ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1 страница

Автор

Посвящаю тем, кто прожил великую,

прекрасную и полезную жизнь.

Иван Емельянович Филоненко – писатель, публицист, в прошлом лесовод. Его статьи, очерки, рассказы регулярно печатались в газетах и журналах. Издал несколько художественно-докуметальных книг. Широкую известность в начале 80-х годов принесла ему повесть ''Хлебопашец'', рассказывающая о жизни и трудах самородка земли русской Терентия Семеновича Мальцева. В работе над ней зародился новый замысел – написать книгу о людях, прославивших Россию, проживших великую, прекрасную и полезную жизнь, но сегодня полузабытых, а то и вовсе забытых нами. Книга эта – ''Особая экспедиция'' – перед вами.

Содержание

Книга первая

ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

К читателю

''На пользу общую... ''

''Какую правду желаете знать?... ''

Особая экспедиция

''Однозначащая с защитой государства''

Книга вторая

ВСЕ МИНЕТСЯ – ПРАВДА ОСТАНЕТСЯ

Хлеба России

Накануне событий

В полосе боевых действий

Пробуждение

Звездный час

Смутное время

На переломе

И украсится земля

Модель будущего

Расскажу вам сон

''Слова и иллюзии проходят,
факты же остаются''.

К ЧИТАТЕЛЮ

Меня, как читателя, всегда интересует, почему тот или иной автор решил вдруг взяться за ту или иную историческую тему. Упреждая этот закономерный вопрос, скажу так. Еще в пятидесятых годах, когда я учился в агролесомелиоративном техникуме, готовившем специалистов, которым предназначалось выполнять Государственный план преобразования природы, нам часто и увлеченно рассказывали о Каменной степи, показывали фотографии, говорили о величии подвига человека, преобразовавшего природу когда-то пустынного края, иссыхавшего до каменного состояния. И исподволь Каменная степь вошла в мое сознание как мираж, прекрасный, манящий своей почти реальной красотой. Я знал, что это вполне конкретная географическая точка, однако как только я прочитывал где-нибудь эти два слова ''Каменная степь'', так конкретность эта тут же исчезала и мне виделось что-то вроде романтичной Земли Санникова – Каменная степь была для меня где-то за пределами наших реальных границ. Это ощущение крепло еще и потому, что я, многократно проехав всю нашу страну, побывав почти во всех ее областях и республиках, Каменной степи не видел, хотя и очень хотел увидеть, и конечно же, знал ее географическое местонахождение.

Но вот, работая над документальной повестью ''Хлебопашец'', я решил коснуться предыстории – голодного 1891 года. И хотя в повести достаточно было лишь краткого упоминания о нем, но мне захотелось узнать о той бедственной године значительно больше, чем требовалось для повести. Так, перечитывая литературу о том времени, я натолкнулся на материалы ''Особой экспедиции по испытанию и учету различных способов и приемов лесного и водного хозяйства в степях России''. Возглавлял эту экспедицию родоначальник науки о почве Василий Васильевич Докучаев. В июне 1892 года он с учениками своими отправился в самый центр многих засух, на водораздел между Волгой и Доном, туда, где простиралась Каменная степь. Здесь Докучаев и основал опытную станцию, целью которой была «реставрация природы степи». А чтобы это сделать, чтобы окультурить изнывающие от зноя земли, энтузиасты, собравшиеся под начало Докучаева, создавали систему прудов, сажая полезащитные и снегосборные лесополосы, покрывали лесом склоны балок и оврагов.

Чем больше я вчитывался, тем больше хотелось мне узнать об этой экспедиции, о сподвижниках Докучаева и о нем самом в этот период. Однако кроме отчетов самой экспедиции история, кажется, никаких иных материалов нам не сохранила. Этот период и в трудах исследователей жизни и деятельности Докучаева, как и его именитых сподвижников, один из самых неясных – белое пятно. Решил, надо ехать в Каменную степь – станция, внесшая огромный вклад в отечественную и мировую науку, давно уже переросла в научно-исследовательский институт, и там наверняка найду материалы, которые восполнят пробел.

Еду. Однако что за странные чувства и откуда они? будто две противоборствующие силы овладели мной. Одна торопила вперед и, распаляя мое любопытство, напоминала: ''Там, впереди, степь, которую мечтал увидеть еще в юности''. Однако другая сила упиралась в грудь мою, и с каждым километром все сильнее сердилась и сердито выговаривала: ''Разве мало ты видел запустения, небрежения к тому, что сделали предки? Если вырубаем леса, корчуем парки, если реки и озера губим, то почему ты думаешь, что за сто минувших лет не порубили докучаевские полосы, не порушили прудовые плотины? Увидешь – и исчезнут все твои романтические видения''.

Я соглашался и спорил: видеть-то доводилось всякое, но в Каменной степи что-то, кажется, осталось. Даже не что-то, а многое – о том и статьи в газетах, журналах свидетельствуют. Стоят, стоят еще ''докучаевские бастионы'' в степи...

А по сторонам дороги, куда ни глянь, открытые всем ветрам поля, изнывающие от зноя, то тут, то там работают дождевалки – поят посевы. Ни кустика вокруг.

И вдруг впереди во всю ширь горизонта обозначился лес. Он все отчетливее выявлялся в знойном мареве и все яснее становилось, что дорога никак не минует его. Судя по километражу, Каменная степь где-то за ним, за этим лесом.

И вот по обеим сторонам дороги замелькали лесные полосы, пруды, озерки, в окно машины дохнуло живительной прохладой. Местность, еще недавно казавшаяся безлюдной, становилась все оживленнее: одни собирали что-то в лесополосах, другие купались в прудах и озерах. Вот ведь как: по дороге от города было пустынней, чем дальше от него, но ближе к природе.

Да, это лесополосы издали показались мне лесом. Они тянулись вдоль дороги, убегая от нее влево и вправо, охватывая квадраты полей, и поэтому создавали вид сплошного массива.

А я все всматривался вперед – не хотелось упустить вот-вот откроющегося вида на Каменную степь. А полосы становились все гуще, дубы в них и ясени все крупнее, выше и величественнее – ширококронные, со стволами-колоннами. Все чаще машина шла в тени, отбрасываемой этими великанами. В машине становилось все прохладнее, хотя солнце в небе палило все так же яростно. Я закрыл окно. И в этот момент увидел указатель у перекрестка: ''Каменная степь''. И тут же ''Научно-исследовательский институт сельского хозяйства ЦЧП имени В. В. Докучаева''. Я глянул влево, куда и повелела посмотреть стрелка указателя: среди зелени, в конце дороги-аллеи, стоял знакомый по фотографиям четырехэтажный корпус института.

Признаюсь, даже разочарование накатило на меня: выходит, я давно уже в пределах Каменной степи? А где же степь и степные просторы?

Сами понимаете, что первое мое чувство вскоре сменилось иным: это же хорошо, что нет просторов, что земля так защищена от суховеев и бурь!

Однако меня ждало и настоящее разочарование: почти никаких материалов Докучаевской экспедиции в институте не было – ни в музее, который только-только начал создаваться, ни в библиотеке. Славная история оказалась здесь в таком забвении, что многие и многие ученые ''Докучаевки'' даже высказали сомнение: мол, еще неизвестно, бывал ли здесь сам Докучаев.

''Ну, а что известно о его сподвижниках, отдавших преобразованию Каменной степи годы жизни? '' – спрашивал я. И о них – лишь смутные предположения, догадки, но не знания.

И совсем огорчили меня старожилы: рассказывали, что еще лет 15-20 назад в институте были и старые карты, составленные экспедицией, и в библиотеке были журналы и книги с материалами экспедиции, но в один какой-то день очищали кабинеты от хлама и все это снесли в большой костер и сожгли.

Я усомнился: не могло быть, чтобы не просто грамотные, а ученые люди в костер сносили и свою историю – за давностью лет кто-то что-то путает. И тогда один из них здесь, в Каменной степи, родившийся и здесь давно уже работающий, развернул огромный лист ватмана и сказал: «Вот, унес я тогда домой от костра». Это была карта Каменной степи. Не карта, а портрет ее со всеми черточками местности, с планом будущих лесополос, питомников, прудов и колодцев. Вычерчена чинами экспедиции в первый год работы в Степи и ими подписанная.

Одно извиняло нынешних каменностепцев – они прекрасно сберегли наследие, оставленное экспедицией в натуре, сберегли, восстановили, где была нужда в восстановлении, добились, чтобы именно Докучаевский оазис стал заповедной зоной, а вокруг на многих и многих тысячах гектаров заложили новые лесополосы, создали новые пруды и практически давно уже закончили ''реконструкцию природы степи''.

Да, тот лес, что увидел я во всю ширь горизонта – это лес Каменной степи. И лесная прохлада – тоже в бывшей степи. И лесные великаны – дубы и ясени, затенявшие широкую дорогу, выросли в той самой степи, которая когда-то каменела от зноя и суховеев. Степь стала лесостепью. А на той земле, которая ничего не рождала, кроме перекати-поля, теперь даже в самые засушливые годы меньше 40 центнеров зерна с гектара не намолачивали. И это без всякого орошения!

Почти вековой опыт подтвердил правоту Докучаева, верность его научного провидения.

Однако как мне рассказать о прошлом, если нет никаких документов? Но где-то же они есть, значит, надо заняться их поиском в архивах, перечитать в библиотеках газеты и журналы тех давних лет, перечитать все, сто написано Докучаевым, его друзьями, сподвижниками и учениками.

Я взялся за этот нелегкий труд, и бывал счастлив, когда в ворохе архивных дел выискивал хоть фразу, проливавшую свет на искомое прошлое. Передо мной раскрывалась жизнь России, словно из небытия воскрешали и врывались в сегодняшний день заботы ее сынов. Каждая находка раскрывала что-то новое, а порой и неизвестное нам, неизвестное даже в биографии такого выдающегося ученого, как Николай Иванович Вавилов.

Скажите, а при чем здесь Вавилов? Вот это и есть неизвестное. Оказывается, Николай Иванович на протяжении многих лет приезжал в Каменную степь, потому что здесь испытывались и размножались чуть ни все те культуры, семена которых он собирал по всему миру и которые составили ныне знаменитую мировую коллекцию. Больше того, как свидетельствуют документы и письма самого Вавилова, именно здесь, в Каменной степи, его соратники и начинали «прорыв в тайны генетики». Здесь начиналось становление многих ученых, как известных ныне, так и незаслуженно забытых, имена которых, труды которых знает лишь узкий круг специалистов.

Так исподволь Каменная степь в моем сознании начинала обретать совсем иную значимость, стала населяться и обживаться все новыми и новыми людьми, достойными восхищения и памяти. Дело, начатое Докучаевым, переходило, словно по эстафете, из рук в руки.

Насидевшись в архивах и библиотеках, я возвращался в Каменную степь, чтобы походить, посмотреть, встретиться со старожилами, которые уточняли мои прикидки на местности. Вместе с ними по архивным материалам мы обнаружили в поселке один из первых домов, поставленных экспедицией в голой степи, – бытовало мнение, что первые дома давным давно обветшали и их разобрали на дрова. И уж вовсе с абсолютной достоверностью (по старой фотографии) установили лабораторный дом, в котором многие вечера просиживал Вавилов в кругу молодых генетиков, дерзавших покорить тайны наследственности. И покоривших! Их имена знает весь научный мир.

Теперь я ходил по Каменной степи как по храму – здесь все напоминало о людях, прославивших нашу науку и отечество.

Мой долг – рассказать о них, ничего не выдумывая. Да, ничего, даже разговоров и раздумий моих невымышленных героев. И пусть читатель не обвиняет меня в будто бы неверных, по нынешним правилам, речевых оборотах – привожу их по документам, найденным в архивах, по письмам и, конечно, по научным трудам, оставленным нам.

Как и всегда в жизни, многие факты оказывались противоречивыми, неясными, забытыми. В этих случаях, дорогой мой читатель, я приглашаю тебя пройти вместе со мной дорогой поиска. На ней мы многое откроем для себя и для истории, обнаружим много таких фактов и встретим таких людей, которые никак не вписались бы в сложную сюжетную повесть.

Итак, в путь, без всякой выдумки.

«НА ПОЛЬЗУ ОБЩУЮ... »

Они могли быть друзьями, на дружны были не все, хотя хорошо знали друг друга. Каждый в чем-то первенствовал и в этом был признанным авторитетом для других, однако признание это не избавляло их от разногласий, симпатий и антипатий. И все же в главном они были согласны, а поэтому каждый из них мог сказать: «Есть в мире нечто, стоящее больше материальных удовольствий, больше счастья, больше самого здоровья, – это преданность науке».

Самый старший из них, которого многие считали своим советчиком, наставником и учителем, вынес эти слова на обложку основанного им «Химического журнала». Он, старший, был профессором агрономической химии в Петербургском земледельческом институте, где трудами своими содействовал развитию науки и русского сельского хозяйства, а взглядами – пробуждению демократических идей среди студенчества. За первое удостоен российской Академией наук Ломоносовской премии, а за втрое – арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Однако вскоре был «помилован» и выслан из столицы под гласный надзор полиции в село Батищево Дорогобужского уезда Смоленской губернии без права жительства в университетских городах и выезда за границу.

Ссыльный профессор, которому еще недавно прочили великое будущее, да и сам он чувствовал в себе силы на незаурядную деятельность, ехал в деревню. Не в отпуск ехал, не по своей доброй воле, а как государственный преступник, под надзором. Он был в общем-то молод, – не исполнилось и 39 лет, – и в сознании его еще теплилась надежда, что едет в эту бездорожную глухомань не навсегда, что знания его еще понадобятся России и он будет вызволен из ссылки, снова явится в институтскую химическую лабораторию, его стараниями созданную, и будет работать, работать, работать.

Шел январь 1871 года.

Ссыльный профессор, еще недавно пользовавшийся известностью в петербургском обществе и популярностью в студенческой среде, в которой его называли «шестидесятником», привыкший и к этой известности, и к этой популярности, ехал мимо смоленских деревушек и все больше мрачнел. Временами ему даже казалось, что совсем недавно здесь прошла война, – так все разрушено и запущено. Но он-то знал, что никакого нашествия неприятеля тут со времени Наполеона не было, так что и разрушения эти не военные – все рушилось само собой.

С тоской смотрел он на это разорение, вспоминал Петербург и учеников своих. В мыслях они тоже были с ним. Провожая, бодрились, а поехал – и словно в гроб опустили, потому что знали: все, научная деятельность этого талантливого человека кончилась на самом взлете. И вовсе не потому, что ослабел духом, но в глуши, далеко от лабораторий и библиотек, без общения с коллегами ни один гений ничего еще никогда не сделал.

– Сопьешься ты в деревне, – сказала родственница, недавно вернувшаяся в Петербург из своего имения и хорошо знавшая жизнь в глуши.

– Не сопьюсь, – ответил он.

Пройдет несколько лет и он подтвердит: «Я не спился, но понимаю, как спиваются и от чего спиваются».

Его лабораторий сделалась окружающая жизнь и земля, а литературу доставляла почта. Доставляла и письма. В одном из них ссыльный профессор прочитал: «Так как у вас, вероятно, найдется свободное время, то вы могли бы употребить его с пользой, изобразив современное положение помещичьего и крестьянского хозяйства... » Письмо пришло от редактора журнала «Отечественные записки» Салтыкова-Щедрина.

Время-то найдется, да очень уж положение жуткое... А может, так только вот тут да по дороге в глухомань?

С письмом Салтыкова-Щедрина в кармане он поездит по соседним уездам, внимательно изучит состояние сельского хозяйства в них и убедится: так всюду. Подавляющее большинство помещичьих хозяйств за минувшие после отмены крепостного права 12 лет успело прийти в полное расстройство. Запашки за это время уменьшились более чем наполовину, урожайность полей резко снизилась, количество кормов уменьшилось, скотоводство пришло в упадок.

А ведь он тоже считал, как и многие петербургские либералы, что 19 февраля 1861 года в России совершилось действительно великое событие, которому едва ли найдется равное по громадным благодетельным последствиям во всей русской истории. Более 23 миллионов русских людей освобождены из крепостной зависимости – треть населения государства российского получила гражданские права, получила свободу распоряжаться своей личностью, собственностью, трудом, свободу направлять свои силы к производительным занятиям по своему усмотрению, отдаваться умственным и нравственным наклонностям и стремлениям, не подавляя природных дарований.

Теперь видел своими глазами: положение крестьян стало гораздо лучше, чем при крепостном праве, но и крестьянское хозяйство тоже в плохом состоянии. Большинство не имеет в достатке своего хлеба, так что многие вынуждены для уплаты повинностей и для пропитания прибегать к заработкам – идут к помещикам, уходят в города. А в помещичьих хозяйствах, как и при крепостном праве, все так же преобладал почти даровой труд – редко где платили больше 15 копеек в день. Это и давало возможность помещикам существовать, получать хоть какой-то доход даже при самом никудышном хозяйствовании. Барин, блюдя обычай, по-прежнему не желал платить за работу настоящую цену, а «вольный» малоземельный мужик, получив еще зимой за предстоящую летнюю работу деньгами или хлебом, – нужда вынуждала брать то, что давали, иначе не дожил бы до весны, – разрывался потом между своим наделом и хозяйской землей. При этом работа исполнялась дурно, а иногда и вовсе не исполнялась.

Нищая, помещики злорадствовали: изленился, испоганился русский мужик без твердой руки. Ослепленное барство! Не понимали, не хотели понять они, что как раз при крепостном праве, при даровом труде мужиков, сами-то и извратились до последней степени. Это оно, крепостное право, так аукается, и кто знает, сколько еще будет аукаться России. Оно сформировало характеры тысяч и тысяч бар, приучило их бездумно и самоуправно господствовать над подневольным народом, когда все ошибки этих господ искупались тем же народом. Оно сформировало и характер работника, а значит, и характер народный: сколько ни работай – все растранжирит барин, поэтому и стараться нечего. У одних накапливался опыт беззастенчивого взыскания, у других – обман и отлынивание. Но ни у тех, ни у других не накапливалось опыта ведения хозяйства.

Пало крепостное право. Крестьяне и баре растерянно оглядывались по сторонам и обнаружили себя среди запущенных, заросших бурьянами полей, на которых вызревали скудные урожаи. Но жить надо, надо хозяйствовать, а у хозяев не запасено ни знаний, ни капитала, чтобы с умом возделывать эти заросшие бурьянами земли...

Да, у него найдется свободное время и он употребит его с пользой, изобразит «современное положение помещичьего и крестьянского хозяйства» так, как никто еще не изображал. Спасибо Салтыкову-Щедрину – предложение его, как озаряющая идея, определит всю дальнейшую жизнь опального ученого, не даст ему заглохнуть в глуши. Он заявит о себе России не только как опытник, который многое введет в практику отечественного земледелия впервые, но и как гражданин, как исследователь и страстный обличитель современной ему жизни.

Отсюда, из глуши, он будет посылать в «Отечественные записки» письма «Из деревни», которые внимательно читал Карл Маркс и которые, по свидетельству Ленина, много раз цитировавшего их, пользовались «прочной симпатией читающей публики».

Да, это был Александр Николаевич Энгельгардт. Друзья его – Докучаев, Костычев, Ермолов. Они редко встречались, но умели обстоятельно разговаривать письмами. «Разговаривать письмами – моя страсть, а разговаривать с Вами так приятно! » – признавался ссыльный профессор бывшему своему ученику Костычеву, с которым у него долгое время были лишь деловые отношения. А уж откровенничал, изливал душу, делился мыслями или с Докучаевым, который иногда наезжал к нему в Батищево, или с Ермоловым, тоже бывшим учеником своим, увлекшимся выработкой научной организации полевого хозяйства на основе русской системы земледелия – хватит заимствовать агрономические способы, употребляемые в Англии или Германии.

Покидая Петербург, Энгельгардт запасся книгами по сельскому хозяйству – собирался хозяйствовать в имении по всем правилам науки. Перечитал их и – не нашел ничего путного для российского хозяина. С досады обругал всех этих Шварцев и Шмальцев, побросал их книги под стол и пошел бродить по полям и лугам. Ходил, смотрел и думал. Мысли его выльются в убеждение:

«Естественные науки не имеют отечества, но агрономия, как наука прикладная, чуждая космополитизма. Нет химии русской, английской или немецкой, есть только общая всему свету химия, но агрономия может быть русская или английская, или немецкая... Мы должны создать свою русскую агрономическую науку... »

Отсюда, из смоленской деревни, отныне он будет корректировать отечественную науку о сельском хозяйстве, все громче заявлявшую о себе миру. Одних ученых будет поддерживать, с другими – спорить, третьих – беспощадно опровергать практикой. И от всех будет требовать пользы и только пользы – бедствующий народ ждет от науки помощи.

С положением опального ученого и сельского хозяина Энгельгардт, кажется, свыкся быстро, а свыкшись, и думать перестал про иную жизнь, вернее – уже и не мыслил себя в Петербурге среди чиновного люда. Но вот осенью 1883 года приходит в Батищево письмо с официальным предложением ему, Энгельгардту, баллотироваться на должность секретаря Вольного экономического общества – и как же встрепенулась его душа.

«Любезнейший Алексей Сергеевич! – пишет он бывшему своему ученику Ермолову, с которым посоветоваться решил. – Что это такое? Разве теперь такое положение дел, что я на старости лет требуюсь для какой-нибудь общественной деятельности? » – накануне летом ему исполнился 51 год. Жизнь, считал он, прожита. Хотя... – «Я могу быть деятелен и энергичен, если дело меня заинтересует... В Батищеве, мне, собственно говоря, делать теперь нечего, потому что я, кажется, сделал все, что по обстоятельствам сделать можно... Мне хотелось бы более широкой деятельности, и мне кажется, что императорское Вольное экономическое общество могло бы ее предоставить... »

Мысли опережают руку, а мечты уносят его в светлые дали, где ждет уйма непочатых дел, полезных России. И он не может сдержаться, пытается пусть бегло, но очертить их:

«Недостатка в деле не может быть. Разработка массы вопросов требуется, начиная с самых мелких технико-агрономических и кончая важнейшими экономическими и социальными. Важна уже одна постановка живых вопросов (например, вопрос о том, какая экономически социальная форма хозяйства может быть в России? Можно ли остаться при существующей кулацкой? ), и стоит только суметь привлечь к делу силы, которых, без сомнения, немало дремлет в России. Я не настолько самолюбив, чтобы думать, что я один могу это сделать, но ведь Вы говорите, что в обществе собирается много лучших сил, много годной на дело молодежи; на помощь ее-то и следует рассчитывать. Я придаю огромное значение разработке в России сельскохозяйственного вопроса, разумеется, достаточно широко поставленного. Я был бы очень счастлив, если бы мог на старости лет быть искоркой, которая зажгла бы очень важное дело»...

Энгельгардт обращался к Ермолову как к другу своему, который к тому же «не чужд сельскохозяйственных и иных сфер» – знает, что делается в Петербурге, в Обществе, и может совет дать. Ермолов откликнулся без промедления, обрисовав ситуацию.

«Ответ Ваш меня вполне удовлетворяет, – снова пишет ему Энгельгардт. – Вы говорите, что в Вольном экономическом обществе собирается много лучших сил, много молодежи, годной на дело и ищущей его, что общество, несомненно, хочет работать, хочет дело делать, что оттого-то оно так и ухватилось за меня и пр… Если там действительно лучшие силы, если там действительно годная молодежь и пр., то и желать ничего лучшего не надо. Разумеется, и в этом деле, как и во всяком, все в том, чтобы попасть на правильную дорогу, верно установить основные положения.

Но Вы не хотите отвечать, может ли что-нибудь выйти из этих стремлений Вольного экономического общества. Вы не находите возможным отвечать отрицательно, как бы Вам, по-видимому, хотелось, и оставляете дело под сомнением. Но для меня ясно из второй части Вашего письма, что Вы сомневаетесь в успехе этих стремлений. Почему? Находите ли Вы, что эти лучшие силы, эта жаждущая деятельности молодежь слишком слабы? Что это только говорильни? Думаете ли Вы, что нельзя найти настоящего дела для общества? Или что я его не найду? Во всяком случае, я рад, что Вы признаете невозможным для этого дела приносить жертвы. Я и сам так думал, но мне важно Ваше подтверждение, так как я Вам верю... »

Нет, Ермолов не сомневался в успехе стремлений тех молодых сил, которые собрались в Обществе и среди которых он был не на последнем счету. Сомневался в другом: будет ли дозволено ссыльному профессору баллотироваться на должность? Однако опасениями своими поделиться не решился, да и поздно было – Энгельгардт уже дал согласие, пусть и уклончивое, как он сам расценивал свой ответ.

Ах, как же бесцеремонно поступили с ним... Лучше б и не предлагали, не обнадеживали. Однако Энгельгардт крепился, как мог.

«Не особенно скорблю я, что не устроилось мое поступление в секретари императорского Вольного экономического общества, – делился он бедой своей с Ермоловым. – Прочитав в газетах о бурном заседании, которое было в начале октября, я подумал, что вряд ли состоится мое поступление, – так оно и вышло. Я думал только, что прямо забаллотируют, но вышло несколько иначе. Жалею об одном только, что спрашивались у начальства (желал бы знать, у кого именно) и что оно не одобрило меня. Если здешние начальники узнают об этом, то мне станет хуже жить: опять станут придираться, подкапываться. Вам все это смешно, пожалуй, кажется невероятным... но это верно, как и то, что я об этом тотчас подумал, как прочитал письмо, уже показывает вероятность этого. Положим, сделать мне ничего не могут, так как существенно ко мне придраться нельзя, но согласитесь сами, что тяжело, например, находиться под надзором крестьян, которые уверяют, что становой им обещал 25 руб. за донос на меня или кого-нибудь из моих, и случается, что иногда даже стращают этим. Ведь тяжело все это, и вот почему отчасти мне хотелось получить место в Петербурге: здешнее начальство уважать бы стало. А теперь узнают о неодобрении начальством – хуже мне будет. И зачем было спрашивать? И у кого? Ну да уж этого не поправить. Как основательный человек, в ожидании выбора в секретари, я проштудировал Труды и, знаете ли, пришел к тому заключению, что если бы меня теперь и выбрали, то через 3 года, при новых выборах, вероятно, многие из выбравших теперь положили бы потом налево. Мне кажется это потому, что многим я с моими воззрениями показался бы нелиберальным, не тем, чего они ожидают. Вообще мне кажется, что у нас там не совсем понимают суть дела, нутро... »

Энгельгардт пытался утешить, обмануть самого себя, сгладить случившуюся беду, однако обмануть не удавалось – рухнула надежда, так встрепенувшая его. Все, не будет «более широкой деятельности» – это уже ясно.

Подобные крушения убивают человека, который сделал все и делать здесь больше нечего. И точно – нечего: последнее, как полагал Энгельгардт, одиннадцатое письмо «Из деревни» написано и опубликовано в «Отечественных записках», а опыты завершены и обобщены. Тут сделал все, а там жить и работать отказано...

В том 1883 году Энгельгардт впервые ничего не опубликовал, нигде не выступал с докладом.

Да есть ли в мире нечто, стоящее больше материальных удовольствий и больше счастья, больше самого здоровья? Когда-то он сказал: есть, это преданность науке. Не только сказал, но и начертал эти слова в качестве девиза для себя и других. А может они, высокие эти слова, звали вперед только тогда, когда в жизни были и удовольствия, и счастье, и здоровье? Нет, что бы ни случилось, он никогда не изменит своему девизу. Просто он устал. Просто он закончил одни дела, а к другим еще не присмотрелся.

Ищущий ум его победил хандру, ищущий ум его обнаружил такую уйму непочатых дел, полезных для России, что и думать позабыл о какой-то там иной деятельности.

Опальный профессор приступает к опытам с применением минеральных удобрений.

Идея «кормления» растений для Энгельгардта была не нова – она увлекла его с первых шагов преподавательской работы в земледельческом институте. Здесь, в химической лаборатории, он и занимался в основном исследованиями удобрительных материалов. Летом 1886 года проехал по Смоленской, Орловской, Курской и Воронежской губерниям с целью изучения залежей фосфоритов. И уже тогда рекомендовал коллегам своим заложить опыты с удобрением полей минеральными веществами.

Однако дело с практическим «кормлением» минеральными удобрениями не ладилось. Опыты не удавались. Даже Дмитрию Ивановичу Менделееву, организатору первых полевых экспериментов. И он же в докладе Вольному экономическому обществу 17 февраля 1872 года вынес приговор: «Фосфаты у нас не действуют, потому что наши земли, выражаясь языком практиков, грубы, их надо довести до спелости».

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒