«Кораблик».

В общем-то, первый вечер Петя проспал, а во второй... Сел за переделку того, что он называл «компьютерной книжкой», - сборника из нескольких рассказов и некого более-менее пространного повествования, состоящего из глав, фабульно почти не связанных друг с другом, можно сказать, тоже серии рассказов с одним и тем же главным героем. Собираясь в Город, Петя напечатал и с максимально возможной для себя аккуратностью сброшюровал два экземпляра своего труда, намереваясь один экземпляр, «от скромного автора», преподнести Комако по прибытии в Город.

На второй день после приезда, вернувшись пораньше с завода, Петя уже собрался идти к Комако. Он сидел у окна, из которого была видна её «архитектура», и ждал, пока оттуда начнут выходить люди. Сидел и ждал, при параде, со своим подарочным «Сборником» в руках. Потом наугад раскрыл свою самопальную книгу, решил просмотреть её ещё раз, перед тем как вручить Комако.

Это получилось само собой. Зацепился за что-то в тексте рассказа под названием «Кораблик». Стал вспоминать то, что осталось «за бортом» этого «Кораблика». И пошло-поехало. Петя не то что бы забыл, что должен был пойти встречать Комако, а как-то уязвлённо почувствовал, что не готов к встрече с ней.

Это были уже какие-то разные истории. Теперь, через много лет это вдруг стало почему-то заметней. Ничего нельзя было подправить в рассказанной истории, чтобы сделать её более похожей на реальную. Какие-то слова и фразы переставлялись, но и только. Ну, можно было, конечно, рассказать написанное заново. Другими словами. Но в воображении всё равно оставалась бы та же рассказанная однажды история.

Петя подумал о том, что в «Кораблике» точно так же ничего нельзя изменить, как нельзя ничего изменить в той реальной истории.

«Почему одно без труда вписывается в текст, а другое отторгается как инородное тело. И при этом, не принятое, случайное, совершенно пустяковое больше всего умиляет и трогает в воспоминаниях. То, как клеили обои в общежитии. Её синий спортивный костюм... Ещё что-то в том же роде, никому, кроме меня, не интересное... Это был какой-то другой, не похожий на питерский, мир. Всё было простодушней и задушевней. “Обои” - так надо было и назвать! А не “Кораблик”. Какой там кораблик, когда теперь помнятся только те обои. Комната маленькая, пахнет мокрой бумагой, сырой штукатуркой, клейстером. Её мягкие, худенькие ручки, на которые я смотрю, пока она режет обойную полоску. Доверчивая кротость серых глаз... »

«Может быть, всё дело в той туземной кротости и простодушии».

Теперь Пете казалось, что нет ничего мучительней и сладостней, чем погружаться мысленно в ту «обойную» историю. И он с неясным беспокойством думал о том, что свой рассказ, написанный по мотивам этой истории, он не может так «переживать», углубляясь в него чуть ли ни до сновидений наяву.

«Простодушие и кротость цветов. Ей было неважно, кто её “сорвёт”».

«Конечно, ничего бы и не было... Только испортил бы всё. Испортил бы такую чудную историю. Истории нельзя портить. Кто знает, что сталось с ней сейчас в этой жизни! Этого не узнать наверное никогда».

«Посмотреть на неё. Какой она стала? Может быть, такого – подлинного - бывает немного в жизни. Тем более в авторской жизни. В “работе” это вспоминается без конца. “Сверяешься” с теми ощущениями. Рассказываешь одни и те же чувства. Одну, ну, может быть, конечно, не одну, историю. Внешне, фабульно - разные, внутренне - те старые, одна или две».

«Водил её восхищаться архитектурой. Ни для чего особенного это не нужно было. Просто предупреждение на будущее: “Я могу когда-нибудь вдруг начать восхищаться архитектурой. Будь к этому готова, дорогая”. Эти совсем не важные для бытовой жизни вещи. Кто знает. Все первые годы совместной жизни - театры, концерты, цирк, салют на Неве, Царица ночи в Ботаническом саду. Разве что на стадион он её не водил. Ну, это уж сугубо мужское, придётся в любом случае мириться. Это как мужская баня. Нельзя же не мыться».

«Из полноты лица ещё угадывалось знакомое детское личико. Знакомое. И будто стесняющееся, робкое, подавленное, недоумевающее. Как такое случилось? Обычное дело. Но то детское личико не потонуло ещё в новом, чужом лице. Грустные растерянные глаза. Ведь всё так незаметно и быстро. Катастрофически. И глаза скоро изменятся. Научатся смотреть на себя по-другому, по-новому, не так как в юности. Тогда уже ничто не будет напоминать её молодую, весёлую, легкомысленную, беспечную, озорную».

«Преданность на лице. К тому, кого ещё нет. Серьёзность. Готовность к “раз и навсегда” выбору. И потом преданность. Привязанность всем существом. К нему. Кого ещё нет. К их будущим детям. Готовность принять всё в его жизни. Выросла среди таких же, как она. Немыслимы другие отношения. Её будут любить не только за неё саму, а и за таких же, как она, за весь тот мир, из которого она вышла. Её сестра наклонилась к ребёнку, застёгивает шубку. А она просто стоит рядом и смотрит перед собой. На ней тёмная вязаная шапка, надетая до бровей. Мех на высоко поднятом воротнике. Виден, как на старинной иконе, только бледный, спокойный, исполненный гармонии лик. Это не красота, это что-то внутреннее. В ней нет нетерпения, вообще чего-то излишне поспешного, страстножелающего. Может быть, всё это уже перебродило в ней. И ничего не расплескалось до срока. Теперь понимаешь, зачем нужна была вся её прошлая жизнь. Та прошлая жизнь, которая сделала её такой. С преданностью на лице к тому, кого ещё нет».

«Они нравятся своей готовностью жить здесь, ни на что особо не претендуя, претерпевая убогость обстановки, жилья, работы, мужей... Готовность достойно и без суеты состариться и похоронить себя здесь недалеко. В этом видится чуть ли не какая-то природная мудрость. Но кто знает, что это такое! Может быть, в самом деле, мудрость. Как мудра, по большому счету, вообще неиспорченная простонародная жизнь. Какое-то простодушное доверие к этой жизни. Какой бы она ни была».

«Неиспорченность. Несуетность. Нетребовательность?.. Невостребованность! И такое случается».

«Да мало ли где ещё будет она. Посетившее вдруг воспоминание о ней, сравнение кого-то с ней, незнакомое лицо в толпе, вдруг показавшееся похожим на её лицо... Это продолжается. Как только поднимается “музыкальный” занавес. Вдруг открывается та двадцатилетней давности страна. В которой живёт в первую очередь она. Будто смотришь кино. Черно-белое, старое. И может быть, как в кино, это следовало бы назвать застарелой, как хроническая болезнь, любовью».

«Дело не в мемуарности, не в информационной полезности или выборности воспоминаний, не в их интересности для кого-то. Хочется вернуть самое ненужное, самое бесполезное, почти что прошлогодний снег. Хочется вернуть, вспомнить настолько обыкновенные вещи, самые разные звуки и запахи, тактильные ощущения: проваливание в песок босых ног, ощущение тёплых плит дорожек, шум прибоя... Зияющая чернота ночного моря. Усталость до ломоты в теле после длинного, хлопотливого мальчишеского дня. О, как это важно! Этот плотно облегающий, утробный мир».

«Интересно, всё же, как на самом деле: это один мир или совершенно разные? »

После «Кораблика» Петя продолжил дальше чтение того, с именованием чего всегда затруднялся: сборник рассказов, длинный, разбитый на главы рассказ... Эскиз романа? Или сценарий сериала? »

«Фильм о музыке. Любимый жанр: музыкальная мелодрама. С более-менее нетрадиционной для мелодрамы фабулой. Музыкальные впечатления... »

Мысль перескочила на его «новую работу», на «Город».

«Странно я пишу... Кажется, что пишу роман. Но это очень странный роман. Всегда ли надо знать, что пишешь? В счастливые минуты забываешь о формальной стороне. Счастливые - уверенностью в своей правоте. И тогда можно, в самом деле, думать о том, как это назвать, как о чём-то смешном и неважном».

«Киносны. Экранизация снов. Их надо экранизировать, а иначе не передать ничего. Ярмарочная площадь, толпы народа, воздушные шары, пестрота красок, непрерывная толкотня и мелькание... »

«Можно говорить о самых разных вещах, рассказывать мелодраматические истории, можно прятаться в слова, что-то описывать, говорить о тысячах безопасных предметов... Только бы это не смахивало на упражнения в сумасшествии! »

Сидя с тетрадями в пустом гостиничном номере, поздним вечером или даже уже ночью, в полуобмороке от усталости, Петя думал о чём-то подобном.

«Конец дня, как маленькая смерть. Добровольное умирание до утра, отказ от собственного “Я”, от сознания, от воспоминаний, от понимания, от оценок, от чувств, от привычек... От всего. Как же уйти, пусть только до утра, без того, чтобы не сказать хоть что-то, не предварить это микроумирание хотя бы несколькими фразами, несколькими полуфилософскими мыслями или, скорее, полуфилософскими вздохами - этими элементарными единицами философских высказываний! »

Петя задумался о странностях авторских занятий. Действие его «романа» проходило в таком же, как и Город, гегемонистом городишке, который был придатком большого завода. Жили в нем молодые и не очень молодые люди, у них были какие-то вполне обычные проблемы. Они, как это свойственно людям, относились к ним серьёзно, плакали по ночам в подушку, ссорились друг с другом, отчаивались, жаловались и вообще порой не знали, как жить дальше. Петя жил где-то рядом с ними, знал их мысли, сочувствовал им, тоже относился к их проблемам сверхсерьёзно, каждый день ждал, что же дальше с ними будет. И если персонажи никак не могли выйти из своих тупиковых ситуаций, то и у Пети ничего не получалось вместе с ними.

«Могу сделать с ними, что захочу, - думал Петя, - могу отправить их в Америку или в Англию, могу отвалить им несчётного богатства, наделить сверхспособностями, подарить им путёвки в Объединённые Эмираты, прославить их, осчастливить... Но ничего этого не делаю. А напротив, мучаю их, создаю им какие-то препятствия, заставляю совершать нелепые поступки, говорить глупости, примиряюсь с их жизненными сложностями и только жду, когда они сами сообразят, как им дальше быть. Почему? »

Спросив себя это, Петя облегчённо вздохнул и лёг спать. Это уже было лучше, чем ничего. Измарано некоторое количество бумаги, полуфилософский вздох произошёл. И на том спасибо.

«Почему же они не едут у меня в Америку? » - этот вопрос возникал у него частенько, когда герои в очередной раз не знали, что же дальше?

«Надо послать их всех в путешествие по Европе и пойти к Комако. И к Вере... Вот такое я... Завтра же. Нет, ещё сегодня вечером».

«И к Писателю надо съездить. Не видел его с прошлого лета. С прошлого лета... » «Что-то у нас там было про прошлое лето? » - Петя вспомнил разговор с Мишей об этой фразе.

- Прошлое лето... Какая чудесная фраза!

- Что же в ней чудесного?

- Прошлое и лето. Какое сочетание! Прошлое, лето... «Вот и лето прошло... »Всё проходит...

- У тебя ненормальная страсть к фразам.

- Может быть, может быть... Мне нравится. Это как музыка, дающая нужное настроение.

- А вот Горький смеялся над авторами, только и занятыми выдумыванием фраз.

- В самом деле? Ну и ладно…

- Хотя с другой стороны Флобер ничего не имел против фраз. У него в каком-то письме: «фразы, которыми я упиваюсь... » И так далее.

- Ну, вот видишь. Вот что значит университетское образование! Всему можно найти объяснение и подтверждение с помощью разных авторов.

«Разговоры о словах». «Несомненно в писаниях - приятие и неприятие разных слов. Словесный отбор. Избегание не ситуаций, а тех или иных слов при описании этих ситуаций. И от выбора слов меняются, кажется, сами ситуации. Это важное «открытие». Онтологическое открытие. Описывая одну и ту же ситуацию, одними словами можно растерзать душу, выворотить её, извалять в чём-то непотребном. А другими словами... Конечно, дело не в словах. Но и в них тоже».

«Проскальзывание в смысл с помощью слов. За словами, в словах можно проскользнуть».

«Загадка написанных слов. Движение слов, фраз, предложений. Те мысли которые рождаются в голове под воздействием этого потока слов, организованных в фразы, предложения... Это как в музыке. Только там это непрерывней и тоньше. В текст, чтобы достигнуть музыкального эффекта, нужно погрузиться основательней, нужны специальные мозговые усилия, воля... И нечто информативное, смысловое. В музыке этого ненужно. Только свежая голова и расположенность к покою и приятию».

«Прошло прошлое лето». «И была Комако»... Уже целый год была Комако. Прошлым летом я ничего не боялся. И она ничего не боялась. Почему? »

«А теперь страшно. Страшно, как перечитывание собственной книги».

«Делать такое кино, писать такие книги... Ни для чего... Нахально. Продолжение выстраивания того - ещё и не книжного даже - мира, существующего только в воображении. Города, реки, топография и топонимика... Народонаселение. Чтобы во внешней жизни ни происходило, там своя жизнь. Как на морском дне».

«И была Комако... ». «Иногда они не виделись несколько дней... » «Кто такой Костя? И Женя?.. » «Может быть, всё дело в том, что она сразу стала Комако? » «Непонятно теперь, что это было... »

«Нет, всё же начнём с Веры. Так будет легче возвращаться в нормальность... Она такая, кажется, несчастная…»

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒