Драматургическая дача. 5 страница

- Чему мы научились у Чехова так это говорить как чеховские герои. Сетовать, вздыхать. Всё это чуть-чуть с юмором... Заготовками из записных книжек. И у него пьесы по рецептам.

- Вот-вот. Может быть, всё дело в том, что мы слишком много уже знаем про всё это. Всё это стало не по-настоящему. Игра. Потеря непосредственного чувства. Весь двадцатый век пережёвывали литературную жвачку девятнадцатого. Уже прочли письма, записные книжки, мемуары, прокомментировали всё это... У зрителей начала века этого не было. И нам кажется, что мы умнее их. Мы знаем что-то об этом мире, чего они не знали.

- Мы похожи на того мальчика из рассказа Аверченко, который сидел под столом во время праздничного обеда, и ему была видна вся изнанка жизни, тайные её пружины и так далее.

- Что-то много мальчиков под одним столом. И девочек. Хе-хе-хе!

- Мне нравится, как раньше разговаривали гимназисты, - Оливия попыталась прекратить умные разговоры, - из романов про дореволюционную жизнь. «Петров, передайте мне, пожалуйста, линейку». Или: «Никитин, вы любите играть в мяч? » Сейчас этого нет.

- Я недавно подумала, что дети не взрослеют, - Анна играла какую-то свою партию в этой оркестрово-театральной пьесе, она говорила задумчиво и грустно, - Они просто стареют. Придумали разделение на детей и взрослых. Всё незаметно и как бы невзначай. По неосторожности. По рассеянности.

- Это ты о чём? – спросил её Герман.

- О том, что всё происходит незаметно. Их жалко. Они ни к чему ещё не пришли. Как дети. Хотя и бороды поседели.

- Кто? Кто?

- Чехов, пьесы, литературоведение... Это волнует так мало людей... Школьники вот только вынуждены заниматься этим на уроках литературы. Сочинения писать надо.

- А мне не кажется их мир скучным. Я бы с удовольствием уехала туда.

- И не вы одна. Верочка, возьмите нас с собой! – улыбнулся Герман.

- Какой вы, право!..

- Скэптик?.. – подсказал Коля. - Ха-ха-ха!

- Мы все в какой-то мере живём в литературе... Она – в нас, мы – в ней. В образе мыслей, в поступках, оценках, в мировоззрении и т. д. и т. п. – во всем, если покопаться, можно отыскать «литературу». Влияние образов, ритма, ощущений и так далее, навеянных литературой. Это при том, что литературный мир – он и есть литературный мир. То есть нечто, не имеющее с реальностью ничего общего. Автор не знает в реальности ни носителей того мира, который он воспроизвёл, ни его пространственного расположения. Вернее, он знает, что всё это собрано из снов и фантазий, всё это написано по вдохновению, по наркотическому возбуждению духа, по разным причинам, не имеющим касательства к реальности, почти не имеющим её в виду. Литература вмешивается в реальность. Кто же мы по-вашему? Мы все немного чеховские персонажи. «Каждый по-своему лошадь». Мы все, ну, или через одного, готовы к такому путешествию. Не хватает только голливудских фантастов, чтобы нас туда отправить ненаучным способом.

- И однако такое духовное сожительство с литературой все-таки не приводит к изменению внешнего мира, не делает его похожим на литературный мир. Реальность, состоящая не из одной литературы...

- Может быть, дело в том, что в театре, в музыке, за книгой мы становимся на время другими. Если автор сумел втянуть зрителя, читателя в свой мир. Читатель, зрители должны пережить авторский мир. Они должны захотеть побыть жителями книг, пьес, пожить этими разговорами, этими переживаниями. Пьеса уже написана, жизнь героев уже перед нами. Мы готовы именно к этой прожитой жизни, к этим понятым, воспринятым, примеренным на себя чувствам. Правда это не всегда удаётся. С Чеховым, например. Не удаётся внутреннее преображение. Понимаешь, а главное, чувствуешь, каковым должно быть это преображение, а сделать ничего не можешь. Вот же оно! Тот душевный покой, собранность, разумность, сила, великодушие, доброта, приятие всего и вся... А потом это куда-то исчезает, как из дырявого мешка.

- Ну нет, я весь с потрохами в реальности. Чего и другим желаю, - не согласился Коля.

- А Верочка что же будет там одна? На съедение Тригориным и Астровым? - напомнил ему Герман.

- Что? Ах... Ну, тогда, решено, едем. Уже поехали, - Коля чокнулся с пустой рюмкой, стоящей напротив Верочки и выпил.

- Перекличка с Чеховым. Он теперь кажется чуть ли не главным «отвечающим» на том конце времени. Отвечающий нам и отвечающий за эпоху. Отвечающий за время конца девятнадцатого начала двадцатого веков. Больше не с кем поговорить. На понятном нам языке...

- Разборки Чехова… Это оплакивание Чехова, его времени, его героев. Вопрос не «закрывается». Ничего не кончилось.

- Всё только начинается.

- А вы бы как хотели? Закончить разговоры о Чехове? Закончить разговоры о нас с вами? Это как если бы вставили последние кирпичи в стену - и больше ни просвета. А надо продолжать жить.

- Жить с дырой в стене? О странных вещах говорите вы, ребята. – Коле очень хотелось попеть, а тут разговоры и разговоры, - Вы все здесь одного поля ягоды. Вас надо сослать в пьесу. Пусть вам будет так же скучно, как и им.

- Да, мы, кажется, утяжелили разговор... Нужна лёгкая, французская, дачная, летне-каникулярная беседа...

И все будто согласившись, зашевелились на стульях, зазвенели чашками.

- «После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется всё та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая... »

- Перестань, Коля, - остановила декламирование Анна, - вот уж чему мы у них научились, так это острить поминутно.

- Но я же серьёзно...

- Не верю! - рассмеялся Герман.

- Тоже мне Станиславский!

Все приумолкли. Слышен был только тихий звон гитары, которую Коля не выпускал из рук. Было уже поздно, но никто спать, видимо, не собирался.

Коля спел несколько бардовских песен.

Комако часто просила говорить тише: «Дашенька спит». Поэтому, когда все созрели для песен, Петя подумал, что Комако будет возражать, но она только сказала, чтобы Коля пел негромко. «Ладно. Я спою колыбельную», - улыбнулся Коля и запел тихо и мягко, действительно что-то колыбельнообразное.

Пете пришло в голову, что нет никакой разницы между пением этого актёра и пением врача, инженера, архитектора или физика-лирика в соответствующей обстановке. У костерка, на кухне или вот этак - на веранде, тёплой деревенской ночью. Колино актёрство почти ничего не прибавляло к впечатлениям от этого творчества масс. Петя вспомнил рассуждения Миши про бардовское искусство. Миша успел высказаться и по этому поводу за то недолгое время общения Пети с ним прошлым летом. Он не то чтобы спорил с кем-то, кажется с Олегом Павловичем, а так - насмешничал, иронизировал...

«”Легкие платья из ситца... ” Это мировоззрение. На ум приходит словцо: “тенета”. Что-то лёгкое, как “лёгкие платья из ситца”, между делом, молодо-бесшабашное, от бедности, от необременённости. Всё ещё впереди, а теперь и так сойдёт, лишь бы весело, налегке. Но ведь – тенета! Это что-то невидимое, лёгкое, вроде силков или сети. Попалась птичка и не вырвешься! Легко... Походы, стройотряды, дружеские попойки, костры и палатки. И из этого мировоззрения, из этого воззрения на мир не вырваться. Не уйти. Не успеть. Это мировоззрение уже никаким другим не успеть заменить. Однажды проснёшься вообще без мировоззрения. Очнёшься от мировоззрения... »

Но Петя, слушая сейчас «гитарное пение», думал, что может быть, ничего в этом страшного нет. «Да и поёт этот Коля тихо и задушевно. И совсем, кажется, не то, что имел в виду Писатель... »

«Поют себе и поют. В питерских переходах, электричках... Непонятные, объединённые чем-то непонятным... Тайны на каждом шагу. Ну, не всё же надо понимать! Бесполезно силиться понять то, что не понимаешь. Загнул или не загнул? И на это внутреннее преображение не хватает воображения».

Петя вспомнил о записях, набросках к ненаписанному и брошенному несколько лет назад «театральному» рассказу.

«Театр. Страсть, упоение поэтическим театром, модерн, начало века... Блок, Кузмин, Вячеслав Иванов, Гумилёв... Костя написал краткий вступительный текст к одной из поэтических программ.

“В поэзии наверное тоже не хватает некого режиссёрского начала. Неорганизованное пространство стихотворения... Неосмысленное пространство... Режиссёр должен толковать, интерпретировать. Пусть он даже не всё будет понимать, что-то будет происходить на подсознательном уровне. Всё равно это будет режиссёрской работой, работой осмысления и толкования. А тут-то как раз больше всего мычания, исторжения слов и разрозненных звуков…”

Погружались в какой-то мелодекламационный экстаз, упивались этим, пугали публику, запугивали самих себя. Эпатаж, выламывание. Их оскорбляли, читали нравоучительные проповеди начальники, но они были невменяемыми. Костя болтался около, не умея слиться с ними в одно, восхищался, удивлялся, но что-то ему мешало приблизиться к ним достаточно близко, чтобы ощутить непреодолимое притяжение их веры, их опьянённого самозабвения, их фанатичности. Этому он находил достаточно веские оправдания. Возраст не тот для подобной экстравагантности, да и вкусы его были традиционней, чем необходимо для того, чтобы броситься в это с головой. Он не способен был отдаваться столь локальным вещам в искусстве. Через год он как-то надолго расстался с ними, и они забылись... »

Теперь вдруг Пете показалось, что можно попробовать оживить эти старые записи про театр. «Путешествие за системными или за бродячими музыкантами». Колино пение сделало таким ясным, умещающимся, будто на ладони, обозримым... тот театральный мирок... Они будут увлекать его за собой, будет казаться, что всё на свете можно послать к чертям... То, как он любил их. Их самих и их работу... Но что-то мешало раствориться в этом их чистом серебре. Он не сплавлялся с ними, с теми... И с этими? И с этими. Петя оглядел «сцену». Анна, косящая в сторону Германа, что-то в этот момент говорившего Оливии. Рассеянная или, может быть, самоуглублённая Оливия. Бряцающий Коля, его подружка Верочка, дремлющая у него на плече. Комако...

«Только ОП – Тригорин почивает. У него всё идёт как по маслу. О чём ему спорить с мелкотой, с неудачниками! Он приехал отдыхать. Он может напиться, поспать. Ему вовсе необязательно самоутверждаться литературоведчески. Он уже в другом классе. Каждое слово у него в работе. Он уже сдал экзамены по литературе. Ему позволительно уже всё забыть и не думать о сданном предмете... Может быть, это больше ОП, чем Тригорин. Но главное в них сходно. Они могут не утруждаться, как Треплев, как Герман... Ну и кое-кто ещё».

«Хороший парень этот Коля. Феномен».

«Но ведь не пойти дальше этого хорошего к ним чувства. Останется зияние. А что же они хотели бы от меня? “Системные”... Да ничего. Пойдут дальше “кочевать”. Совсем как в “Танцовщице из Идзу”».

«И всё же, - усмехнувшись, подумал Петя, вспомнив про “Танцовщицу... ”, - желание это – “запечатлеть для вечности” увлечение театром - совсем не связано ни с модерном, ни с театром, ни с поэтами серебряного века».

Петя уже давно понял, что вся его привязанность к “поэтическому театру” держалась и держится сейчас в воспоминаниях на совершеннейшем пустяке! Скажи кому - и поднимут на смех.

В неком маленьком городке, как две капли воды похожем на Город, в вестибюле Дома Культуры судостроителей, куда был приписан некий “кружковый” полупрофессиональный театрик, висела фотография из какого-то спектакля...

Пряди коротко стриженых черных волос падали на лицо, она сидела, положив, чуть повёрнутую набок голову, на обхваченное руками приподнятое колено, и улыбалась несдержимой улыбкой, ослепительно, лукаво, почти кокетливо, по крайней мере, наклон её головы, прищуренные лучащиеся глаза, смотрящие прямо в объектив, говорили Пете об этом. Чудный повод, чтобы увлечься театром!

«Вот, что должно было быть запечатлено для вечности! Да, какая уж тут вечность! Одно название».

Петя со сдержанной, стыдной радостью думал, что это до сих пор как-то «держит» его. И сразу в голову пришла фраза в продолжение его ненаписанному «театральному» рассказу: «Ему было жаль не себя, а её улыбки, невозвратимости того фотографического мига».

«Навязывание своего. Пришло время для этого. Решаешь. Всё – чужое. И только это, что-то такое – своё. Это – вдруг! – главное. Только это и своё! Результатом жизни… Это смешно, конечно. И это мучит и как-то успокаивает... »

«Ненаписанный рассказ. Куда с этим податься? Не знаешь, что и с написанными рассказами делать – а тут “ненаписанный”! Давно не дают покоя мысли об “утешительной” книге. Это необъяснимо и так ещё преждевременно! Эта книга не должна быть “специальной”, как водится, лечебно-профилактической. И все-таки она должна как-то “облегчать”, помогать, смягчать…»

«Что может успокаивать каждый день? Такого не бывает, и всё же... Успокаивают ли сами по себе эти тексты, эти слова? Каким-то образом? Интонация? Слова? Образы за словами? »

«Может быть, в ней будет говориться о том, что многое уже случалось с людьми и раньше. Что жизнь состоит из всякого. Что она не “обманывает”, а это о ней неправильно думают. Это не должно быть прямым утешением. Это должно входить незаметно, без настороженного ожидания банальностей обычных утешений, с которыми так легко спорить человеку с реальной, “действующей” болью».

«Есть же молитвы, заговоры, заклинания, аутотренинговые тексты... Должна быть, и лечебная литература. К ней должны прибегать, как к лекарствам из нормальной или гомеопатической аптеки. Прикладная литература. Лечебно-литературный заказ. Мысли о чём-то подобном посещают частенько. И потому, что сам нуждаешься в этом, и от ощущения потребности такого в мире… Наверное, мне тоже пора на кушеточку».

«В этой “лечебной” книжке можно было бы поместить беспризорные, появившиеся в разные времена тексты, вроде тех “театральных”. Все сформулированные и ещё не сформулированные “пустяки”. В них будет общим только их “утешительность”. Меня-то мысли, воспоминания о них утешают, значит…»

«Есть потребность. В том, чем оберегают душу каждый день. “Пафос охранения”, - придумала бы Оливия. Конечно, не совсем “пафос”, но пусть и “охранения”. Охранения привычного, не искажённого безответственным, холодным, как математические абстракции, “андеграундом”... Надо находить утешения, зацепки за терпимость, добродушие, смирение. В тех ситуациях, которых у человека больше всего, в ситуациях усталости, горя, неприятностей, болезней, конфликтов... Сопротивление разрушению. Критерии вот только зыбкие. Но “пафос охранения, сохранения” есть».

«Боязнь консерватизма. С этим все согласны, но разговоры на эту тему трудно вести. Сразу попадаешь в ситуацию запретителя…»

«Что это? Сознательный отбор впечатлений? Почему бы нет? Человек так слаб, так психически неуравновешен, вообще его психическая жизнь так запутана, вплетена в бесчисленные опосредования, он так внушаем, так мало способен справляться со своими реакциями, со своими состояниями, он так, по своей слабости, подвержен всему сомнительному! Поэтому какие-то формальные ограничители впечатлений всегда были и всегда будут нужны. Цензура впечатлений. Есть внешняя, общественная, во многих воплощениях цензура, должна быть и внутренняя. Это как пост, как воздержание. Не позволять себе плыть по воле своих чувствований».

«Нахождение какого-то тепла в постчеховском мире. Поиски тепла. Может быть, в этом идейный смысл дальнейшего. То, благодаря чему, всё не обессмысливается. После предельного обобщения - рассыпанность индивидуального движения, обретения себя».

«Можно ли не вглядываться в глухую стену? Можно ли очутиться как-то с другой стороны? Чтобы жить как бы с тем же пониманием. Но уже не так тоскливо и не с таким ощущением безнадёжности? »

«Отрезвление от одной старой иллюзии и начало поисков новых иллюзий. Потому что это поиски тепла в мире. Воображаемое тепло. Субъективное тепло. Оно и должно быть таковым».

- Авторы земные и небесные, - долетела до Пети фраза Оливии, - авторы книг и авторы чего-то, для чего книги совсем необязательны. Это и так будет происходить - в пространстве души. Книги только фиксируют промежуточный результат этого процесса...

Коля уже закончил выступление, спустился с Верочкой в сад, Комако и Анна убирали со стола.

«Что? Она вспомнила про свою журналистскую работу? Обрабатывает Германа? Нет, всё же я придираюсь к Оливии! А вообще-то, откуда она обо всём этом может знать! »

- Ребята, идите на звезды смотреть! - позвала всех Верочка. - Таинственная жизнь... Надо только всем вдруг сразу замолчать. Под звёздами.

- А это из какой пьесы?

- Дурак.

В полной поселковой темноте все стояли, задрав головы вверх.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒