Драматургическая дача. 4 страница

- «Тара... ра... бумбия... сижу на тумбе я... Всё равно! Всё равно! » - произнёс реплику Чебутыкина гитарист Коля.

- «Если бы знать, если бы знать! »

Все зааплодировали друг другу.

Олег Павлович налил всем «по граммульке» и предложил выпить «за сестёр».

- Там три сестры, а тут только две, - Пете казалось, что Олег Павлович говорил театрально-пьяным голосом, но Петя был необъективен к нему. Через некоторое время Олег Павлович доказал, что он не притворялся. - Только что уменьшилось за век на одну сестру. Да там сестры рвались в Москву, а тут зовёшь их, зовёшь... И обе не хотят в Москву, и обе уехали оттуда. Мы, говорят, родом из отсюда. Что здесь такого, чем там? И чего им со-ствин-на надо?..

Олег Павлович махнул рукой и сглотнул свою рюмку как лекарство.

- Тут воздух чище...

- И чеховская тишина.

- Когда свет отключают.

- Сестры рвутся в Москву, - бормотал Олег Павлович, став на некоторое время обиженным и язвительным, - Анна Каренина бросается под поезд, Отелло душит Дездемону, луч света в тёмном царстве, нет повести печальнее на свете, мы увидим небо в алмазах... И другие литературные анекдоты...

- Странно. Недавно смотрела эту пьесу и мне она показалась слабой, - заговорила вдруг Комако, отвлекая внимание гостей от Олега Павлович, - Всё очевидно, неловко, притянуто...

- Бедный Чехов! Он бы этого не пережил... - подзадорил её Олег Павлович

- Это от вдохновения, - Коля постучал ногтем по рюмке.

-... А сейчас слушаю вас, и мне это кажется трогательным. Может быть... Может быть, в том театре её как-то не так поставили? Вы должны были видеть этот театр. Они приезжали к вам прошлой весной... Я и раньше смотрела спектакли этого режиссёра. Он то кино снимает, то пьесы ставит. Когда-то нравилось... Лет десять назад. Теперь его пригласили... или он сам вызвался, я не знаю, как это бывает... Так трудно сделать что-то стоящее в заскорузлой, «академической», «казённой» организации, вроде этого театра. До этого я как бы знала, что там должно быть... В этой пьесе... Льдина, островок надежды и веры во что-то... Отчаяние, непонимание, сетования, страх, сознание бессилия, незначительности. «Да, мы будем работать, будем в поте лица... » Всё это конечно... Всё хорошее, на что ещё надеются и те, и другие, и прошлые, и нынешние, - в них самих.

- Но ведь это там и осталось! И деться никуда не могло, - удивлённо заметила восторженная Верочка.

- Мысляще-говорящее женское начало, - буркнул Олег Павлович.

- Оставь девушек в покое, - сказала ему Оливия. Потом, воспользовавшись установившимся молчанием произнесла:

- В этом наверное нет глубины, но есть очарование.

Было неясно, к чему это относилось: к словам Комако, высказыванию Верочки или к спектаклю по Чехову. Петя, во всяком случае, насторожился - ему послышались нотки иронии в голосе «девушки из космолёта». Но скоро он понял, что Оливия часто говорит так же загадочно и «смешно».

- Если в это не входить, если не знать, что это есть, что это может быть, и не входить, и не сходить туда, если этого вообще не иметь, то тогда... Это даже не вообразимо.

«Она так и пишет, - сходу стал придумывать Петя, - такая весёлая манера. И в жизни и в работе... »

- А у них что? - опять заговорила Комако. - Подчёркивание каких-то сомнительных мест в тексте, выпячивание, дискредитация интонацией. Монотонно, как будто непрофессионалами читаный текст. Показывание, как это устарело, отстало от последних веяний?.. Петя, ведь ты помнишь их? Ты мне сам говорил…

«Ну вот, только статистом быть не удастся. Надо говорить слова».

- Да-да, - откашлялся Петя, - Я помню, помню... Осовременивание? Пожалуй... Или Чехов, в самом деле, такой? Рассыпанный на остроты, словечки и фразочки юмористического свойства?. А может быть, это «современное прочтение»? Может быть, мы привыкнем и к этому. И нам покажется, что только так и надо играть эту пьесу. Об этом неприятно, даже страшно думать. Мы видим в этом, через это тот раздражающе чужой мир, который будет уже после нас. Это то, с чем незаметно вырастут наши дети. То, от чего мы шарахаемся сейчас, может быть, будет привычным и родным для них, будет лелеять их чувства... Первые ростки тех Эйфелевых башен, которые вырастут после нас.

- Классика – это так хорошо, это так заманчиво... Всем хочется приобщиться к классике, - медленно произнесла Оливия, - хочется открыть что-то новое. То, что другие проглядели. Вот и Герман Иванович... Признайтесь!

- Это похоже на нескончаемых открывателей вечного двигателя, - обрадовался возбуждённо-весёлый Олег Павлович, - Perpetuum mobile! Ха-ха-ха-ха!

- Начать с того, что «Трёхсестёр» ставил не я, они мне достались по наследству. А так-то это совершенно понятно, - согласился Герман. - Искусство от нового, сиюминутного понимания. От невероятности для ныне живущих того, что понято создателями спектакля по старой-старой пьесе.

- А не страшно? - спросил Петя, - С классикой, как известно, и проще и сложней. Можно такого там понаоткрывать! Чернухи можно наковырять и в «Трёхсёстрах». Её там уже предостаточно. Истерика, совершенно чернушно-реалистическое раздражение героев, бытовая жизнь... Увеличительное стекло при рассмотрении бытовой жизни, усталость героев, возрастная и от тяжёлого быта, истерические, невменяемые женщины, неумение переключиться от усталости, тяжести быта... На что переключиться? Это как-то не называется. Подразумевается. На что? На то, что в жизни есть прекрасного. Природа, дети, искусство, любовь... Переключение обычно не удаётся... Чернуха – неумение переключаться, но уже не в жизни, а в искусстве. Неумение или сознательное, жанровое «очернушивание»... Говорят о реализме в этой связи, пытаются доказать, что это и есть наиполнейший реализм. Их не переубедить.

- У вас, вероятно, какая-то своя теория? Со своей терминологией, системой понятий... – насмешливо спросила Оливия.

«Так и будет придираться. Пока не переговорю её».

- А вам больше нравится ваша искусствоведческая феня: дискурс, парадигма, нарратив?..

- А вас что-то смущает в этой терминологии? – Оливия будто обрадовалась возможности показать всем, кто есть кто, - Ну, знаете, для всего ведь есть свои слова, свои понятия. А у вас какая-то…

- Метоферичность, - подсказал Олег Павлович. – Ха-ха-ха!

- В конце концов, без этого нельзя существовать в профессии. Без этого…

- Проще бы, конечно, не мешало, - откликнулся Герман.

- Проще? Можно. Популярно… Сейчас всё можно. Масса вдохновенных дилетантов берётся рассуждать о искусстве…

- Я не обиделся, - улыбнулся Герман.

- И я, - сказал Петя.

Оливия будто не слышала их реплики. Она сочиняла очередную статью.

- Масса… людей способных, но ничего не сделавших и не добившихся... Но…

«Объяснила-таки искусствоведша. Расквалифицировала. Будто выкрасила в нужный цвет. Но я точно не обиделся». Пете даже нравилось наблюдать за Оливией.

«Авторша из журнала. Путанная, совсем не блестящая, как бывает иногда, амбициозная, уязвлённая… Таких много. Иногда поражаешься. Тем, что они неперешибаемы. Как по своей природе особые существа, как принадлежащие к цеху, просто по капризу, по привычке неискренности и неблагородства. Не джентльмены! Вот именно: “Ха-ха”! »

Пете почти перестал вслушиваться в то, что говорит Оливия.

«В литературном спорте им равных нет. Вот эту внешне неконкретную особенность хотелось бы зацепить, зафиксировать... Не важна конкретика. Важен, интересен только этот момент взаимодействия, контакта на духовном уровне с этими сущностями, независимыми, уязвлёнными, кошачьепородными, равнодушными, по большому счету, к “своему занятию”, ко всему, кроме чего-то идущего от их природы, проявляемого, конечно, не всегда сознательно, но и не всегда невольно. Это-то равнодушие ко всему, кроме своего, особенного, и в то же время прикинутость понимающими, даже наверняка твёрдо знающими, что на самом деле происходит, - больше всего раздражает. Им нечем ответить. Но, как всегда с людьми, не понимающими тебя, хочется ещё и ещё раз проговорить все те слова, продолбить скорлупу их сознания. Это-то как раз и невозможно».

«Сам собой нашёлся образ “девушки из космолёта”. Это как для актёра некая выдумка. Облегчающая. Не понимание образа, а просто помогающая ему сыграть кого-то. Играется не сложный, многоэтажный человек, а какой-то предмет, метафора, какая-то разросшаяся до шизы, захватившая всего человека мысль. Стычка. Короткая. Не доведенная, конечно, до чего-то эмоционально взрывного. Теория женского искусства... Ну, ты уж всех собак на неё повесишь... Так тоже нельзя».

- Понимаете? Не хочется обмана. Литературного и так далее обмана, - решил что-то объяснить Герман. - С доверием входишь в книгу. Веришь каждому слову. И вдруг видишь, что это обман. Кругом. Как в сказках - прикинутость, результат чародейских фокусов. И так же как в сказке, стоит это понять, наваждение пропадает. Ложные замки, леса, горы... размываются, текут, будто раскрашенные сугробы, испаряются. Кощеево царство исчезает без следа... Эта «прикинутость» - на каждом шагу. У одних от их ещё пустоты, ненаполненности, у прочих - от их халтурной породы, от их... профессионализма. Именно! От профессиональной необходимости выпускать литературную, или театральную, продукцию, соответствовать «высокому званию» культурных работников.

- Нет, нет... Я обыкновенная женщина, со мною нельзя говорить так... – это опять нашёл нужную реплику Коля с гитарой. До сих пор он казался Пете простым парнем. Симпатяга с гитарой, герой-любовник... «Нет, не прост. Человек-спектакль... Вышел из своего амплуа? »

- Коля у нас всё знает. У него феноменальная память. Он все роли помнит наизусть, - с гордостью пояснила Верочка.

Коля шутливо раскланялся партеру, ложам и галёрке.

- Так вы не обманывайтесь, кто вас заставляет!

«Не важен автор реплики. Огрубление драматургии. Приблизительность. И приближение к реальности. Не к реализму. Это что-то необъяснимое. Это игра в слова. Итак, неважно, кто произносит некоторые реплики, не все - понятно, но некоторые. Те, что восходят к стереотипным мыслительным ходам, к нормальным, шаблонным реакциям. Интересно встречается ли такое наплевательство у настоящих драматургов? »

«Писания более откровенны, чем дневники, - вспомнил Петя чью-то мысль. - Я и раньше это знал, но не так твёрдо и употребительно, как сейчас. Герои за нас могут всё сказать с такой откровенностью, с какой ни в одном дневнике написать не решишься. Ведь это как бы не мы. В писаниях нет опасения оказаться дураком или негодяем в собственных глазах. Всегда можно отдать сомнительную мысль тому или иному персонажу».

«Настроение щедрости. Хочется раздать всё разным героям. Все кажутся симпатичными. Всем доверяешь самое-самое. Отчего не предположить и не попытаться представить мир, в котором царит взаимопонимание между людьми! »

- Не получается... К некоторым старым, виденным лет десять назад пьесам, фильмам, читанным давно книгам вдруг теряется интерес. Вспоминаешь о них хорошо, а вдруг увидишь их, случайно, – и поразишься…

- Земфира охладела…

- Здравый смысл не помогает... Этот Катин режиссёр… Я знаю, кто это. – сказал Герман. - Мы с ним даже встречались. Симпатичный мужик. По жизни. Его, так называемые, «весёлые» фильмы... Этого рода весёлость очень быстро устаревает. А стёб... От беспомощности. Само по себе это неплохо. Все беспомощны. И всегда были беспомощны... Но нельзя же всю жизнь просуществовать на одном непрошибаемом веселии! Беспрерывная, непробудная ирония, издёвка, выворачивание себя наизнанку. Как нельзя находиться постоянно в состоянии отвращения, компанейской холодной разнузданности... Дальше что? Куда из этого выходят?

- В самом деле, смешные слова, - наконец стала с чём-то соглашаться Оливия. - Вдруг входящие, если не в научно-академический, то в искусствоведческий обиход.

- Это стёб, что ли, или чернуха – непонятные слова?

- А какая разница. Иногда приходят в голову смешные мысли. Про то, что можно врать, как угодно, и это сойдёт за правду. Так как никто не задумывается над многими вещами.

- Может быть, всё этим и объясняется, - Пете захотелось продолжить то, что начал Герман. - Они говорят плавающими голосами глухих, которых научили произносить слова по специальным методикам. После беспредела в юморении и увеселении, в ироническом отношении ко всему... Бог лишил их слуха. Божественное клеймо на них. Они совершили преступление осмеяния того, в чём разуверились. Может быть, это нельзя, может быть, это страшный грех против жизни, против законов мироздания. И их теперь уже не принимают обратно. Их лишили того, в чём они разуверились. А это именно то, чем живёт искусство. Возвращение возможно, но только через нечеловеческие усилия. Это нельзя вернуть, но можно, наверное, заново родиться для этого, заново всё это открыть для себя. Может быть.

Воцарившееся молчание смущало Петю. Что он лектор, что ли! Молчание надо было чем-то заполнять. Он подумал, что не стоило ему говорить про нарушение «законов мироздания».

«От многого страшно. Страшно от натужно-весёлых фильмов. Оn схемы. Бездушной. Уродство жизни искажает лицо искусства. Это не приближение к реальности, а вредное влияние реальности. Вредное влияние не столько жизни, которая не меняется, всегда одна и та же, сколько чернушной её интерпретации. Они пускают весь этот газетно-телевизионный мир в себя. Мир не сам по себе, а то его мозговое отражение, его интерпретацию усталыми, желчными, недобрыми, нездоровыми, немудрыми, задёрганными людьми».

«Мир устал. Он не выспался. Поэтому он зол, раздражён. Надо отдыхать».

- Я, конечно, мало понимаю в вашем деле, но меня заинтересовало то, как менялись его работы на протяжении какого-то достаточно продолжительного периода времени... Эволюция от серьёзной трогательности, юношеской открытости, через снижение, затхлый скепсис пополам с отчаянием, к спрятанности в юморение, в абсурд, в показную, отчаянную беспечность. После этого, конечно, трудно продолжать самого себя. Исчерпывание темы, исчерпывание самого себя в теме. Он должен чувствовать растерянность. Мне так кажется. Я не прав?

Петя прервался на минуту, пока Ксения Ивановна отводила задремавшего Олега Павловича «отдыхать на кушеточку».

«Усыпительная лекция».

- Ну а вообще-то... Если отвлечься от этого специфического театра и режиссёра, то... То всё сводится, по-моему, к вопросу, который правильно задал тут Олег Павлович...

Комако и Анна с удивлением посмотрели на Петю: что такого могло понравиться ему в словах писателя.

-... Чего им всем собственно надо? Этим сёстрам... Наступает такое время, что мы окончательно забудем, что им нужно было. Будет странно всё это... То, что не находит утешения. Мир, который, конечно, только воображаешь. Мир ясности, душевного здоровья, разумности, простоты, душевности... Мир из музыки, ещё откуда-то... Мы цепляемся за слова. Есть слова... Нам они нравятся. Их повторяешь вновь и вновь. Простые слова. Ими не можешь упиться, не можешь ими досыта насладиться. Их сыплешь на себя как золотые монеты в сказочной пещере Али-Бабы...

Петя опять подумал, что влез с этими свежезнакомыми людьми в что-то неясное ему самому.

«Нащупывание. Понимание находится ощупью».

- Может быть, потерян секрет такого понимания мира. И нам он заранее кажется скучным. Разочаровывающим, - голос Германа звучал утомлённо.

- А как же тогда играть? – сразу спросила Верочка. В её вопросе, а главное в наивных интонациях столько простодушно-детского огорчения, что все улыбнулись.

- Может быть, вы и правы, - Оливия решила порассуждать на тему, затронутому наивным вопросом Верочки, - Всё стало непонятно. Как же тогда, в самом деле, ставить и играть? А так... Произносят текст как заклинания. А у заклинания, понятно, нет формального, внешнего смысла. Его можно только зазубрить и применить в нужный момент. Вот и этот ваш режиссёр… Так же и он не понимает. Или это очень выборочное понимание. Ему и другим таким же нравятся мотивы из Чехова. Их-то они и видят перед глазами во время работы над пьесой... А остальное - как получится... Это безумно сложно... Многие вещи нам уже просто не понять. Например, пафос страстного, хотя, может быть, только словесного, отношения к труду. У Чехова герои через одного говорят о том, что надо трудиться. Даже профессор Серебряков. Или почти трибунные речи в защиту экологии у Астрова. Да мало ли там всякого, что мы просто не знаем, как произносить.

«Вот так Оливия! Я-то считал, что она вообще ничего не должна говорить. В моей пьесе. Она по идее должна “приберегать” умные мысли для своих статей. Или говорить смешные невнятности. А как же иначе! Она не может себя так “растрачивать”. Умные вещи - это её хлеб... И вообще, минуту назад хотелось ей нагрубить. Сказать: “Может быть, вы с нами зря время теряете? ”»

- А вас не удручает театральное, похожее на цирковое? – Пете пришло в голову проверить на Оливии свои театральные впечатления. - Маски, типы, схемы, карикатуры вместо людей. Специфика театра. Как от этого уходить? Все второстепенные персонажи - маски и схемы. Да и невторостепенные... Они приходят к поражающему, если смотреть со стороны, однообразию, предсказуемости поведения. Тригорин все четыре действия - о рыбалке, Аркадина - о своём успехе на театре, Треплев - о любви и литературных неудачах. Нина вообще будто проспала, а не прожила те два года между третьим и четвертым действиями, настолько она не изменилась внутренне. Только двадцать минут назад, в третьем действии, она была счастлива, а тут её вдруг все обидели. И при этом эмоционально, внутренне человек один и тот же! У театра, поистине, невозможные трудности. Словеса развешивать - сколько угодно, а изобразить на сцене в те два-три часа живых людей - это почти невозможно.

- Ещё один непонимающий первооткрыватель, - Коля весело посмотрел на Комако.

А Оливия только загадочно улыбалась и молчала.

- Но ведь это театр, - возмутилась Анна, - А хоть бы и маски! И что там ещё может быть, если не слова!

- Слова, слова, слова... - сразу среагировал Коля. – Ха-ха-ха!

- «Чайка»... Странная, короткая, непонятная, на чистых эмоциях пьеса. Комедия. Как её можно вообще ставить! Притом, что всё в ней непонятно для чего. Один только мотив Нины-чайки. И всё! И не только обедают люди. Они ещё и предаются страстям, говорят разные трогательные слова. Как тут не сфальшивить! Нам! Отъехавшим от Чехова на целый век!

- Так ли уж далеко отъехали? – усомнился Коля, - Вам в своё время не отбили охоту интересоваться школьной классикой? Идейная литература... Разборки Чехова. Как в школе... Образ человека в футляре. Тонкий и толстый...

- Идейное, так сказать, литературоведение изобретено не в советское время, - Оливия тоже решила просветить артистов. - «Поэтом можешь ты не быть... » И так далее. Чем социологичней, тем лучше, значительней и полезней. Тогда, когда уже не надо было стараться быть социологичным, в социологичной стране это делалось принудительно. Произошло разделение труда: одним - социология, другим - литература. Нам только сейчас разрешили переходить к нормальной точке зрения на ценности литературы. Когда новое в литературе не на «ниве прогресса и конституции», а, положим в большей свободе в обращении в реальностью. Большая свобода, раскованность, лёгкость самовыражения... Нюансы ощущений, подробности движений мысли... Тонко понимающие, тонко чувствующие... Движение к этому. Русские авторы девятнадцатого века... Дальше в русской литературе - загрубление. И не до того ей было. Не до Прустов с Джойсами.

- А как же м-м-м... Ну, кто бы? Мандельштам? Цветаева? Платонов? - Петя хотел продолжить перечисление своих литературных пристрастий, но увидел, как округлились глаза Оливии, и не стал оглашать весь список.

«Я, кажется, говорю какие-то глупости? Надо переходить на чай... Еёудивлённые глаза напомнили одну школьную учительницу. Она точно так застывала с выпученными глазами, демонстрируя крайнюю степень изумления, и будто ожидая очередных глупостей из уст бледнеющего от страха ученика».

«Но, может быть, она имеет в виду тот особенный «психологизм», «небывалую философичность» и тому подобное - западной прозы двадцатого века? Есть такое мнение. В этом смысле, конечно, мы поотстали от них. Или пошли не в ту сторону? Недостаточно и того, и другого в русской прозе. В русско-советской и в эмигрантской… Ну, нет там ничего такого-этакого! Никакой двуплановости, трехдонности, зашифрованного подтекста – ничего такого, что бы позволило литературознавцам переосмыслить весь текст и объявить публике, что “всё не так, ребята”. Думаешь, и слава Богу! Только Набокову ещё как-то не отказывают в некоторой литературной “продвинутости”. Да и то в достаточно узком кругу и не в полной мере. Может быть, и наша критическая дама о том же? Ну, тогда бедная моя головушка! Напрустования и наджойсования прозы! А мы только выбуниваемся! Хе-хе! »

«Все-таки въехал в противостояние. Ну и ладно», - Петя сумел отогнать от себя призрак пучеглазой учительницы и закончил то, что хотел сказать.

- У нас ведь нечто совсем особенное. Осознание себя. Понимание себя и своего. Не в строю европейских или мировых авторов, а самих по себе. Один на один с Богом! Ну, или с Космосом.

- Вы оптимист, что ли?

- Это надо ещё сформулировать. Я думаю, что всё во благо, – опять начиная волноваться, сказал Петя. - У меня такое к этому отношение. Дело не в оптимизме. Надо понимать, что некоторые вещи нельзя запросто подвергнуть анализу и разложить по полочкам! Если бы это можно было... К ним вообще нельзя подходить «в лоб». Как нельзя «в лоб» ответить, например, на вопрос о смысле жизни. И так далее. А шаблонные слова только уводят в сторону. На самом деле это довольно-таки интересно. Вот хоть бы и обсуждённая нами пьеса... Почему ставят эту пьесу? Они похожи на нас. Тоже некий островок. В затопленной, Бог знает чем, России. Их озабоченность - это и наша озабоченность. Тревоги, страхи, какая-то не проходящая безрадостность. Мы этим же живём. Наше сочувствие - не персонажам, этим трёмсёстрам, дяде Ване, Раневской, а почти самим себе. Чехов посмотрел туда, где мы сейчас обретаемся. Мы же уже не смотрим куда-то дальше. Мы всё время оглядываемся. Смотрим только назад или под ноги... Всё то же противостояние. Всё то же меньшинство. Может быть, в этом и нет ничего трагического. Всё как обычно. Нам вдруг показалось, что мы пережили век изживания иллюзий. И погрузились в что-то далёкое от новых иллюзий.

- Это тоже иллюзия, - сказал Герман.

- «Если бы знать, если бы знать... » Претензии к пьесе снялись бы, если бы мы увидели не некий образец рассуждений о жизни, не некий образец для подражания, а увидели попытку понять всё происходящее с ними и вокруг них. Просто увидеть, как они «мучительно пытались». А мы как будто не доверяем им. Вчерашний день человеческого несовершенства. Мы знаем, что ошибаемся, что врём о себе и о жизни, что ничего толком не знаем. Но их ошибки, их «вранье» кажутся нам уже заранее скучными, отжившими безнадёжно.

- Так где же тут оптимизм?

- Какой оптимизм? Ах, оптимизм… Оптимизм в том, что ничего, слава Богу, не меняется. Что всё стоит на месте. Что нет никакого современного искусства. А есть искусство, и есть баловство. Искусство от некой потребности, не прекращающейся в человеке. Может быть, от потребности что-то понимать из себя сию же минуту, прозревать... И для самоутешения… Да мало ли… Нужная вещь…

- В этом такая трогательная неиспорченность. Браво!.. Хочется вам поаплодировать...

- Рад стараться.

- Да... Вот и Олежка такой. Думает, что он всесильный, что может всего добиться. Ну, добился. И что? Энергии в нём много. Потенции. А вы думали... Меня интересуют теперь какие-то другие вещи... «Внутренний театр»... Может быть, это даже и не театр. Я не знаю, зачем приехала. Олежка очень просил. Они все перестали мне нравиться. Что я могу поделать. И теперь я их всё время ругаю. Вежливо, конечно. Но они всё равно обижаются. Все думают, что у меня работа такая, а у меня уже не такая работа... Я сама не знаю, какая... Наполнение пустой оболочки. Издание газет и журналов. Не от необходимости. И с вами может такое случиться... У меня ощущение, что всё уже на последнем издыхании... Разве нет? Будто всё как-то рассыпается, рассыпается. Как песочные тортики.

- Ну... Это нам ещё только кажется, – с улыбкой ответил Герман, смущённый такими неожиданным выходом из имиджа холодной рассудочной девушки из космолёта. Герман как-то сразу принял вопрос на себя. - Хотя, конечно... Но ведь это зависит от многих вещей. Как всё понимать. Всё можно отменить... Можно сразу объявить, что мир - это только большой чёрный квадрат... Искусство для тех, кто не считает, что мир - это большой чёрный квадрат, или считает, что мир - это не совсем чёрный квадрат. Люди, практикующие искусство... Они не впадают в катастрофические настроения по поводу перспектив своего труда. Напротив, им кажется, что вот сейчас только настоящая работа и начинается. Они и не умеют впадать в панику. Как на тонущем корабле: пока борешься за живучесть - никакой паники. Может быть, потом только, на уже нетворческой пенсии, начинают брюзжать и мрачно смотреть на вещи. А пока работаешь, на что-то надеешься, видишь смысл в своих занятиях. Всё очень просто.

- В искусстве всегда кажется, что вдруг достигнут невиданный прогресс, Когда я слышу, что наше время истекает, всё распадается... Музыка, литература... Конец века, конец тысячелетия... Я тогда думаю, почему не распадается архитектура, не распадается лёгкая и пищевая промышленность?

- Может быть, они по-другому не чувствуют, не думают... – примирительно сказала Анна, - напали вдвоём на бедную Лилю.

- Ставят. Играют. Актёры играют судьбы, характеры... - Оливия медленно говорила, медленно затягивалась и тонкой долгой струйкой выпускала дым, медленно тянулась рукой к пепельнице, чтобы стряхнуть пепел с сигареты. - Да-да... Зажмурив глаза, играют текст... Разве что... Хорошая роль, есть, где развернуться... И так далее...

- А что? Для театра надо сочинять хорошие роли. Чтобы было что играть, чтобы «осветить все грани таланта», - можно было только догадываться серьёзно или нет говорит Герман, - а остальное - выдумки. Можно, в самом деле, наоткрывать. Только всё это не греет. Это так же как во всем остальном – в литературе, в искусстве, в кино. Греет или не греет.

- Вас утешают подобные мысли? – скучающим тоном произнесла Оливия.

- Да! Могу сказать определённо – да! У меня такое к этому отношение.

- Бывают разные виды искусств. Не во всех можно «дотянуть» до той глубины, при которой соприкасаешься с чем-то необъяснимым, только на миг проскальзывающим через сознание. Достижения разных видов искусств. Они разного качества. То, что в литературе, в поэзии, в музыке проходится сразу, как приготовительная ступень, в театральном актёрстве является чуть ли не высшим достижением. Впрочем, по-разному бывает.

Петя чувствовал, что Оливия задевает Германа. Но внешне Герман демонстрировал какое-то незаинтересованное спокойствие.

- Об этом нам ничего не известно. Так далеко мы вообще не заглядываем, - с насмешливым блеском в глазах заметил Герман, - Наше дело ставить. Как сумеем. Мы ставим то, что нам нравится, что кажется нам понятным.

«Прибедняется. Он ещё может что-то сказать, но чувствует смущение перед своим же братом актёром. Или перед Оливией - выдающейся просветительницей балаганных артистов - не хочет распинаться».

«Эти драматургические дачи... Где праздность, сытость, хорошая погода, ну и ещё выпивка порождают потребность в выяснении отношений... Это такой закон человеческой природы - выяснять отношения в подпитии. И тянет к философским рассуждениям... Отнюдь не к размышлениям, а именно рассуждениям... Все размышления как бы уже произошли в зимний период... »

«Да-да. Может быть, они дети. Эти театральные... Балаганные. И их надо просвещать и образовывать».

- Я как-то сам захотел написать пьесу... – заговорил, аккомпанируя себе звоном гитары, Коля, - Загорелось написать... А что? - думаю...

- Чем ты хуже Чехова!

- Да.

- Ну и как?

- Ничего не вышло.

- Вот видишь...

- Да, знаете ли... Разговоры. Потом опять разговоры. Через пять лет опять разговоры. И опять. Через жизнь - снова разговоры. Через век - разговоры. Совсем как у нас с вами. Или у тех сестёр. Ночи напролёт.

- И вообще Чехов своими пьесами, – иронически отозвалась Оливия, - сказал все трогательные слова. Другим уже не осталось...

- Не в словах дело. И против Чехова никто не возражает. В его мир так хорошо погружаться! Несмотря на то, что герои страдают, отчаиваются. Глядя на вашу игру, думаешь, что вы с наслаждением живёте жизнью, мыслями героев Чехова. Но дело не в этом... Тяжело оттого, что не понимаешь. Не понимаешь, наверное, самых главных вещей...

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 10 Следующая ⇒