Прошлым летом.

С Комако Петя не увиделся ни в первый после приезда вечер, как он собирался сделать, как без конца представлял себе, пока ехал в поезде, и как это следовало бы сделать самым естественным и человеческим образом, ни на второй, ни на третий день. Почти неделю он не показывался ей на глаза. Этому не было простительных объяснений.

«Трудно найти продолжение этой жизни. Продолжение Города. Это как начать новую главу. Совершенно неясно, что же дальше! Может это сойдёт за объяснение? Как итог размышлений перед тем, как начать новую главу? »

Нет, конечно, он «ходил» смотреть на неё. Видел её, выходившую из своего «архитектурного управления». Петя смотрел ей вслед, как детектив, прячась за развернутой газетой и за деревьями. Он сидел на скамейке в сквере посередине площади, по сторонам которой друг против друга были его ведомственная гостиница и её трехэтажное административное здание с множеством разных учреждений, из которых «архитектурное управление» занимало только первый этаж.

А на третий день Петя даже решился на минуту войти внутрь, постоять в коридоре среди посетителей.

«Стыдно попасться ей на глаза и хорошо чувствовать её присутствие в этом здании. Ощущение покоя и уюта. Глупо. Пусть», - сейчас же явились эти фразы из его старой «компьютерной» книжки. Петя, может быть, и пришел сюда, чтобы проверить, на самом ли деле это так, как написано, или он придумал когда-то эти ощущения одновременно с этими фразами.

К ощущению покоя подмешивалось и ещё что-то беспокоящее. В «архитектуре» пахло как когда-то в домашнем детстве - мастикой от свеженатёртых полов.

«Старые слова. “Мастика”. Это было недавно. Как за стеной, рядом, а достать, увидеть нельзя. Нельзя войти в ту комнату, что за стеной. Можно только слышать ещё какие-то голоса».

«Один знакомый автор написал бы, что пахло смертью. Пахло чем-то давнишним, из прошлой жизни. Пахло прошедшей жизнью. Близкие, знакомые и тоскливые запахи прошедшего. Запах смерти. Некоторым нравится, и они не боятся всё доводить до окончательного».

Петя постоял, прочитал несколько объявлений на стенах, послушал разговоры про квартиры и вышел. Убедился, что всё в порядке. Даже услышал её голос из полуоткрытой двери. Ничего не случилось. Не уехала в Америку, не попала под автомобиль. «Значит всё блажь, пустяки, житейское... Переживём».

«А что же тогда? » - Петя вдруг подумал, что очень мало знает о ней. Все, что было ему известно, Петя узнавал как-нибудь случайно, по обрывкам фраз, по обмолвкам. Комако мало говорила о себе, а Петя не любил и не умел допытываться, расспрашивать-допрашивать. Тем более, прошлым летом всё начиналось как-то немного легкомысленно. Впрочем, Пете всё про её «внешнюю» жизнь казалось ясным и понятным. Была замужем, разошлась (но ещё не развелась), живёт с мамой и с дочерью... Всё обыкновенно. «И чудесно, что обыкновенно! » Дочь, работа, дом... «Гитара», - хмыкнул Петя. А всё остальное? Об этом Петя иногда задумывался, но легко, эскизно... Его не покидало какое-то утешающее сознание, что при любом исходе, его отношение к Комако не изменится.

Он больше всего опасался банальностей, в которые неизбежно впадаешь в подобных ситуациях: «Тоска по тому, чего никогда не бывало, но что должно быть на свете».

«Потом только догадываешься, что человек мало может сделать со своей жизнью. Вариантность каких-то определяющих судьбу поступков - только теоретическая. Всё разворачивается, как из некого клубка. Можно попробовать угадать что-нибудь. Это не возбраняется. Но не более».

Первый раз Петя увидел Комако, когда в поисках почты или телеграфа по ошибке зашел в длинный коридор её архитектурного и одновременно геодезического учреждения. Кабинеты, просители на скамейках вдоль стен. Петя из любопытства прошёлся до конца коридора. Там было то, что ему вдруг срочно понадобилось. Навстречу Пете шла женщина, с озабоченным видом нёсшая какую-то бумажку.

Вблизи она показалась старше. «Тридцать пять? Тридцать семь? » «Красивая, слегка бестолковая, как и положено красивым».

Они прошли мимо друг друга.

«Она переживает сейчас самые счастливые годы», - думал Петя, провожая её взглядом, пока она не скрылась в кабинете. И при этом, Пете показалось, что она только что плакала.

«Заплаканная женщина. Она просто переживает оттого, что вот она приехала такая загорелая, красивая... А он... » - моментально всплыло у Пети в голове.

Светлые, стриженые до плеч волосы, шерстяная юбка и кофта, длинная, свободная, деловая. Живое тело. Это больше всего привлекало взгляд. Тело ещё не застыло в окончательных объёмах и формах, как это чаще всего бывает с высокими, не худенькими русскими женщинами, оно ещё гибко, подвижно, неповторимо в характерности движений, поворотов, изгибов...

«Оно ещё молодо. У тела своя жизнь. Молодость тела ещё продолжается. Наслаждение каждым проживаемым днём. Понимание, знание... Нет тупого лошадиного усилия тянущей семейную лямку женщины. И нет глупой беспечности. Она уже знает, что всё кончается, что это и ей предстоит с неизбежностью. В молодости совершенно об этом не думается! »

Несколько раз после этого Петя приходил сюда, притворяясь посетителем, прежде чем решился на что-то большее. Петя почти в творческом вдохновении смотрел на Катю, на Екатерину Сергеевну Самарину, как было написано на табличке на дверях. Фамилий на табличке, как и столов в комнате, было три, но Петя почему-то сразу угадал, в каком районе Города он «проживает» и обратился именно к ней. Она склонилась над столом, вчитываясь в длинную, подробную заявку на приватизацию квартиры, которую Петя сочинил тут же на бланке, взятом в ячейке в коридоре, вписав туда Верин адрес, удивляясь своему нахальству. Самарина Е. С. что-то ему объясняла, водя пальцем по графам Петиной заявки, но он не слушал.

А через несколько дней, разобравшись окончательно, чуть ли не на весь командировочный срок, с заводской работой, он пришёл опять к ней «на приём» с тем же бланком. Некоторое время она занималась каким-то посетителем, сверяла схему квартиры со своими чертежами, а Петя скромно стоял сзади и смотрел на неё, опасаясь, что ему скажут: «Мужчина, подождите в коридоре». Но этого почему-то не происходило.

Она сидела за столом, низко склонясь над бумагами, так, что волосы падали ей на лицо. Она то и дело поправляла их, проводя ладонью с растопыренными пальцами от лба к затылку, вскидывала голову и бросала озабоченный взгляд на смущавшего её Петю. А он стоял за спиной посетителя и неотрывно смотрел на неё. Изучение чертежей длилось долго, она уже ничего не спрашивала у всклокоченного старика, сидевшего перед её столом: то ли ей уже всё было ясно, то ли у этого старика бесполезно было что-то узнавать.

Времени на основательные рассуждения о знакомствах было мало. Вот-вот она должна была отпустить старика, да и отсутствовавшие в этот момент её коллеги могли вернуться.

Прорабатывая различные варианты, Петя почти сразу подумал, что к их знакомству подошёл бы концерт с виолончельными произведениями Прокофьева. Или с его же квартетами. Что-то подобное. Что-то жалобное, мятущееся, фортепианно-виолончельное или квартетное. Что-то как чистая вода. Никаких сиропов.

«Великий музыковед! »

«... она здесь всех знала, всю эту, надо полагать, околокультурную элиту Города... В антракте он ещё не созрел. Но после концерта, уловив момент, когда от неё отошла какая-то пожилая дама, улыбавшаяся, жавшая ей руку и вытягивавшая шею, заглядывая в глаза, он приблизился к ней и спросил первое, что ему пришло в голову: “Вам понравилось? ” Она с любопытством и, к счастью для него, не скривившись в недоумении, повернулась к нему. Ему только в последнее мгновение пришло в голову, что она может кого-то ждать здесь, не торопясь к выходу. Он стал настороженно оглядываться, казнясь за свою нелепость. И действительно, откуда-то не из зала, а из какой-то боковой двери показались девушка и парень, издали улыбавшиеся ей. Увидев её с Петей, они не стали останавливаться, попрощались на ходу: “Завтра в семь? ” - и скрылись. Он оказался с ней один на один в опустевшем как-то вдруг холле. Всё это произошло достаточно быстро, и она сама ещё не сообразила, что к чему. Она хотела крикнуть своим друзьям вслед, что это недоразумение, что она “сейчас…”, но как-то замешкалась и опять посмотрела на него, уже строго и вопрошающе. “Простите... - произнёс он. К нему опять вернулось некое отчаянное безрассудство. - Можно я вас провожу? ” – “Теперь уж придётся, но учтите, что я живу далеко, а автобусы к нам ходят редко”. – “Очень хорошо! ” – “Что? ”»

«Какой молодец, - думал Петя, - даже пожилую даму, вытягивавшую шею, предусмотрел. Литературные заготовки для жизни. Чтобы, значит, не экспромтом, а заранее обдуманно, не пуская на самотёк... Одно только не предусмотрел - не приедут в Город никакие strings квартеты, чтобы вдохновлять на знакомства».

«”Кто вы такой? ” – “Никто”, - такой диалог вероятнее всего».

«И вообще доступность женщин - это в какой-то мере литературная условность, жанровые выдумки, почти литературный приём».

Екатерина Сергеевна ещё что-то записывала в потрепанный, с множеством закладок и каких-то листочков ежедневник, когда Петя вдруг спросил её: «Можно вас пригласить куда-нибудь после работы? » - «Что? » - «Ну, допустим, в кино. Или в концерт. Вы любите Прокофьева? »…

Кажется, она тогда ничего не ответила, и всё произошло не тогда, а позже. Петя, по крайней мере, не помнил, что и как она сказала тогда в ответ. Он много раз представлял себе тот день, и всякий раз на этом месте ясность в воспоминаниях нарушалась. Петя в тот момент был больше озабочен не тем, как она отреагирует на приставания, а что он ей будет говорить потом, если она согласится-таки. Мысленно репетируя такую возможность, он думал о том, что не сможет найти тему для разговора, напугает её своим обычным в таких случаях косноязычием. «А если она спросит “какого Прокофьева? ” Ну что ему тогда делать! Или скажет: “Пойдём погуляем, но без Прокофьева”. Или: “А без Прокофьева нельзя? ”»

«Нет, пусть сама без Прокофьева гуляет! »

Комако, в самом деле, пошла с ним вечером гулять. С ним и, слава Богу, с Прокофьевым, предположительным, конечно. «Возникла такая кажимость».

«О чём им говорить? Случайные разговоры. Намеренно случайные. Чтобы не возникало отторжения. Высекание искр понимания. Мгновенного, подлинного. Соударение. Пьеса. Одна или много. Хотя бы и Чехова. Всё у него не в прямолинейных декларациях, а именно в мгновенной искрообразовательности случайных разговоров».

Жизнь, не имеющая отношения к реальности. Они будто добросовестно и терпеливо отрабатывают те роли, которые им выпали по судьбе. И им почти всё равно, что с ними станется. Вернее они знают, что выбора у них нет, что сознательный, волевой выбор - глупость.

«”Оправдания на каждый день”. Как “Круг чтения”, только с оправданиями. Пока там ещё настанет “полная окончательность”, можно и с девушками знакомиться». – «И тебе не стыдно перед Пелевиным и остальными писать про девушек, когда наступает окончательность? » - «Нет, не стыдно. Сию минуту не стыдно».

«Помнить, что всё можно, что этот мир твой и больше ничей. В пространстве книги никто просто физически не может поспорить с тобой. Весь остальной мир - за непроницаемой, глухонемой перегородкой. Это несколько психопатские мысли, но что же поделать! Уговоры. А то ведь что-то вроде мании преследования. Ожидание насмешек, неприятия... И да здравствуют писания, как они приходят в голову, и именно в эту, садовую, еловую голову! Другой нет. Что же от этого огорчиться и не писать? »

А на другой день Комако пригласила его к друзьям на «день рождения». Комако назвала только нескольких - преподавателя из музыкальной школы, врача, инженершу с судоремонтного завода, а про остальных сказала обобщённо – «коллеги». Петя отважно проглотил за столом несколько рюмок водки и потом крепко прижимал к себе Комако во время танцев. Она старалась этого не замечать, и только, как бы извиняясь, улыбалась кому-то из знакомых.

«Надо разматывать клубок дальше, - думал он, провожая её домой. - Я здесь совсем почти не виноват... События, выводящие из положительного, последовательного мировосприятия». Ему было грустно. Комако молчала весь вечер. Петя держал её за руку. Она относилась к этому спокойно. Петю удручало это её спокойствие, почти равнодушие. Кукольное.

«Добрая послушная кукла... А ты вообрази, что она необыкновенное существо! Так бывает».

«Вообразил. Так всегда бывало».

«Поступки, срепетированные во сне. Эти почти незаконные отношения, встречи... Во сне они ощущаются, как некое благо, нет и тени сомнений, что это нравственно. Этого ещё не было в реальности, а во сне всё уже грустно позади, уже воспоминание, отчётливое, несомненное».

«Она интригует. И не прочь. После свидания она обсуждает Его с приятельницей, едко комментируя его поведение, привычки, высказывания. Всё становится объектом обсуждения. Вплоть до «физиологии процесса». Похоже на клоунаду. Рыжий и белый клоуны. Приятельница - механически, зловеще оптимистична - защищает с лицедейским, наигранным пафосом её дружка, тогда как она его изничтожает! Жуткая игра! »

«Дурацкое занятие. Это уже становилось похоже на беллетристику. Моделирование счастливых и несчастливых событий. Выкраивание счастливой судьбы. Беллетристическая разреженность. Увлечённость фабульным движением, а не литературой. Устройство чудесных событий».

«В каких-то ситуациях надо быть взволнованным. Отчаянно нужно быть взволнованным. Иначе всё пропало! »

«А вообще всё это, ко всему прочему, можно понимать как создание иллюзий. Фокусов! Морочащих доверчивую публику. Только фокусы! Манипуляции! И ни на грамм чуда! Во всех этих объяснимых насквозь “эффектах” в литературе! Ввязываются в это дело и понимают со временем, что они просто иллюзионисты-фокусники! И глупо злятся на собственное бессилие сотворить чудо. А деваться-то уже некуда. Раз ввязались. Надо брести дальше. Жизнь-то одна! Находить дополнительные, побочные смыслы. Убогие».

Всё вспоминалось Петей, как его нескончаемые, отчаянные, простодушные монологи. Комако шла рядом и молчала. Она всё время молчала, будто её это не касалось, будто она решила испытать Петю в качестве кавалера.

«Нырнуть бы хоть на день в другой жанр», - произнёс Петя, когда они стали подходить к её дому, и он понял, что это может стать их последней встречей. – «Что? »

Они остановились на лестнице в её подъезде. Дальнейшее потом представлялось Пете похожим на сон.

«Восхитительное мгновение. Когда ещё нельзя, но ты делаешь всего один шаг, одно движение навстречу, может быть, это движение глаз... И почти только угадываешь ответную реакцию, такое же микродвижение, мгновенное, в промежутке между двумя мыслями. И будто уже перейдена эта невидимая, но важная линия. Дальше всё происходит по совсем другим правилам, нежели те, что действовали ещё мгновение назад».

Она и потом поражала Петю тем, что умудрялась не быть определённой. На всю его словесность, заполненность словами - её молчание и редко предсказуемые поступки. «Загадочные, плохообъяснимые, двусмысленные иногда».

На третий день знакомства она как бы невзначай спросила:

- А как поживает Верочка?

- Какая Верочка?

- Та, чья квартира приватизируется.

- Ты её знаешь, и ничего не сказала?!

- А ты что же думаешь, я пойду с первым встречным гулять!

Петя пришибленно молчал. От его романтической истории ничего не оставалось.

- Шучу, шучу. Я только сегодня вспомнила Верин адрес. Наткнулась на её карточку. Надо же было дать ход твоему заявлению. Тебе это так важно? - она рассмеялась. - А вообще-то мы с ней учились в одном классе.

И Комако не напутала с Верочкой. При очередной встрече Комако показалась Пете какой-то необычной.

- Что-то случилось?

Она внимательно и с оттенком удивления посмотрела на Петю.

- Вера сказала, что ты тоже... - Комако долго не могла закончить фразу.

- Что? – испугался Петя.

- Ну, что! Писатель!

- Ну и что?.. Почему «тоже»? Кто ещё?

«Везёт тебе на сочинителей», - вырвалось само собой у Пети, когда Комако сообщила, что её бывший муж - журналист, живёт в Москве и тоже «что-то там пишет». «Тоже писатель», - сказала она. Петя содрогнулся от её улыбки. Вечерний сумрачный свет придавал её лицу пугающее выражение. Комако опустила голову и отвернулась.

- Успокойся. Про меня Вера преувеличила, вернее, навоображала. Я ей сделаю выговор. Какой там писатель! - Петя взял Комако за плечи и повернул к себе. - Одно Верино воображение. Ты что расстроилась?

- Вот ещё! Отпусти!

«Странно всё с писаниями устроено, - Петя даже был рад, что у него появилась возможность поговорить с Комако об этой стороне своей жизни, - Они не даются “в лоб”. Непонятно откуда приходят и непонятно, куда потом уходят. Как прилив и отлив. Теряется нить. Забываешь, как это бывает».

«А может быть, это что-то необходимое. Когда забываешь все. Будто ничего нет и, главное, не было. Сбивается спесь. И тогда всё становится просто... От всего устаёшь. Не можешь “поднять” простую строку. Мир тогда существует сам по себе. Безнадзорно».

Потом уже, понимая, что разговоры о её семейных обстоятельствах Комако не понравятся, Петя осторожно спросил о её муже: «Он автор чего? » - «В каком смысле? Ах, да... Ну... он автор чего угодно:.. » Из объяснений Комако Петя понял, что её муж действительно автор всего подряд. Криминально-мелодраматических романов, биографий знаменитостей, журнальных статей на политические темы... «Он даром времени не тратит».

Комако казалась Пете спокойной, будто ей и забот нет в этой жизни. И замуж больше она не собирается, и работа её устраивает, и денег ей с мамой и дочкой хватает. Петя так привык к тому, что она никогда не жаловалась, что удивлялся всякий раз, когда Комако на что-то сердилась, удивлялся, что она могла вообще быть чем-то недовольной.

«Почти не встречаются такие как ты – беззаботные, что ли, - люди. Можно сказать - праздные. Нет, не бездельники. А просто необременённые. Не погруженные в бесконечный поток чего-то в общем-то необязательного. Мне так кажется. Или я ошибаюсь? » – «Тебе это только кажется».

«Да, наверное, насочинял, - подумал Петя. - Ищу оправдания для своей собственной праздности. “Психология отрешённости” – и фразу придумал нужную. Защитную. Оправдательную. Надо защищаться. И надо иметь решимость защищаться. И уметь отгораживаться. Умение отвоёвывать у наседающего бытового мира уголок покоя и будто бы безответственности. Причины – любые. Насколько хватит фантазии и изобретательности».

Комако с иронией слушала такое. Как только Петя замечал это, он пристыжено умолкал, совершенно искренне раскаивался и просил прощение за свою «авторскую болтливость».

Комако никогда не спрашивала Петю о его писаниях. Он сам начинал что-то рассказывать, удивляясь на первых порах самому себе: это было не в его правилах - говорить с кем бы то ни было об этом. Комако делала его другим человеком. И ему уже не казалось странным говорить с ней о таких отвлечённых предметах, стоя среди бела дня на улице с прохожими и проносящимися мимо автомобилями.

- Иногда как-то беспомощно начинаешь думать о том, что смысл писаний состоит в том, как из этой жизни сделать «красиво». Из этих беспризорных детей с удочками, из этих щепок и камыша на прибрежном песке, из дыма на судоремонтном заводе...

- А разве это не так?

На сей раз ирония Комако не сбила Петю с мысли.

- Видишь ли... Теперь в связи с моей возросшей публичностью, благодаря тебе и Верочке, в голову лезут, всякие мысли. Не стоек стал... Может быть, это возрастное? Под гипнозом разных литературных специалистов... Подумал, что могу захотеть того же, что и все.

- Это чего же?

- Ну, чего? Как сказать? Ну, положим, взять и захотеть написать рассказ. Или повесть. Как это бывает. Написать и напечатать! И воображать, что занят чем-то полезным.

«Занимается литературой! Как это ни глупо звучит, и как это ни глупо по существу! »

«Ещё глупее только фраза “заниматься любовью”».

Комако молчала, и Петя почувствовал, что «загнул» со своим радикализмом. «Что же вместо всего? Не одно же голое отрицание! »

«Нащупывание своего. Именно! Внешне - топтание на месте. Внешне и по существу. Недоумение. В виду жизни, в виду смерти, в виду знаний о каких-то вещах, о которых знать и не положено. Осознанное понимание своего положения, своих потребностей и тому подобного - приходят постепенно. Это необходимо, чтобы не сбиваться всякий раз, увидев что-то интересное, но чужое, другое, то, что никогда не станет близким. Выкраивание из общего пространства физического и духовного большого мира только своего вмещающегося мира. Очерчивание круга».

- Может быть, эта моя «изоляция», или лучше сказать неприобщённость, или ещё лучше - «неподключённость» что-то даст? Что-то новое? А? Что-то вроде здравого смысла, не позволяющего совершать какие-то бессмысленные, пусть и только литературные, поступки. Что-то, что удерживает от общепринятого, освящённого традицией. В высшей мере. Никогда не лежала душа становиться получеховым, недобуниным, псевдотолстым. Приобретение мастерства… Может быть, это самообман. И это пройдёт. И вообще, этому не надо придавать большого значения.

- Почему?

- По причине номер 3224.

- Смеёшься?

- Это вообще смешное занятие. Хотеть, чтобы кто-то, сейчас для меня это ты, взглянул на мир моими глазами... Может быть, это всеобще-авторское.

«Как автор может хотеть писать именно рассказы? Реализация авторских импульсов в виде традиционных литературных форм. Почти смешно».

- Почему они рассказывают эти истории? И так. А не другие и по-другому? Это не мир таков, это они такие. К примеру, Распутин с школьным рассказом «Уроки французского»... Или Анатоль Франс с рассказом «Смерть коровам». Холодный, едкий Франс, въедливый и надрывный Распутин. Это в них сидит. В мире, конечно, они ничего не меняют. Но на читателя определённым образом влияют. Как?

- Как? – улыбнулась Комако.

А Петя подумал: «Во, попала! На ухажёра! »

- Наивная затея. Эксплуатация некоего умения. Одни умеют жонглировать, другие печки класть, третьи слесарничают. А он... Он идёт по улице и чувствует себя в состоянии написать рассказ. Хоть о чём. На этом стоит, наверное, всякая литература, начиная с «разночинной» и кончая нынешней. Которая тоже разночинная. То есть молодой, ну, или не очень молодой человек выходит в середине дня из дому, идёт по улице, руки в карманах, смотрит на прохожих, на архитектуру, читает вывески, отражается в витринах и думает о том, что он писатель, он может переводить реальность в слова. Не описывать улицу, конечно, а писать нечто художественное под впечатлением улицы. Неторопливое, сочувственное, мелодичное, неотчаявшееся. Как ранние симфонии Малера. Он может написать и продать... Нет, «продать» - это из времён Мартина Идена. Написать и разместить! Где-нибудь. Зачем вот только? Зачем это его умение этой улице?.. И Малер-то ей тоже вроде как ни к чему.

- Ну почему же!

- Они работают на этот земной мир. В этом причина. А разве можно на него ориентироваться! А тем более на литературную коммуналку... И, соответственно, нельзя требовать награды от этого мира. В этом занятии. Награды за труд. За трудовую доблесть. «За вклад в сокровищницу национальной культуры». За гуманизм. За оптимизм. За патриотизм. По совокупности заслуг. И в связи с шестидесятилетием. Творцы! Демиурги! «Единого прекрасного жрецы»!

«Нет, это уж совсем неинтересно для неё! » - засомневался Петя.

«Зачем они пускаются в путешествия по придуманным жизням? Попытка понимания мира. Другого ответа нет. Модель. С её помощью они хотят прочувствовать мир, его связи, закономерности. Мышление с помощью реальности. Смешно говорить об отражении реальности. В литературе это смешно. В литературе, где всё через мысль, через понимание, интерпретацию, субъективное мнение, настроение, степень образованности, культурности и так далее».

Что-то объясняя Комако, Петя умудрялся фиксировать и что-то новое – то, до чего ещё не додумывался раньше: «Это их недоумение. У каждого оно своё. Вопросы, на которые никто не будет отвечать. Некому».

- Опыт получения «литературы». Как получается литература? Думаешь о Г. Б. Будто бы это ему нужно. Будто бы это самое важное из того, чем занимаются люди в этой жизни. Оправдание перед Г. Б. за людей - это по Фёдору Михайловичу. Но ещё и под несколько иным углом зрения: оправдание, отчёт в попытках понимания этого мира, которые предпринимали люди. «Вот видишь, добрый Г. Б., мы и так думали и по-другому пробовали. Что же делать? » И художество, и публицистика, и проповедь, и философские размышления... Когда это литература, а не просто печатная продукция, внешне похожая на литературу... Там ничего от этого мира не хотят, никаких его тайн и загадок.

Петя перевёл дух, глядя перед собой на реку с баржами и катерами, на набережную с зажигающимися фонарями...

- И всё же хочется, чтобы литература начиналась тут же, с этого места. С этого бульвара и набережной внизу, по которой ходят люди, бегают и обнюхиваются собаки, мамаши катят коляски... И когда жарко, и когда дождь. И когда усталость и отупение. Моделирование простых ситуаций. Углубление в что-то тут же, не сходя с места. Другой взгляд на ту же ситуацию с щепочками и детьми с удочками.

Половину из того, что Пете хотелось бы сказать, он не говорил Комако. «Из опасения... »

В нём это было волнами. Настигало. От воодушевления по поводу того, что он неожиданно удостоился такого благосклонного читателя. Вернее слушателя. «Ну и читателя – в своё время».

Хотя тут и были сомнения. В благосклонности. Иногда Комако казалась пугающе отсутствующей.

«Иллюзия прочитанности. К мысли об этих проблемах стоит вернуться. И у К. Я. холодность Комако. Жар, чахоточный жар, неуспокоенность, неумение найти покой ни в чём, не решаемые проблемы, лихорадка поисков неизвестно чего... У Синамуры... Это непрерывное состояние. Иногда по пунктам начинаешь перебирать причины беспокойства. Но так и не излечиваешься. Причины могут быть очень глубоки. Бес беспокойства. Комако совсем другая. Она здоровее, непоколебимей... И холоднее. У неё тоже периодами - беспокойство. Но это не её болезнь».

«Комако - тоже причина беспокойства. Ещё одна. Добавочная».

Однажды Петя зашёл к ней на работу. Комако была занята какими-то бумагами со строгого вида дамой. Они обе недовольно посмотрели в сторону открывшейся двери, на которой ясно было написано, что сегодня неприёмный для посетителей день. Комако вышла через некоторое время и молча потянула Петю за рукав. Только на улице она заговорила с ним.

- У меня же работа. И вообще... Увидеть могут. Ты меня компрометируешь.

- Ухожу, ухожу, - Петя с улыбкой глядел на неё, такую строгую, деловую. - Вечером пойдём на бульвар?

- Ладно-ладно, иди уже! Куда нам ещё ходить? До вечера.

Петя взял её за руку.

- Ну, это что ещё! Что за нежности! И перестань улыбаться!

Они, в самом деле, никуда, кроме «бульвара», не ходили. Петя встречал Комако у её дома. Они шли сначала через городской сад, потом выходили на «бульвар». Так условно, по-местному, называлась эта улица, кривившаяся вдоль высокого берега реки, до пристани. Она опоясывала весь город. Дома здесь стояли ещё с прошлого века. Комако часто просвещала Петю по архитектурной части, знала историю этих домов, помнила по имени-отчеству всех купцов, врачей, присяжных поверенных, кто жил здесь когда-то. Петя подозревал, что она вообще знала каждый дом в городе. Это было очень удобно: «А это что за дом? » - и Комако всегда могла что-то сказать, иногда больше, подробней, иногда меньше. «Что ты удивляешься, это моя работа. Кроме того, у меня и мама, и папа были строителями, а дед архитектором».

Иногда они отправлялись в губернский город. Там Комако чувствовала себя спокойней, чем в Городе, где надо было всё время преодолевать «узнаваемость».

«Молодо тянулись руки из платья с короткими рукавами. Промчалась над улицей с кривым асфальтом спешащая куда-то туча, едва замочив мостовую. Они поглядели с сожалением ей вслед. Можно было пойти налево вдоль чугунной решётки перед какой-то школой или институтом. Или пойти направо - по узкой, серо-фиолетовой, усаженной тихими липами улице. Они пошли налево. За садом с решёткой улица обрывалась крутым спуском. Там внизу кончался город. Одноэтажные, с красной черепицей дома захлёбывались в зелени. А может быть, им так нравилось - по-бегемотьи дремать, полупритопленными, неслышно дыша через нюхалки печных труб. После спуска опять начинался подъем в гору. Там наверху уже не было домов - сплошная зелень. А ещё выше всё кончалось небом. Они спустились по мощёной булыжником дороге. По дну долины шла уже совершенно непроезжая, первобытная дорога, с глубокими колеями и ямами…»

«Непонятно теперь, что это было, - место такое, город, время года, погода..? Или это они были такими? »

«Смягчение души. Размягчение души. Почти болезнь».

«Сочинённые города. Может быть, это стыдно для приличного автора? Кто знает! »

Так было прошлым летом. Это было одно только лето. Прошлое лето, после которого Петя писал ей почти до Нового Года. Потом опять научился обходиться без неё. Ко всему привыкаешь. «Может быть, по-другому не будет. С Комако. На то она и Комако. Сам виноват». Петя без конца возвращался к тому, что нельзя стать ближе с Комако. Некое равновесное состояние: притяжение и... не отталкивание, а сдерживание. Так нужно для работы. Для писаний. Или не для одних писаний, а ещё и для Комако? Ещё для кого-то. Для всех».

«Или обман. Или самообман? Всё уже думано-передумано».

Петя доказывал себе, что он не идёт к Комако из-за работы. Из-за заводской и из-за тетрадной работы. Но потом понял, вернее не понял, а перестал сопротивляться тому простому объяснению, что ему страшно пойти к Комако. Прийти и не застать всё на тех же местах, что прошлым летом.

«Выстроенность судьбы, книги, жизни... И всё это рушится, исчезает навсегда, без видимой причины, стирается школьной резинкой с листа бумаги».

Город до его приезда. Город, жизнь которого шла как-то по-своему. Он ничего об этой жизни не знал. И вот он приехал и смотрит на город как на все другие подобные города, которых ещё не видел. Как смотрят на открытки с видами. Ничего ещё пока не произошло в городе с его участием. Ощущение чистоты, невинности этого города. Так всегда, пока не вживёшься в новое место.

«То, что, кажется, уловил в “Снежной стране”, то, что, пусть сначала неосознанно, захватило в книге. “Пустота” мира. “Выключенность”. Как выключают радиоприемник. Или как мир до изобретения радио. Тишина в эфире. Там такая тишина и пустота. Герой знает, что есть и другой мир - наполненный и шумный. А здесь он в тишине и пустоте виден и слышен самому себе. Это то, что его занимает. Его пустяковые, неспешные мысли, ощущения, которые только слегка дают о себе знать, лёгкие и безопасные…»

«Чистота эксперимента, почти лабораторный опыт над самим собой. Вот это хотелось “перенесть в свой удел”. Ситуация пустоты и тишины. Слышимость и видимость самого себя в мире».

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒