ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 2 страница

После такого-то заключения великого Менделеева и приступает Энгельгардт к опытам, теперь уже в полевых условиях, а не в лаборатории.

И вот...

«Любезнейший Алексей Сергеевич? Не могу не поделиться с Вами, моим бывшим сотрудником, моею радостью, моим счастьем. Опыты удобрения фосфоритной мукой в моем хозяйстве дали поразительные, просто неожиданные результаты. На безнавозных землях, удобренных одной только фосфоритной мукой, рожь сравнительно с ничем не удобренными землями поразительно хороша. Полосы, удобренные фосфоритной мукой, также резко отличаются от ничем не удобренных, как навозные нивы от безнавозных».

Есть, есть в мире нечто, стоящее больше материальных удовольствий! Признался:

«Кажется, только этим и живу, только это и поддерживает мое существование. К будущему году я задумываю опыты в очень большом размере... Буду жив-здоров – добьюсь своего, сделаю опыты в широком размере. Только вот денег нужно, муку нужно купить, интеллигента-помощника нанять, а деньги нынче туги. Всего много, но никто не покупает ничего. Насилу-насилу семя льняное продал. Нет денег. Не то что золота и серебра, а и бумажек. Нам бы сюда хоть каких-нибудь стареньких, рваных. У нас бы всякие сошли, главное – у купцов денег нет. И дешево бы отдал, потому что урожай хорош, да никому не нужно. Да, урожаи у меня стали хороши... »

Он мог торжествовать – перещеголял самого Менделеева! Однако к черту мелкое тщеславие, пусть им тешутся бездари и завистники. Его волновало другое: почему такие же опыты не удались Менделееву, а потом и ученым Петровской академии? Причина неудач могла крыться лишь в одном – в разности почв, на которых проводились опыты, и в недостаточном знании этих почв. Однако утверждать это без проверки Энгельгардт не мог. Догадку свою надо еще проверять и проверять. Эх, как нужна была ему сейчас химическая лаборатория! Но...

Ничего, выход есть. В Петербурге, в Лесном (бывшем Земледельческом) институте работает Костычев, ученик его, унаследовавший лабораторию, в которой вполне можно делать анализы почвенных образцов. И завязалась оживленная переписка с Костычевым, пошли в Петербург посылки с образцами почв.

Ему думалось: вот будут у него на руках анализы – и перед ним предстанет полная картина. Получил. И с огорчением признался: «Я ничего не вижу». Не потому не видел, что химические анализы выполнены плохо, а потому, что они не давали ему, агрохимику, повода для научных выводов и обобщений.

Он еще не знал, что ответ подскажет ему только что полученная от Докучаева книга «Материалы к оценке земель Нижегородской губернии». Начал читать, но, не дочитав до конца, сел за письмо:

«Милостивый государь Василий Васильевич! Сердечно благодарю вас за присылку книги вашей... С величайшим интересом читаю эту книгу – ВОТ КАКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОЧВ НАМ НЕОБХОДИМЫ! Одних только химических анализов почв недостаточно. Необходимо, как это сделали вы, соединить химические анализы с основательным геологическим исследованием, которое может быть дает более, чем анализы...

Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности».

Через восемь дней пришел ответ. Да еще какой! С обещанием «в самом конце этого месяца или начале будущего месяца» заехать в Батищево... Значит, в мае или июне пожалует к нему в гости сам Докучаев, автор «Русского чернозема», которым наделал немало шума в ученом мире. А еще сообщил, что летом Вольное экономическое общество командирует в Смоленскую губернию «славного молодого человека», кажется, Вернадского, – Энгельгардт не разобрал его фамилию, ну да все равно, – который обязательно завернет в Батищево, чтобы взять образцы почвы с опытных полей.

«Милостивый государь, любезнейший и многоуважаемый Василий Васильевич! Несказанно рад, что вы задумали заехать в Батищево. Пожалуйста приезжайте. Мне так много хотелось бы поговорить с вами. И думаю, что из наших разговоров вышло бы дело...

Когда задумаете приехать, – возьмите поезд из Москвы до полустанка Дурово (6 часов утра). Извозчику, который повезет из Дурова, прикажите ехать на Дедово, по дороге будут мои фосфоритные поля. Везде надписи «удобрено фосфоритом», тотчас узнаете, где удобрено, где нет, – передайте то же и Вернадскому».

Докучаев приехал в Батищево в двадцатых числах мая. Уже по дороге на Дедово, как и указывал в письме Энгельгардт, он увидел тощие хлеба на тощих землях, бледно-зеленые льны – тоже по скудной почве высеяны, и рядом с ними поля высокой, широколистной ржи – пудов на сто с десятины. Так и есть, вон и дощечка с надписью: «Удобрено фосфоритом».

Они объедут в коляске все поля, в самых дальних уголках побывают, постоят на ржаном поле, и на клеверах, и на пустоши. Говорили о почвах, вспоминали давно минувшее, и в этих воспоминаниях было много близкого – ведь Докучаев тоже в смоленской глубинке родился и вырос, а когда Энгельгардт преподавал в Петербурге, Докучаев учился в университете, и, конечно, слышал о студенческих волнениях в Земледельческом институте, после которых и началась для Энгельгардта вот эта жизнь. Много говорили по опыты с минеральными удобрениями.

– Неправда ли, интереснейшие результаты? – тормошил хозяин гостя. Он не похвалы добивался, он недоумением своим делился. – На тощей подзолистой почве, давно выпаханной и никогда не удобрявшейся навозом, фосфоритная мука производит громадное действие. А вот красная почва, постоянно находившаяся в культуре, постоянно удобрявшаяся навозом – тут никакого результата! Вот и извольте объяснить это. Я не могу объяснить. Нужно бы сообщить Дмитрию Ивановичу Менделееву и спросить его мнения. Очень интересно знать, что он на это скажет. (Вернувшись в Петербург, Докучаев расскажет Менделееву и услышит: «Право, не знаю, этот вопрос требует особой работы, особого внимания»).

– А все же скучно, поди, вам тут, вдали от Петербурга, – вырвалось у Докучаева сочувствие.

– Было бы скучно, если бы не увлекающее дело. А есть дело, – и, кажется, привык, все интересы жизни уходят на опыты, на ожидания осени – с нетерпением ждешь, что-то покажут зеленя! Вот уж который год делаю опыты с фосфоритной мукой, а до сих пор не могу привыкнуть: чудеса из чудес! Сяду около десятины, удобренной фосфоритом, да и сам начинаю сомневаться: неужели это в самом деле так? Неужели и на этой десятине будет такая же рожь, как вот на той, которая застлана навозом? Не верится как-то. Вот и ждешь с нетерпением осени. А осенью – сердце не нарадуется. Вот уж правда – чудо!

Докучаев любовался зеленым ржаным полем, слушал хозяина – и – преклонялся перед ним вот за эту неугомонность, за то, что не сник, что обстоятельства не сломили его, не заглушили в нем мысль.

Они стояли среди поля. Две могучие фигуры возвышались над хлебами: высокие, широкоплечие, головастые. Энгельгардт был на 14 лет старше, однако эта разница в годах замечалась не сразу. Оба осанистые, одинаково вскинутые гордо головы, широколобые, такие же крупные черты лица. Только, пожалуй, у Энгельгардта борода была не такой широкой и пышной, да усы не вразлет, а вислым клинышком. Именно эта обвислость да чуть приоткрытый рот и придавали строгому лицу едва уловимое выражение горести. Однако, не только это, глаза хоть и смотрели прямо на собеседника, но взгляд был строже и как бы суше, а веки потяжелее. Да, это уставшие веки придавали глазам и всему лицу выражение горести, какого у Докучаева не замечалось, а поэтому и черты лица его казались мягче, взгляд добрее и спокойнее – все в нем дышало уверенностью в себе, в завтрашнем дне, в торжестве разума и воли.

Стояли в поле два человека, по облику – баре, по разговорам – мужики русские. Правда, гость больше слушал, а хозяин, наскучавшись в деревне по собеседнику, все говорил и говорил:

– Можете себе представить, с каким наслаждением я езжу смотреть такие зеленя и как счастлив, если есть кому их показать. Думаешь, хоть департамент чиновника какого прислал бы посмотреть, чтобы тот потом засвидетельствовал перед начальством и департаментскими агрономами, а то они никак не могут согласовать мои опыты с ходячими воззрениями своими. Ведь они были совершенно убеждены, сто фосфоритная мука скорее подействует на богатых перегноем почвах, на черноземах, но не на наших подзолистых суглинках. При всем моем желании угодить агрономам, я ничего, однако, сделать не могу. Я нисколько не виноват перед ними, что фосфоритная мука так поразительно действует как раз на тощих подзолах, в которых едва ли есть много перегноя. И я рад этому, потому что посредством фосфорита мы можем миллионы десятин бесплодных земель превратить в плодородные и сделать из наших пустошей степь...

Докучаев, конечно, спрашивал, как финансировались все эти опыты. Энгельгардт отвечал:

– Никак, и расходы мои, и труд мой, никакой платы не получал. А хозяйство я должен вести для получения денег, презренного металла, что не так удобно совмещать с опытами. Что-нибудь да страдает – либо хозяйство, либо опыты. Если бы я поменьше занимался опытами и вел бы хозяйство только для доходов, то теперь курил бы сигары и имел бы бутылку вина за обедом. Я вижу это здесь на других хозяйствах, которые прямо воспользовались моими опытами.

– Дорогой Александр Николаевич, в своем хозяйстве вы создали первую в России постоянную опытную станцию по изучению минеральных удобрений – и за это народ вам когда-нибудь скажет «спасибо». А без сигары да бутылки вина прожить можно.

– Да вот живу... Обидно другое, я делаю то, что должны делать образцовые казенные фермы, которые содержатся Департаментом земледелия. Однако что-то не слышно, чтобы они что-нибудь путного сделали, чтобы они разработали опытом хоть один важный вопрос. Выходит, лишь сами кормятся при этой казенной кормушке.

– А вот это нехорошо у нас: вам не дают помощи, а у кого ничего не получается, тех кормят.

– Те, кого кормят, много обещают, вот им, за обещания, и дают. К тому же они проходят по Департаменту земледелия, а я – частное лицо и при казенной кормушке не состою... Однако не о том я сейчас жалею – упущено много лет. Я же 15 лет тому назад, как попал в деревню, хлопотал в Департаменте земледелия о содействии мне в производстве опытов над фосфоритами – отказали. А за 15 лет эвона сколько было бы сделано!... Да ладно обо мне. Много ли вы получили за свои исследования русского чернозема?

Докучаев промолчал, только улыбнулся грустно.

– А ведь этой работой вы решили важнейший из вопросов настоящего времени – вы дали характеристику степным почвам. Теперь такого же почвенного исследования ждет и бедная наша северная Россия – нельзя дальше хозяйствовать на земле, ничего не зная ни о наших почвах, ни о влиянии на них, на растения и удобрения нашего климата. А мы действительно ничего не знаем, на авось хозяйствуем, а утешаемся пословицей: " Молись богу, землю паши, а урожай будет». С этой верой в грядущий урожай и живет русский народ, а наука ему не помощница, наука вся в Петербурге при университетах и департаментах, служит сама себе, а народу служить не хочет, не научена, не умеет.

Ему очень хотелось подвигнуть Докучаева на эту многосложную работу, пусть не сам он, но чтобы изучением занялись почвоведы его школы, по его методу.

– Ах, Александр Николаевич, уж сколько раз мы ставили этот вопрос. То, отвечают, нет денег на это у России, то нужды нет.

– Много ли денег надо, расход-то тут пустой.

– Расход-то мал, да есть люди, которые говорят, что почвенные исследования ни к чему.

– Дурость наша... Жалеют денег на почвенные исследования, на которые и надо-то гроши. По копейке с десятины – вот и сложится сумма, достаточная для исследования, чтобы установить типы почв и составить почвенные карты, необходимые агроному, и администратору, и оценщику земель. А что такое копейка с десятины? На среднее имение в 300-600 десятин это фунт-два икры!

– Я держусь такого взгляда: убедить в чем-либо человека, погрязшего в рутине и в групповщине, невозможно. Но я не думаю, чтобы им удалось надолго затормозить начатое нами изучение почв России. Ведь они много раз пытались провалить и мои черноземные исследования, но провалить сами. После «Русского чернозема» уже вышло больше десятка работ, суть которых далеко не на стороне наших зоилов. Так что, глубокоуважаемый Александр Николаевич, в этой борьбе с темными царствами и вы могли бы оказать самую существенную помощь.

– Помогу, любезнейший Василий Васильевич, потому что убежден – почвенные исследования есть одно из важнейших дел для нашего хозяйства. И в том убежден, что в деле этом нужен именно почвовед. В прошлом году я взял для Костычева десять образцов почвы и полагал, что взял достаточно и правильно. А нынче, только переговорив с вами, понимаю – надо брать пробы иначе. Это-то и важно. Хозяин смотрит односторонне и слишком субъективно. Его можно слушать, по пробы брать должен почвовед, в том числе и для химических анализов. Почвовед по-другому все видит...

Докучаев тоже дал обещание: добиваться финансирования почвенных исследований, хотя бы поначалу в одной только Смоленской губернии.

После этой встречи и бесед он, Энгельгардт, тоже стал иначе видеть: почвы как бы обрели те отличия, которых он раньше не замечал.

Что и говорить, хороший год выдался. Сразу после Докучаева приехал молодой человек, – действительно славный, – Владимир Иванович Вернадский, магистр геологии и минералогии. «Хотя он не агроном, – сообщал Александр Васильевич Советов, председатель сельскохозяйственного отделения Вольного экономического общества, – но, надеюсь, что исполнит свою миссию удовлетворительно, а, побывав у Вас, может быть, полюбит и агрономию или, по крайней мере, сделается почвенником, как мы теперь называем молодых людей, занимающихся изучением русских почв».

Договорились, – об этом был разговор и с Докучаевым, – это о результатах удобрения полей фосфоритами Вернадский будет докладывать в Вольном экономическом обществе.

Через месяц, перед самой жатвой, приехал Костычев – ученик, ставший уже знаменитым почвоведом. Правда, взгляды его расходились с докучаевским направлением, и разговоров на эту тему Энгельгардт избегал (не касался он ее и в беседах с Докучаевым).

Четыре дня провели они вместе – целыми днями на полях. Всюду побывали, все высмотрели. Рожь, удобренная фосфоритами, была отменной: и колосом отличалась, и высотой, и поспевать начала раньше, а поспевая – все ниже склоняла колос.

– Вот как в ножки клонится хозяину за то, что хорошо ее накормил, – делился радостью своей Энгельгардт. – А я ужасно, по гордости моей, люблю, чтобы рожь кланялась хозяину, была почтительна, благодарила его за то добро, которое он ей сделал. И фосфоритная рожь, умница, любит, почитает хозяина, кланяется ему,

– Так и вам люди поклонятся, Александр Николаевич, – откликнулся Костычев. – Вы первым в России ввели фосфориты на поля, и теперь уже не может быть сомнения – они хорошо послужат нашему земледелию. Забвения тут быть не может, люди обязательно воспользуются вашими опытами.

– Я тем и живу, любезнейший Павел Андреевич, что бесконечно верю в добро и знания. Зло есть и будет, но добро всегда берет верх над злом, потому что оно – добро. Знание же есть сила, которая действует в пользу добра...

Ученик давно уже сравнялся с учителем по положению своему в науке, занимал в ней и в обществе вполне достойное место, и все же что-то мешало им в душевном сближении – деловое единомыслие не перерастало в сердечную близость. Учитель чувствовал в собеседнике своем какую-то постоянную внутреннюю настороженность. Догадывался: ученик не хочет быть младшим, менее знающим, менее опытным. Что ж, Энгельгардт и не собирался поучать его, много успевшего сделать в науке, – сам спрашивал, внимательно слушал, не скупился на похвальные слова. Однако настороженность не исчезала. Ему и в голову не пришло, что годами выработанная защитная реакция была совсем иного свойства. Костычев родился в крепостной семье, вырос в нужде, в помыканиях, и теперь, став вровень с дворянами, превзойдя многих и многих из них, но все же чуточку робел передними, и это унижало и раздражало его, держало в постоянной настороженности, которую одни принимали за высокомерие, другие – за демонстрацию превосходства своего.

Между тем к опальному Энгельгардту Костычев испытывал вполне дружеские чувства, которые, однако, явно не выказывал. Причиной этому был Докучаев – его он больше чем недолюбливал. Ему казалось, что этот бывший попович нежданно-негаданно перехватил у него славу первого почвоведа России, оттеснил его на вторую роль. Смириться с этим Костычев не мог, потому что, считал, в теории Докучаева много ошибок и неверных положений, о чем и говорил на всех диспутах, в которых терпел поражения, но иногда и верх одерживал.

Знал Костычев и то, что зимой Вольное экономическое общество будет слушать доклад об энгельгардтовских опытах с фосфоритами, и что инициатором этого слушания оказался опять же Докучаев, да и докладчиком назначен Вернадский, молодой докучаевский ученик. Все это тоже вызывало в нем легкую досаду и на Энгельгардта, которому он, Костычев, давно уже помогает своими химическими анализами, и на Докучаева – и тут перехватил у него дело, которое, конечно же будет признано важным и полезным.

В декабре, продав мешки ржи скупщикам и собрав деньжат, Энгельгардт засобирался в Петербург. Ехал, по совету Докучаева, на заседание Вольного экономического общества, которое состоится в январе 1888 года.

''Ваше сообщение в Вольном экономическом обществе, – писал Докучаев, убеждая его приехать, – могло бы в сильнейшей степени подвинуть вопрос о применении фосфоритов во всей северной подзолистой России''.

Поразмыслив, Энгельгардт решил: в случае успеха у него будет повод напомнить о себе – в нем еще не загасла надежда на перемену своего положения. Нет, он не решился бы опять быть профессором, о чем и Докучаеву говорил, но с удовольствием поработал бы в Вольном экономическом обществе, или на худой конец, управляющим казенной опытной фермой.

Встречавший его в те дни Вернадский вспомнит через несколько лет и запишет в дневнике: «Он тогда надеялся на многое – перед ним, казалось, открывалось блестящее поприще, но так же безжалостно и грубо русская бюрократия била его».

В Петербург Энгельгардт приехал накануне Нового года. Побывал в гостях у Докучаева и был тронут заботой, которой его встретили в доме на 1 линии Васильевского острова. Встреча эта надолго останется единственным светлым пятном в его двухмесячном пребывании в Петербурге, где он оставил, как потом жаловался Докучаеву, «и энергию, и здоровье». Вернулся усталый, больной, долго не мог поправиться.

Опыты его признали полезными, однако хлопоты об исследовании почв Смоленской губернии тоже ни к чему не привели. А без этого, сказал он, без почвенных исследований, какая же отчаянная голова решится дать программу для опытов с минеральными удобрениями в каком-нибудь хозяйстве. Нельзя без этого. Без знания почвы мы никогда не сможем управлять процессами, в ней происходящими. И пора понять, что именно эти процессы и определяют жизнь почвы, ее плодородие, устойчивость и величину наших урожаев.

Правда, Вольное экономическое общество вошло с этим делом в сношение с Департаментом земледелия, но родится ли что путное – неизвестно. Скорее всего, пустой номер выйдет, как и с прошением. Это же надо! Департамент не отстоял его назначения даже агрономом на казенную опытную ферму. И предложил-то он себя не на какую-то там пригодную ферму, а куда угодно, хотя бы в Могилевскую губернию.

Прикидывал так: Батищево оставит на попечение взрослой дочери, а сам будет жить, хозяйствовать на казенной ферме, при земледельческом училище, где есть лаборатория, библиотека, ученики, специалисты-преподаватели, где не требуется от хозяйства дохода, а требуется только выработка правильных приемов хозяйствования в данной местности.

«Думал, ухватятся за мое предложение, – делился обидой своей с Докучаевым, который предпринимал усилия в устройстве Энгельгардта. – Ученики земледельческого училища будут мне помощниками, организую опыты, полезные и ученикам и учителям – отлично может выйти. Однако не тут-то было – против? Кому и чем помешаю в департаменте, что буду управлять фермой и заведу на ней образцовое хозяйство? Или боятся департаментские чиновники всякого свежего человека, чтобы тот не нарушил их чиновничьи порядки? Сами говорят, что их казенные фермы плохи, что им нельзя поручить производство каких-либо опытов, что из этого никогда ничего не выйдет. Но попросил поручить в управление казенную ферму – сейчас же множество затруднений»...

И – не пал духом, не опустил рук. Были дела поважнее личных забот... Это состояние Вернадский охарактеризует так: «Он был поставлен в известные рамки и должен был пойти по колее, чтобы быть в состоянии делать немногое». Энгельгардт продолжал хлопотать о почвенных исследованиях.

«Если мне удастся добиться этого, – пишет Костычеву после возвращения из Петербурга, – то я надеюсь, что меня включат в поминальницы. Расход на исследования составит 1/2 коп. на десятину. Если бы это состоялось, то... я бы со своей стороны дал хороший хозяйственный материал и всеми бы средствами ПОМОГ БЫ исследователям как в Батищеве, так и Смоленской губернии вообще».

Он, конечно, хорошо знает отношение Костычева к Докучаеву, и все же пишет ему, занимающему не последнюю должность в Департаменте земледелия:

«Я не сомневаюсь, что если бы это дело было поручено Докучаеву, то он нашел бы на него молодежь добрую, которая много бы сделала».

Ах, эта вражда между людьми, которые, объединившись, могли бы принести куда больше пользы. И добавляет не без умысла:

«Меня в Петербурге очень неприятно поразили контры между учеными. Не разъединяться должны люди науки, а соединяться, высоко держать свое знамя. Для меня, деревенского жителя, привыкшего к простоте жизни, все это было тяжело и непонятно».

Ничего подобного Докучаеву не писал. Неправым считал Костычева, поэтому ему и намекал. С Докучаевым ведет разговор задушевнее, пишет ему с горечью и сарказмом:

«В департаменте почвы не интересуют, теперь все интересы устремлены на свиней. Хотят обогатить Россию вывозом соленой свинины. Нат-ка выкуси? У самих, у мужика, сала в горшке только по воскресеньям, а еще вывозить хотят свинину за границу? »

Ситуацию Энгельгардт нисколько не шаржировал. Так и было в действительности. На международных рынках вдруг обнаружился повышенный спрос на свинину, возросли и цены на нее. Вот и надумали в петербургских канцеляриях воспользоваться конъюнктурой – за счет вывоза свинины поправить торговый баланс. Заседали комиссии, департаментским чиновникам уже виделись направляющиеся за границу эшелоны, битком набитые солониной, уже подсчитывали возможные барыши.

Ах, российский чиновник? Он и в самом деле был убежден – свиней у крестьян уйма, вон их сколько бродит по улицам всех деревень и пригородов, в каждой луже валяются, и не только в Миргороде.

Эту мечту, одну из так часто посещающих русских чиновников мечтаний, несколько поразевали и подпортили, как всегда, ученые умы. Существовавшее в России свиноводство, сказали они на одном из заседаний Вольного экономического общества, никуда не годится, так как приученная обходиться без хозяйского пригляда свинья хоть и действительно может днями лежать в дорожной луже, однако именно поэтому для мирового рынка она никак не годится – тоща и жестка.

Тогда стали думать о скорейшем улучшении свиноводства. Только вот в каком направлении действовать? То ли пойти путем наказания мужика за пребывания свиньи в луже, то иным каким путем.

«Нат-ка выкуси! » – сказал Энгельгардт.

Сколько их, прожектеров, обитало всегда в чиновничьих апартаментах! сколько прожектов государственного масштаба сотворили. Увлеченные их творением, они забывали обо всем другом. Что им почвы, что им опыты и исследования, когда вот он – легкий и скорый успех. И всякий раз жизнь показывала им кукиш: «Нат-ка выкуси! »

И так было не только в том далеке. Уже на моей памяти, то ли в конце шестидесятых, то ли в самом начале семидесятых годов случился недород картошки. Чтобы избежать повторения подобной ситуации – в России нет картошки? – правительство поручило Министерству сельского хозяйства разработать соответствующие меры. Вскоре ответный документ был готов. Я читал его и дивился уму чиновников и ученых: они просто-напросто предложили вдвое увеличить картофельное поле страны. При этом оперировали цифрами так, будто кроме картошки нам не нужно больше ничего, а пашня, предлагаемая под картошку, просто пустует. Подобным образом они когда-то расширили зерновое поле, распахав кормовые травы, – и нашлись ученые, поддерживавшие и обосновавшие это расширение. Точно так же могли поступить с любой другой культурой. Правда, с картошкой в тот раз, кажется, ничего не получилось: то ли поняли в верхах, что так решать проблему нельзя, то ли забыли – иногда и такое бывает, забывают о поручении, поэтому опытный чиновник не торопится отдавать начальству исполненный прожект: надо будет, спросят...

Бурным выдался для Докучаева 1889 год. Долго и тщательно готовили первую коллекцию русских почв на Всемирную выставку в Париже, от участия в которой русское правительство отказалось – она открывалась в ознаменование 100-летия первой французской революции. Это обстоятельство сильно осложняло и без того трудное дело сборов – никакой помощи, никакого содействия. Делали вид, что это частная инициатива, о которой и знать никто не знает.

И все же коллекция была подготовлена и отправлена в Париж. Представлял ее на выставке Вернадский, тот славный молодой человек, который приезжал к Энгельгардту, а потом докладывал в Вольном экономическом обществе об опыте применения минеральных удобрений. Это и его немалая заслуга в том, что коллекция получила золотую медаль выставки, а ее составитель Докучаев отмечен французской академией дипломом «За заслуги по земледелию».

«Душевно радуюсь, – писал Докучаеву полтавский агроном Измаильский, – что Французская академия и т. д., но очень жаль, что наша академия между русскими находит известных людей лишь между мертвыми, да и то изредка».

... Земля родящая, родимая земля. Она кормила хлебом тех первых поселян, которые возделывали ее, отвоевав у леса, у дикой ковыльной степи. Здесь, на росчистях, на драках (драть приходилось), и жилье ставили, а места, которые дером осваивали, называли деревнями.

Родимая земля... Для первого поселенца она, политая потом, была лишь землей родящей. Однако для его детей земледельческое это понятие и иной смысл обрело – тут они родились, тут родимая земля и край родимый.

На этом новом понятии и формировались высокие чувства Родины, закладывались основы нации и государства. Чувства эти поднимали оратая на защиту своих деревень, родимой своей земли от вражеских набегов. Оратай-хлебопашец на время становился ратаем-воином.

Издревле на Руси так было. Издревле по количеству пашенной земли исчислялась ратная повинность и взимались полати – крепились обороноспособность и экономика государства. А значит, так же издревле должны были знать на Руси и учитывать свое главное богатство – землю, как государственную меру.

Сначала, должно быть, учет этот велся лишь местным обществом, местными начальниками, и этого было достаточно, чтобы по совести и правде собрать подати и княжескую дружину созвать. Потом, но мере укрепления государственности, и учет должен был обрести важность государственного дела.

Так в XV века появляются «Писцовые книги» с подробным раскладом угодий земли русской – лесов, лугов, болот и пашен. С особой тщательностью обмеривались и оценивались пашенные земли – по качеству они подразделялись на пашню «добрую», «среднюю», «худую» и «добре худую», «каменисту» и «песчату».

Историки утверждают: книги эти, помимо нового этапа в учете главнейшего источника силы и богатства, явились и первыми почвенно-географическими трудами, выполненными на высоком для того времени уровне. Ни одна соседняя страна в ту пору еще не имела подобных описаний, и никакой нужды в них не видела.

А кто не слышал про «Большой чертеж» – подробную карту Московского государства, составленную в конце XVI века. Сама карта до нас не дошла, но сохранилась «Книга глаголемая Большой Чертеж», которая вобрала в себя обширные пояснения к ней, в том числе по географии почв, и служила путеводной звездой не одному поколению исследователей земли русской.

Потом, во второй половине XVIII века, была написана одна из самых славных страничек в истории познания родимой земли. Только одна страничка эта, помеченная 1763 годом, должна была принести ее автору славу первооткрывателя, однако современники ее не заметили и обнаружилась она без малого через полтора столетия. А пока страничка с открытием лежала на библиотечной полке, все покрываясь пылью, ученые всего мира яростно спорили о тайне происхождения почвы вообще и чернозема в частности.

К XIX веку в России твердо установилось народное название почв: чернозем, серый чернозем, подзол, серые и солонцеватые земли.

Самой загадочной почвой во все времена был чернозем, то дающий обильные урожаи, то страдающий от засухи так, что даже затраченных семян не возвращал земледельцу.

И разгорелись об этом загадочном сфинксе жаркие споры в науке. Одни, и первым среди них знаменитый Паллас, говорили, что «эта черная земля более похожа на почву, происшедшую из морского ила». Другие опровергали подобное мнение и доказывали, что чернозем – это «черный ил болот и озер». Третьи догадывались, что чернозем произошел «из наземной растительности», но расходились в предыстории: то ли произошел на илистом месте отступавшего моря, то ли на иле высохших болот и озер.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒