. К телефону подошла Катя. «Дядя Петя! А мама поехала в Посёлок сажать картошку».

«Ну и ладно. Все живы и здоровы. Что им сделается! »

«Такие места, как Город, - следовало из теории, сочинённой Петей, - тем и хороши, что в них ничего не происходит. Всё остаётся на своих местах».

«Может быть, это и не совсем так, - поправлял он себя, если предвидел возражения, - но... Но всё равно».

Как бы подтверждением этой теории «неизменности» было то, что Петя, приехав в первый раз в Город, отыскал Веру по адресу, написанному на старой поздравительной открытке, отправленной Петиной маме ещё в шестидесятые годы. И даже название улицы Советской не сменили в связи с новыми веяниями.

Петя долго не решался, вернее долго не мог себя раскачать на какие-то действия. Возобновление знакомства у него растянулось почти на месяц. Сначала он просто гулял, ходил наугад по городу, пытаясь наткнуться на улицу Советскую. Потом две недели гулял по улице мимо Вериного дома, прежде чем зайти в подъезд. И ещё только через некоторое время поднялся, наконец, на четвёртый этаж и позвонил в дверь. Но, на Петино, дикарское, счастье, дома никого не оказалось, так что свидание с Верой было отложено ещё на неделю.

Петя не видел её лет пятнадцать. С тех пор как студенткой она проездом из стройотряда останавливалась на два дня у них дома.

Вера. Кареглазая девочка из детства Пети. Он едва узнал её. Вера показалась ему маленькой, живой, ладной.

Она превращалась в ту женщину, которой проживёт до старости, постепенно, снизу, от ног, бёдер, уже тяжеловатых, обабивавшихся, хотя и не ставших ещё окончательно монументальными. А всё остальное, и особенно миловидное бледное личико, оставалось ещё прежним - детским, школьным... Худоба тонких плеч, изящество шеи. И вела она себя ребёнком, в ней была ещё какая-то нетронутость. Петю так и тянуло спросить её, что они в школе по литературе проходят.

Ускользающая улыбка на губах. Где-то должны быть ямочки на щеках. «Любит спортивные брюки, грибы, общественную работу», - угадывал Петя, какой её сделала взрослая жизнь? Какая она на самом деле? Дети. Сын Славик: серьёзный, самостоятельный, степенный. Дочь Катя - наверное «в папу» - светлая, длинная. Мужа Веры, правда, Петя так и не увидел, даже на фотографии. Вера спрятала их или изорвала. Ну, на кого же ещё Кате быть похожей!

- А-а-а! - как бы беспечно махнула Вера ладошкой, - где-то он затерялся. Бог с ним... Это без детей было бы плохо, а так - терпимо... Славику? Славику шесть скоро, а Кате - одиннадцать.

«Останавливают свой выбор на одиночестве, - попытался сформулировать своё понимание Петя. - Для сохранения душевного спокойствия. Из двух зол выбирают то, которое им представляется переносимей. С одиночеством хоть как-то можно справляться, а с этим... если что не так, не будешь знать, куда деться. Будет такое “мелькать! ” - как говорил Евгений Лукашин».

Вера. Она приходилась Пете даже не двоюродной, а троюродной сестрой. Отец был недоволен, когда мамин двоюродный брат приехал вдруг «погостить» к ним. «Тоже мне родственник! Ну, давай будем у нас всех принимать, давай! Странноприимный дом... » Петя запомнил этот случайно услышанный разговор матери и отца, только из-за этого какого-то вывихнутого слова. Вера и её папа приехали без денег, без вещей, налегке. Дядя Миша ходил по городу в сапогах, прокурил кухню и туалет, засадил окурками все цветочные горшки. Выпив, он тихо засыпал. Зато ночью невыносимо храпел. И Вера, стыдясь отца, полночи не спала - всё трясла его, утихомиривая.

- А как твоя наука? - всплыло вдруг в памяти Пети. Он собирал Веру по частям, вспоминая то одно то другое.

Она вернулась в Город сразу после провинциального университета. Её научное, «генное», горение, которое запомнилось Пете по той недолгой встрече пятнадцать лет назад, кончилось всего лишь преподаванием биологии в школе. «Ботаничка», - подсказала она Пете весёлое словцо, которое вертелось у него на языке.

«Катя в детстве много болела. Я с ней в детский сад ходила - воспитательницей работала. А потом мы пошли в школу. А потом, сам понимаешь... На этом всё и кончилось. Езжу иногда к знакомой в пригород. Она работает на ботанической станции. Помогаю ей, отвожу душу. “Сажать картошку” - это условно говоря».

Студенткой, Вера поразила Петю своим азартным пониманием того, что она хочет от жизни, от работы, от профессии, чего совсем не было в Пете. Он рассеянно кончал институт и думал о своём инженерном будущем почти с отвращением. Вера уловила это по его вялым ответам на расспросы. И Пете пришлось тогда рассказать, чтобы как-то оправдаться перед ней, о своих литературных занятиях.

Когда Петя в первый раз приехал в Город, Вера сразу спросила его именно о писаниях, а не о заводских, командировочных делах. Она помнила о нем самое главное.

Петю всегда занимала тема двойного, тройного и так далее восприятия человека. Ему было забавно это наблюдать на собственном примере. Его некая «авторская» значительность в Городе, и отсутствие таковой дома! Здесь он с самого начала был как бы только самим собой и никем другим. «Хотя в человеке столько “шкур”, что до него трудно докопаться».

К вопросу Веры о его «творческой жизни» Петя оказался как-то не готов. Он не мог на него ответить двумя фразами. Сказать, что он не «дотянул в своих хотениях до чего-то внятного», значит заявить о неком недовольстве собой и своей судьбой и, тем самым, объявить, что он бы хотел «другого себя» и другую жизнь.

- Может быть, всё правильно и справедливо? То, что происходит с нами. Мне хочется иногда себя утешить. В глазах других. Для себя-то это как раз и не нужно. Мне представляется всё закономерным. Это не самодовольство. Просто не хочешь вмешиваться в что-то естественное. Чтобы не навредить. Я не вижу возможности что-то поменять в своей жизни. И именно потому, что можно повредить тому, что так сказать «питает» мои авторские занятия. И может быть, уже ничего и не надо менять... Как-то теперь уже стало казаться, что это всё - моя работа и моя служба, так сказать, - не противостоят друг другу.

«Нечто важное. Заявление о невраждебности! Как пакт о ненападении. Или об отсутствии враждебных намерений… Может быть, я даже никого не обманываю. Хотя сомнения остаются».

Вера с доверчивостью и сверхвнимательностью, смущавшими Петю, слушала его оправдания. Он стал привозить свои компьютерные книжки. И всё окончательно стало на свои места. Может быть, Петя поэтому так привязался к Городу, что здесь давно всё было на своих местах. И не хватало только его самого.

«Невозможное. Это становится целью. Не живописание... А что-то разрешающее, законно или незаконно, “ситуацию”. Выход из безвыходности. Виртуальный, психопатический, ещё как-то обозвать... Своя, личная, субъективная тайна писаний. Ни много, ни мало. Всё остальное на этом поприще кажется скучным. Эти задачи каждый должен решать самостоятельно. Это как рисунок зубчиков на ключе. У каждого свой вход в этот мир. Нельзя влезть туда за кем-то, как малолетки, по двое проходящие через турникет метро. А вообще, конечно, задача непосильная».

Вера, к счастью, не давала ему мудрых советов. В отличие от других знакомых. Прошлым летом даже Олег Павлович успел поучить Петю уму-разуму. Через какое-то время после знакомства он вдруг решил, что из Пети пора делать человека. Это было в тот недолгий период, когда Комако как бы раздумывала над настойчивыми предложениями Олега Павловича «воссоединить семью ради ребёнка» и уехать с ним обратно в Москву. Комако не говорила ни да, ни нет. Олег Павлович разговаривал с Петей, но время от времени косился в сторону Комако. Петя так это и понимал: сеанс онормаливания самодеятельного компьютерного автора и непокорной жены. Он был прав - это были вещи одного сорта. «Все-таки он не законченный дурак». Петя рассказывал Олегу Павловичу и Комако про то, как он «публикуется».

- Послал и на этом успокоился? - удивлённо спросил Олег Палыч.

- А что? Вроде как опубликовал. То есть сделал достоянием публики. Пусть даже только в лице нескольких, или даже одного, человека. Вот ещё Кате и Мише показал. Ещё кому-нибудь... Вере. И хорошо, и ладно. Но это уже в прошлом. Сейчас для этих нужд существует Интернет. С безграничными возможностями для подобных публикаций.

Петя как-то не сразу понял и оценил те возможности, которые открылись с наступлением интернет-времён, когда все сложности с бумажными публикациями становятся неактуальными.

Невероятные прежде возможности! Возможности, идеально подходящие для особенностей некоторых типов авторов. Те возможности, о которых можно было только мечтать в доинтернетовскую эпоху. Находиться полностью, насколько это возможно, в авторской работе и совсем не беспокоиться о внешней стороне этой работы! Ничего не мешает. Нет отговорок. Разве что времени не хватает. Но это – в соответствии с авторскими возможностями, по справедливости можно сказать. Без претензий.

- Всё выдумываешь какой-то свой, особенный, путь, свой способ существования.

- Я не выдумываю. Просто по-другому скучно. Тебе не скучно, так на здоровье. Возрази мне!

- Просто не понимаю. Вот и все возражения.

- Ну и ладно. У тебя работа такая. А у меня - другая.

- С таким отношением тебе вообще ничего не нужно! - Олег Павлович начинал терять терпение.

- Не нужно. Наверное. Не нужно. Считай, что я задержался на низшей ступени профессионального развития. Как обезьяны, - Петю утомляли разговоры, когда приходилось оправдываться за своё как бы непреуспеяние. «Как бы» - считал Петя.

Он добил Олега Павловича, поведав ещё о двух известных Пете способах «публикации».

Однажды Петя потерял распечатку рассказа в метро. Задремал с ней на коленях, а потом резко рванул к выходу и, похоже, уронил в вагоне. Пропажу обнаружил только на эскалаторе.

«”Рукопись, потерянная в метро” – так можно было бы завязать новую фабулу по аналогии с подобными же фабульными выдумками: “Рукопись найденная под кроватью”. Или на чердаке. Или в подвале... Кому-то она пригодилась! Моя книжка. Ведь не сдали дежурной по платформе. Я проверял. Значит кому-то понадобилось моё творчество! ”И каждый читатель как тайна, как в землю закопанный клад... ”»

Комако улыбалась, слушая Петю, ей всё это нравилось, а Олег Павлович затравленно молчал.

«Как опубликовал! Неизученный никем способ публикации. Наряду с традиционными. А то вот была ещё одна “публикация”. Первую свою компьютерную распечатку на пилораме матричного принтера вытащили из сумки на Сенной площади».

«В полной мере реализовал своё отношение к реальности именно в отношении к текстам. Публикнул, и всё! Почти с полным равнодушием к последствиям... »

Пете показалось на мгновение, что он начал докапываться до каких-то первооснов.

«... А равнодушие - оттого, что это такие тексты! От них и не ждёшь никаких чудесных событий. И это тоже принципиально. Бесчудесная реальность».

Но вот в этот приезд в Город что-то пошло не так с Петиной «значительностью» и «внешнелитературной независимостью».

У Интернет-публикаций, несмотря на очевидные преимущества перед традиционными способами выхода на публику, нарисовались всё те же знакомыетупики. Какие-то особенные ожидания сменились пониманием, что в отношениях с внешнелитературной реальностью почти ничего не поменялось.

Особенно ясное осознание этого пришлось как раз на приезд Пети в Город.

«Приехал и прячусь, придумываю объяснения. А что произошло? Ничего! Но вот же - будто стыдно перед Комако. Не перед Олегом, конечно! Ведь всем рано или поздно потребуется “блестящесть”. Да. Ко всему ещё нужно быть блестящим! »

«Я словно обманул их! – накручивал себя Петя. - И теперь хожу среди них, важный и значительный, держу марку! Значительность! Которой недостаёт в действительности. “Дубовый паркет значительности”».

Додумавшись до этого, Петя почувствовал жалость к самому себе, детскую, слёзную, напряжённую, сладчайшую. И было даже хорошо чувствовать это нежелание кого бы то ни было видеть. И все были чужими! «Ничего от них не хотеть... Раз они не понимают! » И тут же придумал, что в Город только за этим и приехал. «Чтобы спрятаться от “них”».

Его преследовала фраза, как-то сказанная Мишей: «В том-то и дело, что можно и в полжизни не понять, что это - клинический случай или литература».

Рассказик был маленький, так хорошо было его писать!

«Детская игра. “Давай, как будто я была раненый котик, а ты как будто пришёл, поцеловал меня, и я выздоровела, давай? ”»

«И на тебе – послал! » Петя пожалел об этом уже через некоторое время, когда началось «ожидание» реакции читающей публики.

«Детские игры, детские сказки про чудесные события» никуда не пошли. Не понравилось.

К такому новому интернет-режиму взаимодействия с читательской средой надо было привыкнуть. И не ждать ничего особенного!

«Всё лучше, чем было когда-то», - утешал себя Петя. Он не мог без содрогания вспоминать давнишний и единственный случай, когда он посетил редакцию издательства, куда до того послал своё прозаическое изделие.

«Никакой реакции... из редакции. Уже четыре месяца! » Вот и заявился!

В редакции внимательно так, с усмешечкой посмотрели на Петю. Но Петя, кажется, был безупречен. Не почувствовал смущения, неловкости, не засуетился, не дрогнул.

Город - то место, где Петя был не для всех, конечно, - для некоторых - автором. Дома его таковым не считали, да и не знали почти совсем. Дома это было совсем непублично, похоже на тихое сумасшествие. Там он не хотел тревожить устоявшийся мир своих знакомых и родственников, которые привыкли, что он конторский служащий, безденежный, безнадёжный, не обладающий никакими внешними талантами: не играет на гитаре, в преферанс, не любит рыбалку, не интересуется футболом и автомобилями. Зачем их разочаровывать, менять их представления о мире, зачем вносить возмущение в эту житейскую тихую заводь? Родственники, приятели, знакомые внимательно следят за тем, чтобы Петя жил по тем же правилам, что и они, следят, а вдруг Петя нашёл какой-то неизвестный им способ преуспеяния. А он живёт незаметно, не бегает наперегонки, «не стоит в очередях». Это само по себе настораживало, но списывалось на чудаковатость.

«Непрерывная цепь саморазоблачений, самоиронии, торопливое желание осмеять на всякий случай то, что, возможно, осмеют другие».

Вера всякий раз предлагала Пете останавливаться у неё. Петя думал с тёплым чувством, что это возможно, что их отношения достаточно искренне хороши, чтобы он мог бывать у неё, когда захочет и даже ночевать у неё. Но, конечно, Петя предпочитал жить в гостинице. Только иногда он оставался у Веры. Если засидится допоздна или решит, что нынче работать не получится. «Ты что писать сюда приехал? - пресекал он в таких случаях свои сомнения этой фразой, а потом ещё и добавлял. - Тоже мне, великий писатель! »

«Авторское отчаяние. Отчаяние, не имеющее внешней причины. Писать - быть всегда на грани отчаяния. Пока не написано - отчаяние, лихорадочные поиски того, что и сам вначале не знаешь. В этом больше всего отчаяния».

«Рассуждать - это совсем не то, что думать. Начиная рассуждать, мы выстраиваем частокол слов. Иногда очерчиваем мысль, иногда запираем её в слова. Мы с готовностью большей, чем в случае с думаньем, бросаемся в стихию слов, принимаемся рассуждать».

Петя вдруг с облегчением почувствовал, что его «прятки» скоро пройдут.

Петя вспомнил о новой работе, тянущейся у него с осени.

«... А остальное – выдумки! »

«Надо походить по Городу, попробовать нащупать что-то в жизни, что излечит от этого, именно этого, заданного именно этой новой темой, отчаяния».

«Не то флоберовское презрение к “популярности”, а нечто находящееся ещё дальше от потребности в “популярности”, в “известности”. Стремление вообще ни с чем не соотноситься... Чудная фабула: автора забрали в жёлтый дом, и там разбирают его тетради, где находят подобные высказывания. Доказывай им тогда, что это только игра воображения, а не проявления психической болезни! Только попадись им в руки! »

«Мрачномыслие. Воображение работает. И иногда неконтролируемо только в этом направлении».

«Исчезнуть. Раствориться в мире. Оказаться где-то за тридевять земель. Чистый лист. Завести новую тетрадку... Как в школе».

«А что будет с писаниями? »

«Привязанность к миру с помощью тысяч бытовых ниточек. В общем-то, за всем стоят бытовые вещи. Воображение подбрасывает именно бытовые вещи».

«Взгляд из другого человека. Общее только - сходство мотивов. Продолжение или какие-то варианты того, что есть здесь и сейчас».

«В Городе когда-то жил ещё один автор. Бывший поэт - если такие бывают - переключившийся на прозу... С чем бы это сравнить?.. То ли лётчик, не прошедший медкомиссию и отстранённый от полётов... То ли просто по возрасту, как балерун или гимнаст из цирка, перешёл на тренерскую работу. Слишком стал тяжёл и неловок. Это как некое понижение в должности, что-то рангом ниже поэзии. Бескрылость. Куриная приземлённость. Проза она и есть проза. Тоже вроде как искусство, но... »

«Об этом стоит подумать. Может быть, это опять тот стриженый солдатик, которого Аня кормила мороженым. Может быть, может быть... »

«И музыкальное сопровождение. Для этого повествования. Можно и из Шостаковича. Грустные, мрачные мелодии, и потом взвизги флейт, шуршание скрипок, литавры сумасшедшего Гамлета».

Вера разбудила часов в двенадцать утра в воскресенье. Она раздвинула шторы, открыла окно.

- Ты что заболел? Катя говорила, что ты звонил ещё в пятницу. И куда пропал? А ну вставай!

Петя одним глазом следил за Верой и с испугом думал, о ком это она: о своей дочери или о Комако?

- Ты прелесть!

- Что? Какая я тебе прелесть!

«Девочка из провинции. Клетчатое пальто на вырост, белая из лебяжьего пуха шапка, всё время сползающая на глаза. Её кто-то ударил на ледяной горке. Она стояла в стороне от шумного потока, несущегося на санях, дощечках и картонках, у тощей берёзы, чтобы её не потеряли, потирала ударенную коленку и тихо плакала. Румяные щеки, тёмные глаза, черные брови... »

«Да, всё в порядке. В порядке - это когда... »

«Нет просто жизни. Сплошная словесность! Конечно, это никому не понравится. А по-другому неинтересно».

- Нет, ты все-таки прелесть. В Городе я начинаю говорить такими словами, какими никогда не пользуюсь в обычной жизни. Не скажешь, почему?

«... это когда всё подтверждается».

Петя часто в Городе думал об этом. О том, что «подтвердилось» только что.

«Фантастический поворот. Некто N. не хочет отсылать рукопись, так как это означает, что Комако, предположим, больше не будет. Комако всё это понимает, но всё же самовольно отсылает рукопись. Самоубийство литературного героя. Есть виртуальная компьютерная реальность. Почему не быть виртуальной, но только литературной реальности. Результат вредного влияния книжной и киношной с телевизионной беллетристики. Уже несколько фильмов видено про то, как киногерои бегают из вымышленного мира в реальный и обратно. К тому же всё можно подать как что-то недостоверное: было или не было? »

Петя наскоро побрился и вышел с Верой на свет Божий.

- У вас тут что, лето началось?

- Проснулся.

- Да у вас оно не только уже началось. Оно уже у вас покатилось, как колесо с горы. А когда я приехал было холодно.

- У нас поздняя весна. Черёмуха, сирень... С ними всегда счёт идёт на дни. Пик сирени. Поздно для сирени. Лето, а пахнет весной. Цветут каштаны, барбарис, появились зелёные ещё бульдонежи.

- У барбарисов чудесный запах. Запах пересекаешь, проходишь его насквозь, как через тонкую, мгновенную перегородку. Запах должен идти волнами, чтобы о нем можно было думать. Волнами забытых ощущений...

- Ты что стихи сочиняешь? - Вера улыбалась. - В прозе.

Петя опять вспомнил о «Кораблике». Вернее, об «Обойной истории». Он посмотрел на Веру, и ему вдруг показалось, что они - Вера и та, с «кроткими серыми глазами» - стали в его представлении очень похожими. Наверное, она теперь такая же. «Вот зачем несколько последних дней ушло на переписывание, нет, вернее, перечитывание «Кораблика». Вот почему у меня к ней такая нежность. Всё можно объяснить. Привычные образы. Кручусь среди них и вокруг них, не замечая этого. На первых порах».

- Обои, - пробормотал он, - именно что…

- Что? – не поняла Вера.

«Волнует уже пережитое. То, что во второй, третий раз. Улавливание пережитого. Как часто это пустяки! »

«И вообще глупость. С точки зрения нормальных граждан. Продолжать серьёзно думать о таких вещах. В таком возрасте, в таком положении. Смешно. Какие-то истории чуть ли ни двадцатилетней давности воскрешать в памяти, думать о них, испытывать в связи с ними какие-то душевные переживания... »

«Глупая привычка самомнения - придавать какое-то особое значение событиям собственной жизни, эмоциональным состояниям, своим занятиям... Авторская привычка».

Вера заговорила о ботанической станции, на которой только что побывала. «Ботаника, ботаническая станция... И это тоже отзывается как-то».

- Я уже два дня ни с кем не говорил. И не только говорю несвойственные мне слова, я и чувствую себя в Городе другим человеком. Может быть, это уже не я. Ты меня ни с кем не спутала?

- Точно ненормальный!

«В основании всех этих выдумок - борьба с реальностью. Книжные герои, борются с реальным миром. Чем их мир хуже реального! Самостоятельные герои... Герой завладевает автором, автор завладевает героем... И так далее. Только эта фантазия не должна использоваться в «корыстных» - беллетристических – целях! »

«А вообще-то... Отрицание внешней жизни наказуемо? »

«Борьба жанров в книжном мире. За автора «борются» сыщики, романтические герои, его «соблазняют» героини из разных жанровых систем - из боевиков, мелодрам, опереток».

Пока Вера готовила обед, Петя сидел на кухне и с удивлением смотрел на повзрослевшую за год Катю. Вера всегда озабоченно говорила о ней.

Веснушчатая, кареглазая блондинка с длинными красивыми темно-жёлтыми волосами. Большеротая, с непрерывно менявшимся выражением лица, отражавшим мгновенно её состояния, её мысли. Она, казалось, всё время вела какой-то внутренний диалог сама с собой. Что-то в ней поминутно вспыхивало, гасло, потом какая-то мысль опять овладевала ею, она хмурилась, мгновенная улыбка пробегала по её губам, глаза струились ровным, постоянным добрым светом. Музыка её лица была по-детски умиротворённой, трогательной, наивно-простой.

Она какое-то время постояла, вернее, промаялась на пороге кухни по настоянию мамы по случаю приезда троюродного дяди. Мысли её были далеко.

- Катя повзрослела за год, - только и нашёл, что сказать Петя, когда Катя упорхнула.

– Не знаю, что делать, - Вера виновато улыбнулась.

- А ничего.

Смысл этой озабоченности стал ясен Пете после нескольких приходов к Вере. За Катей «ходил» худой, длинный, кадыкастый, рыжеватый парень. Он был похож на Бориса Беккера в молодости. Вера так и звала его: «Вон твой немец уже мимо идёт».

Катя первой подбегала к телефону и, какое бы у неё ни было настроение перед этим, недовольно, с раздражением говорила в трубку: «Ал-ло! » Потом тянулось бесконечное: «Ну, не знаю. Посмотрим. Посмотрим, говорю. Потом поговорим. Ладно... » Если звонили не ей, она с разочарованием и некоторой озабоченностью отдавала трубку.

«Это какая-то первоначальная, хитрая, кокетливая игра с мальчиком, которому она нравилась – пояснял себе Петя. - Наверное такие правила, наверное, без этого нельзя».

Это напомнило Пете фольклорно-самодеятельный танец, виденный им когда-то давно. На сцене актового зала кондитерско-макаронной фабрики - ряд стульев. Барышня после нескольких танцевальных фигур присаживается на один из стульев, кавалер садится рядом. Барышня отсаживается от кавалера, а он опять садится ближе. И так, пока стулья не кончаются. Потом они целуются, танцуют свой народный pas de deux, появляется весь кордебалет, они водят хоровод, а кавалер с барышней не могут глаз отвести друг от друга.

«Катю, может быть, будут любить не за красоту, а за этот фольклорный характер. За беззлобность, за какую-то простодушность, которая угадывается даже и в этом капризном помыкании своим ухажёром».

Было и ещё что-то в ней, что Петя замечал и в Вере. Постепенно он понял, что это в них от деспотичного, ревнивого, нервного, «психованного» Вериного бывшего мужа.

«Стрижку ей бы не было красиво», - говорила Катя, и слышались Верины интонации. Своё мнение. Неявное, но твёрдое, неколебимое. Не навязывает своего мнения, но и не отступает от него. Привычка жить с авторитарными людьми. Безупречность послушания. Но только чуть слабина - тянет своё, которое всегда есть, всегда ожидает наготове. Своё, сформированное на всю жизнь, уже полностью взрослое мнение».

Ну и ещё удручавшая Петю провинциальная привязанность к сериалам.

«Всё прозрачно, понятно, бесхитростно. Не бывает ничего другого. Мир, подогнанный под них».

«Автор и реальность. Тема философского трактата. О том, как ощутимо некое противоречие, контраст, ступенька, сбой при столкновении с реальными людьми».

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒